и об экономике, в которой Швейцария перестала быть страною сказочно-блаженной. И всё это произнеся, ещё приветствия гостям, — ландаман снял с груди крупную металлическую цепь, знак своей власти, ещё и какой-то жезл передал соседу по трибуне — и быстро круто ушёл. Всё. Он отслужил свой срок. Но другой чиновник заступил его место — и тут же предложил избрать Брогера вновь. Предложил голосовать — и вся тесная мужская толпа единым взмахом подняла руки. Не считали, ясно и так: избран вновь. (Тут я про себя подсмехнулся: ну, демократия, как у нас.) Брогер снова появился на прежнем месте и, подняв пальцы одной руки, громко вслух за чтецом повторял клятву. Снова надел цепь на грудь. И стал теперь читать клятву для толпы — и толпа повторяла хором: клялся сам народ себе! Затем ландаман стал возглашать членов своего правительства, всякий раз спрашивая, кто против, но не было никого, да как будто и мало секунд он оставлял для возражений. Я про себя продолжал посмеиваться: опять как у нас. Но тут же я был и вразумлён. Главный первый закон, который хотел провести ландаман, — налоговый, повысить налоги, кантон не справляется с задачами. Пошёл гул по толпе, переговоры между стоящими. На трибуну взошёл и пять минут говорил один оратор — против предлагаемого закона. Затем министр финансов хотел аргументировать за, — загудела толпа, что слышать его не хочет, а желает голосовать. Проголосовал ландаман за закон — совсем мало рук, против — истинный лес. Мужчины энергично выбрасывали руки, было впечатление взмахнутого крыла толпы, подавительная, убедительная сила голосования, какой не бывает при тайных бюллетенях. (А на поясе-то у каждого, в толпе не видно, — кинжал или шпага.) Ландаман был очень огорчён и, пользуясь, видимо, своим правом, аргументировал сам и потребовал второго голосования. Его почтительно выслушали — и так же подавительно проголосовали: налогов — не повышать. Глас народа. Вопрос решён бесповоротно — без газетных статей, без телекомментаторов, без сенатских комиссий, в 10 минут и на год вперёд. Тогда правительство выступило со вторым предложением: повысить пособия по безработице. Кричали: «А пусть работают!» С трибуны: «Не могут найти». Из толпы: «Пусть ищут!» Прений — не было. Проголосовали опять подавительно отказать. Перевес множества был настолько ясный, что рук не считали, да и не удержать их так долго, да наверно и никогда не считают, а на глазок всегда видно. И ещё третье было предложение правительства: принять в члены кантона уже живущих в Аппенцелле по нескольку лет, особенно итальянцев. Кандидатов было с десяток, голосовали по каждому отдельно, и отклонили, кажется, всех. Недостойны, не хотим. Не-ет, это было совсем не как у нас. Без спора переизбрав любимого ландамана, доверив ему составить правительство, как он желает, — тут же отказали ему во всех основных законопроектах. И — правь. Такую демократию я ещё никогда не видывал, не слыхивал — и такая (особенно после речи Брогера) вызывает уважение. Вот — такую-то бы нам. (Да древнее наше вече — не таким ли и было?) Швейцарский Союз заключён в 1291 году, это, действительно, сейчас самая старая демократия Земли. Она родилась не из идей Просвещения — но прямо из древних форм общинной жизни. Однако кантоны богатые, промышленные, многолюдные, всё это утеряли, давно обстриглись под Европу (и переняли всё, до мини-юбок и сексуальных «живых картин»). А в Аппенцелле — вот, сохранялось, как встарь. Как же разнообразна Земля, и сколько на ней вполне открытых возможностей, не известных, не видимых нам! В будущей России ещё много нам придётся подумать — если дадут подумать. На следующее утро я улетал в Канаду. Самолётный билет был куплен заранее, но на подставную фамилию (я придумал её — Hirt — по портрету чудесного швейцарского старика-пастуха в кабинете штадтпрезидента Видмера). Бережёного Бог бережёт. Да я охотней бы — плыл. Переброс через океан за несколько часов — неестественен, не успевают мозги перестроиться, хочется боками своими пробраться через это огромное пространство. Но — на Западе пароходное сообщение вышло из моды, и никто уже не ездит так по делу (и обыкновенная почта идёт по морю полтора месяца, дольше, чем при парусных кораблях). Через океан плавают теперь только на пароходах-увеселителях, где мне и места нет, и показаться противно. А пароходство Европа-Канада — и вовсе утеряно Западом: вытеснили их польские и советские пароходы с дешёвой прислугой и дешёвыми услугами. Мне — чтобы переплыть в Канаду, надо было бы на несколько дней вернуться на территорию коммунизма. Летел я в настроении расстроенном и возбуждённом. С одной стороны, я летел (и много вещей своих личных вёз и часть рукописей) — чтоб уже не возвращаться. Найти дом в канадской дикой глуши, совсем уйти, отвернуться от дёргающего мира — и только писать, писать — не куда-то на дачу отлучаясь для этого на недельки, а — дома, сидя и непрерывно. Мне было уже 56 лет, а ведь вся главная работа по «Красному Колесу» ещё даже не начиналась. Слишком динамичная моя жизнь при всех её внешних успехах как бы не сдвинулась в поражение в главном жизненном замысле. А с другой стороны: катились огненные дни вьетнамской капитуляции, а ни Америка, ни Европа не понимали, насколько в эти дни пошатнулось их будущее. Вот и ландаман Аппенцелля по своим возможностям говорил мужественно и открыто своему континенту — но ведь его не услышат. Я провёл в Европе суматошнейший год, так нигде и не укрепясь, не упрочась, всё в перекате, — а кроме издания «Архипелага» чтбо я, собственно, сказал? Конечно, понимающему — и того слишком довольно, но многие ли в Европе дерзают быть понимающими? И вот сейчас во Франции — много ли я успел сказать? истинный мой долг работа, и это вовсе не самоограждение, когда я отвечаю, что я — не политик. Я не хочу дать затащить себя в непрерывные политические дискуссии, в череду ненужных мне вопросов. Но хочу сам избирать и эти вопросы, и время выступлений. Темперамент тянет меня вовсе не самоустраняться, не только не скрываться в глушь, а напротив: войти в самое многолюдье и крикнуть самым громким голосом. В ближайшие часы это противоречие решилось так: улетая за океан, как я думал окончательно, — я за эти семь часов перелёта написал начерно и переписал набело статью «Третья Мировая?..»*. Как не увидеть? Сперва подарили коммунизму Восточную Европу, теперь сдают Восточную Азию, не препятствуют ему вклиняться на Ближнем Востоке, в Африке, в Латинской Америке, — вот так-то, всё опасаясь Большой войны, немудрено сдать и всю планету. В благополучии — как трудно быть непреклонным и готовым на жертвы. Уже зная ненадёжность канадской, ещё и вечно бастующей, почты, отдал письмо со статьёй швейцарцу-стюарду, чтобы он вернул его в Швейцарию в эти же сутки. А вот уже под крыльями — Америка. Осень 1978 ПРИЛОЖЕНИЯ [1] ИНТЕРВЬЮ С КОРРЕСПОНДЕНТОМ АССОШИЭЙТЕД ПРЕСС ФРЭНКОМ КРЕПО Цюрих, 18 февраля 1974 Ф. К.: Как вы себя чувствуете в изгнании? А. С.: Вероятно, человек во многом похож на растение: когда вырывают с места и забрасывают далеко — нарушаются сотни корешков и питающих жилок. Все дни и каждую минуту ощущаешь нехватку, необычность, ощущаешь себя — не собою самим. Но я не думаю, что это безнадёжно. Даже старые деревья — и те ведь пересаживают, и они принимаются на новом месте. Ф. К.: Как вас встретили на Западе? А. С.: Исключительно тепло, дружелюбно, даже горячо — и население и власти. В Германии приходили приветствовать даже группы школьников, в Цюрихе шлют привет многочисленные прохожие, встречные. Я ошеломлён таким вниманием, никогда не испытывал подобного. Правда, в этом есть и изнурительная сторона: назойливая слежка со стороны фото- и кинорепортёров, фиксирующих каждый шаг и движение. Это — другой полюс той неотступной, но скрытой слежки, которой я постоянно подвергался у себя на родине. Тоже очень неприятно. Ф. К.: Когда вы ожидаете приезда вашей семьи? А. С.: Если верить заявлениям членов советского правительства, мою семью выпустят без помех. Но без моего участия двум женщинам с четырьмя детьми не легко ликвидировать многолетний быт, собираться, подняться, найти момент, когда никто из детей не болен. Ф. К.: Как на новом месте пойдёт ваша литературная работа? А. С.: При всех переменчивых и тяжёлых условиях я вёл литературную работу постоянно, без перерыва даже на неделю. Как ни больно, как ни горько начинать эту работу здесь — буду вести её и здесь. Но направление её зависит от того, насколько беспрепятственно советские власти выпустят мой литературный архив — почти уже готовый Узел 2-й «Октябрь Шестнадцатого», начатый 3-й Узел и обильные заготовки материалов, документов, рассказы очевидцев, фотографии, иллюстрации и многочисленные редкие книги с моими пометками. Архив этот я собирал с 1956 года и вложил в него огромный труд. Если советские власти конфискуют его, хотя бы даже частично, это будет духовным убийством. В этом случае мне, очевидно, придётся отказаться от главного замысла моей жизни — исторического романа времён революции. Повторить сбор такого архива я уже не в силах. Но тогда оставшиеся мои годы и силы вместо русской истории я направлю на советскую современность, для которой я не нуждаюсь ни в каких архивах. Ф. К.: В какой стране вы предполагаете обосноваться? А. С.: Меня весьма радушно встретила Швейцария, я получаю дружеские приглашения из скандинавских и некоторых других стран. Я сердечно благодарен всем пригласителям. Решение будет зависеть от того, где я смогу в короткое время найти себе достаточно просторное, тихое жильё с землёю, удобное для работы и жизни. Все свои 55 лет я жил бездомно, тесно, не мог совместить рабочие условия и жизнь с семьёй. В наступающие годы хотя б это я хотел бы устроить. Ф. К.: Как вы думаете, надолго ли вы обречены жить вне родины? А. С.: Я — оптимист от природы и не ощущаю своё изгнание как окончательное. Предчувствие такое, что через несколько лет я вернусь в Россию. Как это произойдёт, какие условия изменятся — я не могу предсказать, но люди и ничего не умеют предсказывать, а чудеса неизменною чередой совершаются в нашей жизни. Последние годы жизни в России я почти уже был и лишён родины: давление и слежка КГБ, противодействия властей на всех инстанциях не давали мне возможности ни ездить по местам действия моего романа, ни