делая это собственными руками) он натянул наволочку на подушку, расстелил простыню (матрас несколько свешивался со скамьи из-за узости её), разделся, лёг, накрыл глаза рукавом кителя – ничто больше не мешало! – и уже начал отходить в сон, именно в тот сладкий сон, который назвали объятиями Морфея.
Но с грохотом отперлась дверь, и косенький сказал:
– Выньте руки из-под одеяла!
– Как вынуть?! – чуть не плача воскликнул Иннокентий. – Зачем вы меня разбудили? Мне так трудно было уснуть!
– Выньте руки! – хладнокровно повторил надзиратель. – Руки должны лежать открыто.
Иннокентий подчинился. Но не так оказалось просто заснуть, держа руки сверх одеяла. Это был дьявольский расчёт! Естественная, укоренившаяся, не замечаемая человеком привычка состоит в том, чтобы спрятать руки во сне, прижать их к телу.
Долго Иннокентий ворочался, прилаживаясь к ещё одному издевательству. Но наконец сон стал брать верх. Сладко-ядовитая муть уже заливала сознание.
Вдруг какой-то шум в коридоре донёсся до него. Начав издалека и всё приближаясь, хлопали соседние двери. Какое-то слово произносилось всякий раз. Вот – рядом. Вот открылась и дверь Иннокентия.
– Подъём! – непреклонно объявил матрос балтийского флота.
– Как? Почему? – взревел Иннокентий. – Я всю ночь не спал!
– Шесть часов. Подъём, как закон! – повторил матрос и пошёл объявлять дальше.
И тут с особой густой силой Иннокентию захотелось спать. Он повалился в постель и сразу одеревенел.
Но тотчас же – разве минутки две он успел поспать – косенький с грохотом отпахнул дверь и повторил:
– Подъём! Подъём! Матрас – закатать в трубку!
Иннокентий приподнялся на локте и мутно посмотрел на своего мучителя, час назад казавшегося таким симпатичным.
– Но я не спал, поймите!
– Ничего не знаю.
– Ну, вот закачу матрас, встану – а что я буду делать?
– Но – почему?
– Потому что шесть часов утра, вам говорят.
– Так я сидя усну!
– Не дам. Разбужу.
Иннокентий взялся за голову и закачался. Как будто сожаление мелькнуло по лицу косенького надзирателя.
– Умыться хотите?
– Ну, пожалуй, – раздумался Иннокентий и потянулся за одеждой.
– Руки назад! Пройдите!
Уборная была за поворотом. Отчаявшись уже заснуть в эту ночь, Иннокентий рискнул снять рубаху и обмыться холодной водой до пояса. Он вольно плескал на цементный пол просторной холодной уборной, дверь была заперта, и косенький не безпокоил его.
Может быть, он и человек, но почему он так коварно не предупредил заранее, что в шесть часов будет подъём?
Холодная вода выхлестнула из Иннокентия отравную слабость прерванного сна. В коридоре он попробовал заговорить о завтраке, но надзиратель оборвал. В боксе он ответил:
– Завтрака не будет.
– Как не будет? А что же будет?
– В восемь утра будет пайка, сахар и чай.
– Что такое пайка?
– Хлеб, значит.
– А когда же завтрак?
– Ну, хватит болтать!
Он уже закрыл дверь до щели, как Иннокентий успел поднять руку.
– Ну, что ещё? – распахнулся матрос балтийского флота.
– У меня пуговицы обрезали, подкладку вспороли – кому отдать пришить?
– Сколько пуговиц?
Пересчитали.
Дверь заперлась, вскоре отперлась опять. Косенький протянул иглу, с десяток отдельных кусков ниток и несколько пуговиц разного размера и материала – костяные, пластмассовые, деревянные.
– Куда ж они годятся? У меня разве такие срезали?
– Берите! И этих нет! – прикрикнул косенький.
И Иннокентий первый раз в жизни начал шить. Он не сразу догадался, как крепить нитку на конце, как вести стежки, как кончать пришивание пуговицы. Не пользуясь тысячелетним опытом человечества, Иннокентий сам изобрёл, как надо шить. Он много раз укололся, от чего нежные оконечности его пальцев стали болеть. Он долго пришивал подкладку мундира, вправлял выпотрошенный ватин пальто. Иные пуговицы он пришил не на тех местах, так что полы его мундира взморщились.
Но неторопливый, требующий внимания труд не только скрал время, а ещё и совершенно успокоил Иннокентия. Внутренние движения его упорядочились, улеглись, не было больше ни страха, ни угнетённости. Ясно представилось, что даже это гнездо легендарных ужасов – тюрьма Большая Лубянка – не страшна, что и здесь люди живут (как хотелось бы с ними встретиться!). В человеке, не спавшем ночь, не евшем, с жизнью, переломленной в десяток часов, открывалось высшее проникновение, открывалось то второе дыхание, которое возвращает каменеющему телу атлета неутомимость и свежесть.
Надзиратель, уже другой, отобрал иголку.
Затем принесли полукилограммовый кусок чёрного сырого хлеба с треугольным довеском и двумя кусочками пиленого сахара.
Вскоре из чайника в кружку с кошечкой налили окрашенной горячей жидкости и пообещали добавки.
Всё это значило: восемь часов утра двадцать седьмого декабря.
Иннокентий бросил весь дневной сахар в кружку, хотел, опростившись, размешать пальцем, но палец не терпел кипятка.
Тогда, помешивая вращением кружки, он с наслаждением выпил (есть не хотелось нисколько), поднятием руки попросил ещё.
И вторую кружку, уже без сахара, но обострённо ощущая плохонький чайный аромат, Иннокентий с дрожью счастья втянул в себя.
Мысли его просветлились до ясности, давно небывалой.
В тесном проходе между скамьёй и противоположной стеной, цепляя за скатанный в трубку матрас, он стал ходить в ожидании боя – три крохотных шага вперёд, три крохотных шага назад.
Ему вообразилось столкновение, сшибка американской статуи Свободы и нашей мухинской, вертящейся, столько раз повторенной в фильмах. И туда, на расплющивание, в самое страшное место, сунулся он позавчера.
И – не мог иначе. Безучастным остаться он не мог.
Выпало это ему…
Как это говорил дядя Авенир? как это Герцен говорил: «Где границы патриотизма? Почему любовь к родине…?»
Дядю Авенира ему сейчас было всего важней и теплей вспоминать. Сколько мужчин и женщин он почасту встречал многими годами, дружил, делил удовольствия – а тверской дядюшка из смешного домика, два дня виденный, – был ему тут, на Лубянке, самый нужный. Изо всей жизни – главный человек.
Чуть похаживая в тупичке на семь ступней, Иннокентий старался больше вспомнить, что говорил ему тогда дядя. Вспоминалось. Но лезло почему-то:
«Внутренние чувства удовольствия и неудовольствия суть высшие критерии добра и зла».
Это – не дядя. Это – глупое что-то. Ах, это Эпикур, вчера понять не мог. А сейчас ясно: значит, то, что мне нравится, – то добро, а что не нравится мне – то зло. Например, Сталину приятно убивать – значит, для него это добро? А нам сесть в тюрьму за справедливость не приносит же удовольствия, значит – это зло?
И как мудро кажется, когда этих философов читаешь на воле! Но сейчас добро и зло для Иннокентия вещно обособились и зримо разделились этой светло-серой дверью, этими оливковыми стенами, этой первой тюремной ночью.
С высоты борьбы и страдания, куда он вознёсся, мудрость великого материалиста оказалась лепетом ребёнка, если не компасом дикаря.
Загремела дверь.
– Фамилия? – круто бросил ещё новый надзиратель восточного типа.
– Володин.
Иннокентий взял руки назад и с запрокинутой головой, как птица пьёт воду, вышел из бокса.
Почему любовь к родине надо распростра…?
А на шарашке тоже было время завтрака и утреннего чая.
День этот, не предвещавший с утра ничего особенного, отмечен был сперва только придирчивостью старшего лейтенанта Шустермана: он готовился к сдаче смены и старался помешать арестантам спать после подъёма. И прогулка была неладная: после вчерашнего таяния взял ночью морозец – и прогулочные торёные дорожки обняла гололедица. Многие зэки выходили, делали один круг, оскользаясь, и возвращались в тюрьму. В камерах же зэки, сидевшие на кроватях, кто внизу, а кто, свесив или поджав ноги, вверху, не спешили вставать, а тёрли грудь, зевали, начинали «с утра пораньше» невесело шутить друг над другом, над своей злополучной судьбой, да рассказывали сны – любимое арестантское занятие.
Но хотя среди этих снов были и переход мутного потока по мостику, и натягивание на себя длинных сапог – не было, однако, сна, который бы ясно предсказывал гуртовой этап.
Сологдин с утра, как обычно, ходил на дрова. Он и ночью держал окно приотворенным, а уходя на дрова, отворил его ещё шире.
Рубин, головой лежавший к тому же окну, не говорил с Сологдиным ни слова. Он и сегодня ночью страдал безсонницей, лёг поздно, ощутил теперь холодную тягу из окна, – но не стал вмешиваться в действия обидчика, а надел меховую шапку со спущенными ушами, телогрейку, в таком виде укрылся с головой одеялом и лежал подобранным кулём, не вставая на завтрак, пренебрегая увещеваниями Шустермана и общим шумом в комнате, – стараясь дотянуть часы сна.
Потапов из первых встал, гулял, из первых позавтракал, уже попил и чаю, уже заправил койку в жёсткий параллелепипед, сидел читал газету – но душой рвался на работу (ему предстояло сегодня градуировать интересный прибор, им самим сделанный).
Каша на завтрак была пшённая, поэтому многие завтракать не шли.
Герасимович, напротив, долго сидел в столовой, аккуратно и неторопливо вкладывая в рот маленькие кванты каши. Невозможно было со стороны предположить в нём теоретика дворцового переворота.
Из другого угла полупустой столовой Нержин глядел на него и размышлял, верно ли отвечал ему вчера. Сомнение есть добросовестность познания, но до какого же рубежа отступать в сомнении? Действительно, если нигде в мире не останется свободного слова, «Таймс» будет послушно перепечатывать «Правду», негры с Замбези – подписываться на заём, луарские колхозники – гнуться за трудодни, партийные хряки – отдыхать за десятью заборами в калифорнийских садах, – для чего тогда останется жить?
До каких же пор уклоняться за «не знаю»?
Вяло отзавтракав, Нержин взобрался на последние пятнадцать свободных минут к себе на верхнюю койку, лёг и смотрел в купол потолка.
В комнате продолжалось обсуждение события с Руськой. Ночевать он не приходил, и уже точно, что был арестован. В тюремном штабе содержалась маленькая тёмная клетушка, там его заперли.
Говорили не вполне открыто, не называли его вслух двойником, но подразумевали. Говорили в том смысле, что паять ему срока уже некуда – но не переквалифицировали б ему, гады, двадцать пять ИТЛ на двадцать пять одиночного (в тот год уже строились новые тюрьмы из камер-одиночек и всё больше входило в моду одиночное заключение). Конечно, Шикин не станет оформлять дело на двойничество. Но не обязательно же обвинять человека именно в том, в чём он виноват: если он белобрысый, можно обвинить, что он чернявый, – а дать приговор такой же, какой дают за белобрысого.
Глеб не знал, далеко ли зашло у Руськи с Кларой, и надо ли, осмелиться ли успокоить её? И как?
Рубин сбросил одеяло и предстал под общий хохот в меховой шапке и в телогрейке. Смех лично над собой он, впрочем, сносил всегда безобидно, он не терпел смеха над социализмом. Сняв шапку, но оставаясь в телогрейке и не спуская ног на пол
