тем шире и удивительней. Главное – откуда такой масштаб, огромный охват мыслей и картин?!»[17]

30 мая 1964 г. Твардовский записывает для себя:

«Мои соратники по “НМ” читают Солженицына по мере перебелки рукописи Софьей Ханановной (С. X. Минц – секретарь Твардовского в редакции «Нового мира». – В. Р.). Кажется, их забирает, но уже ясно, что сталинские главы (съёмные, как я их назвал ещё в Рязани) придётся дружными усилиями таки снять. Без них всё становится не беднее содержанием, но свободнее, необязательнее, т. е. художественнее. И вся суть в одном-единственном секрете: авторская ненависть к Сталину, вполне понятная сама по себе, не опирается на такое знание личности, обстановки и обстоятельств в данном случае, как во всех других случаях, когда он, автор, знает то, о чём ведёт речь, поистине лучше всех на свете. Бронестены и бронеокна, пневматические запоры, ключи от графина с настойкой, подземные автострады – всё это дешёвка и неправда. Более того, если бы потом оказалось, что всё это правда, автору-художнику выгоднее было бы оставаться не знающим всего этого. Уже пробовал я говорить обо всём этом автору, но слушал он вежливо и рассеянно и только раз оживился было: “Я имею право рисовать так, как всё это представляю себе”. Но самое первое соображение: малейшая неточность, клюква, перебор по части этих деталей устрашения, и уже исключается надежда на поддержку со стороны лиц, знающих всё это “около” до ворсинки.

И всё-таки, всё-таки, как их тряхнёт этот роман, именно роман – всех толкующих на разные лады об отмирании жанра. Именно роман, т. е. произведение, обнимающее своим содержанием целую эпоху в жизни общества, взятую с её трагической и самой исторической стороны. Роман, несомненно опирающийся на традицию, но отнюдь не рабски и не ученически, а свободно и дерзновенно гнущий своё, забирающий круче и круче. Другие, как и я, заметили, что где-то вблизи есть Достоевский (энергия и непрерывность изложения с редкими перевздохами), но это и не Достоевский не только по существу дела, мысли, но и по письму, никакой не Достоевский. Только бы дал господь!

Мысленно готовлюсь к разговору с Л. Ф. <Ильичёвым> (секретарём ЦК по идеологии. – В. Р.) или кем подобным: имейте в виду, перед нами просто-напросто великий писатель, и с этим ничего не поделать, как ни стараться. Он не только неотъемлемо принадлежит истории литературы, но он вводит в эту историю и тех, кто так или иначе стоит у него на пути и навсегда запечатлевает их в их гнусном виде. И говорит это всё человек (т. е. я, Твардовский), который не бросается такими словами и куда скорее может быть обвинён в скупости, придирчивости, завышении требований, чем в готовности “опьянеть от помоев”. В этаком духе».[18]

11 июня 1964 г. роман обсуждался на редколлегии журнала «Новый мир». Лакшин рассказал в дневнике об этом:

«Всё, что говорилось, все наши замечания Солженицын мелко-мелко записывал карандашом на листке бумаги – без полей, буковка к буковке. Объяснил, когда кто-то поинтересовался, не навык ли лагерной конспирации? “Нет, просто учился в школе в начале 30-х годов, во времена бумажного кризиса, и на всю жизнь приобрёл привычку писать мелко”.

Я наблюдал за ним во время обсуждения. Он очень внимательно смотрит на выступающего, не перебивает, временами задумывается и, оторвав карандаш от бумаги, упирает его в лоб.

Открывая обсуждение, Твардовский сказал, что будет приводить всех соредакторов к присяге – каждый должен высказаться и говорить откровенно, что думает о романе, случай крайне важный для судьбы журнала.

Твардовский начал с рассуждения о национальных корнях Солженицына, говорил, какой это русский роман. Тревожил тени Толстого, Достоевского. Роман трагический, сложный по миру идей – так что же? Григорий Мелехов в “Тихом Доне” тоже “не герой” в условном понимании. А смысл романа Шолохова – какой ценой куплена революция, не велика ли цена? И у Шолохова читается ответ: цена, быть может, и велика, но и событие великое.

Потом Твардовский перешёл к тому, чего, на его взгляд, не хватает “Кругу”. Минуя частные замечания (для них ещё будет время), сказал: “Хорошо бы кончить роман надеждой. Не то чтобы счастливый финал, но хоть засветить в конце тонкую рассветную полоску…” – и Твардовский крутил пальцами, не находя точного определения. Говорил, что желал бы какого-то выхода из этого подземелья – глотка воздуха, света, надежд.

Потом говорил я. Сказал, что нет сомнения, роман – литературное событие и его надо печатать, хоть и нелегко будет. Говорил о художественной небезусловности для меня изображения Сталина и о точности попадания при описании массовидного обыденного сталинизма. О философии романа. О лирических сценах.

Кисло высказался А. Г. Дементьев. Говорил, что Рубин – карикатура на марксиста. Усомнился в натуральности разговоров и споров на отвлечённые темы в камере. Говорил, что у Солженицына мало хороших людей на воле, а Макарыгин слишком замазан чёрной краской.

Когда все высказались, отвечал Солженицын, начавший, как школьный учитель: “Друзья!” Прежде всего он заметил, что, на его взгляд, роман оптимистический, грубо говоря, за советскую власть (Твардовскому возвращена его установочная оценка. – В. Р.), а по способу письма противостоит западному модернистскому роману. “А. Т. удивлялся, что я поехал с ребятами на велосипедах в поход, вместо того чтобы прибыть на сессию Европейского сообщества в Ленинграде. Но я не мог ехать туда рассуждать на тему, умер ли роман, когда готовый роман лежал у меня на столе”.

Отвечая Дементьеву, Солженицын говорил, что с симпатией писал Рубина (в нём находят черты Л. Копелева, былого сотоварища Солженицына по камере, – в самом деле похож). Защищал правомерность спора зэков о гражданских храмах. “В тюрьме вообще много спорят – это особенность тюрьмы. Наивна ёлка в “шарашке”? Да нет, я ещё не показал (а это было), как взрослые мужчины плясали вокруг ёлки, сцепившись за руки, как пели: “В лесу родилась ёлочка…”

Защищаясь от упрёков, Солженицын говорил, что видит в своей книге немало положительных героев на воле. Дементьев не прав, когда находит, что в тюрьме все хороши в романе, а на воле – сплошь негодяи. А как же Клара, Володин, девушки в общежитии? (Над ними Солженицын ещё хочет поработать.)

Перейдя к моим замечаниям, согласился, что слово “культ”, отнесённое к личности, скорее псевдоним массовой психологии. О Сталине сказал: “Сейчас ещё слишком мало достоверного о нём известно, но автор имеет право догадываться. Я угадывал все эти замочки на графинах и прочее – и, может быть, угадал верно. Вот Абакумов: я рисовал его по рассказам о нём, по догадкам, а теперь люди, которые с ним работали, встречались, подтвердили мне, что это точно, и не хотят верить, что я ни разу в жизни его не видел”.

На слова Дементьева о том, что Макарыгин, может быть, не так уж и виноват, зачем он в романе так зачернён, Солженицын отвечал с большой убеждённостью: “Так, может быть, Александр Григорьевич, – никто не виноват? Макарыгин не виноват. Надзиратели тоже не виновны, они на службе. Ещё менее виноват конвой. Не виновны и следователи – им приказали. Откуда же зло?”

Да, это старый вопрос, знакомый нам ещё по “Воскресению” Толстого. И ответа два: “никто не виноват” или “все виноваты”. Солженицын явно склоняется к последнему. Мораль “нет в мире виноватых” не подходит ему»[19].

Обстоятельно записал и прокомментировал это обсуждение, проведённое Твардовским, сам А. С.[20].

«В тех же днях, – продолжает он, – настоянием Лакшина был заключён со мною и договор на роман <…>

И в нормальной стране – чего теперь ещё надо было ждать? Запускать роман в набор, и всё. А у нас решение редакции было – ноль, ничто. Теперь-то и надо было голову ломать: как быть?

Но кроме обычной подачи в цензуру на зарез – что мог придумать А. Т.? Опять показать тому же Лебедеву? (В. С. Лебедев – помощник Н. С. Хрущёва; через Лебедева Твардовский передал на самый верх рассказ «Один день Ивана Денисовича». – В. Р.) – “Я думаю, – говорил А. Т., – если Лебедеву что в романе и пригрезится, то не пойдёт же он… Это ему самому невыгодно…”

Лебедев, разумеется, не пошёл, – но не пошёл и роман. <…> был август 1964, и, наверно, ощущал уже Лебедев, как топка становится почва под ногами его шефа. Уж не раз он, наверно, раскаивался, что запятнал свою репутацию мною.

А. Т. дал ему на пробу только четверть романа, сказав: “Первая часть. Над остальными работает”.

Тут случилось так, что у А. Т. произошло столкновение с Лебедевым из-за Эренбурга. <…>

Из-за глав моего романа раздражение ещё усилилось. Лебедев объявил их клеветой на советский строй. А. Т. попросил объяснений. Лебедев ответил единственным примером: “Разве наши министерства работали ночами? Да ещё так – в шашки играют…” И посоветовал: “Спрячьте роман подальше, чтобы никто не видел”. <…>

На том и кончилось пока “движение” “Круга”. Правда, ещё в проспекте на 1965 год Твардовский посмел объявить, что я работаю “над большим романом для журнала”»[21].

В октябре 1964 г., после падения Хрущёва, под чьим нажимом был напечатан «Один день Ивана Денисовича», А. С. попросил Твардовского вернуть роман «В круге первом»: «Я опасался, что вот-вот придут проверить сейф “Нового мира”, изымут мой роман – и сверзимся мы с Твардовским далеко в преисподнюю»[22]. На случай обыска в редакции А. С. предложил подменить «Круг» повестью «Раковый корпус».

«Твардовский не согласился: “Я лукавить не могу”. И успокаивал Солженицына: “Пока я редактор, роман лежит в несгораемом шкафу и никто его не посмеет тронуть”»[23].

В том же октябре, 31 числа, «Круг-87», углублённый и заострённый в деталях летом 1964 г. в Эстонии, на хуторе под Выру, был переправлен на Запад. По просьбе А. С. микрофильм романа вывез старший сын писателя Л. Н. Андреева, Вадим Леонидович, живший в Женеве.

Почти год спустя, 7 сентября 1965 г., чувствуя, что готовится крутой возврат к сталинизму, А. С. дожимает Твардовского и забирает из «новомирского» сейфа все три остававшихся там экземпляра «Круга» (по 839 машинописных страниц каждый) и прямо в чемодане оставляет на квартире супругов Вениамина Львовича и Сусанны Лазаревны Теушей, где три года благополучно хранился (в проигрывателе) архив писателя, только недавно переправленный в другое место. Правда, В. Л. Теуш, антропософ, профессор-пенсионер, автор статьи об «Одном дне Ивана Денисовича», вынимал из проигрывателя почитать то одну, то другую вещь, забывая положить их обратно, а на лето, перед общим разъездом из Москвы, передал своему другу и последователю в антропософии И. И. Зильбербергу пьесы «Пир победителей» и «Республика труда», лагерные стихи и