того, что было со мной и с известными мне людьми, не хватало для полного построения книги. А когда напечатали «Ивана Денисовича», был короткий период, когда меня очень признавали в советской прессе, и вот в этот момент хлынул поток писем со всей страны. Бывшие зэки рассказывали мне в письмах или просили встретиться, чтобы рассказать устно. Мол, мало написали, Иван Денисович. Вот ещё меня послушайте. И я сумел в короткое время, пока ещё не попал в опалу, опросить их и собрать очень много материала. Тем не менее моё послесловие остаётся в силе, то есть: весь материал так огромен, что и множеством томов его не охватить. Эта книга не может быть больше по объёму, читатель не справится. Но я надеюсь, что наступит такое время, когда на моей родине беспрепятственно смогут собираться свидетели, собирать материалы и, может быть, много томов составят — ну, не для широкого читателя, но для истории, для тех, кто захочет знать.
Почему вы используете слово «архипелаг»? То ли это совокупность лагерей, то ли часть советской территории, на которой сосредоточены лагеря?
Лагеря рассыпаны по всему Советскому Союзу маленькими островками и побольше. Всё это вместе нельзя представить себе иначе, сравнить с чем-то другим, как с архипелагом. Они разорваны друг от друга как бы другой средой — волей, то есть не лагерным миром. И вместе с тем эти островки во множестве составляют как бы архипелаг. Между прочим, мне стало известно, что по советскому радио разослана инструкция избегать вообще, даже в географии, слова «архипелаг». И это слово, широко известное, теперь под запретом у нас, и последнее время, когда нужно сказать «такой-то архипелаг», говорят «группа островов».
Когда вам было в лагере труднее всего?
Самый трудный период заключения у всякого, наверно, начало. Этот удар — переход в такое существование, которое, кажется, человек не может вынести. Ну и потом отдельные времена, отдельные годы в лагерях, кому когда как попадёт. Я вообще не выжил бы в лагере, этих условий я не мог пережить, потому что не было у меня ручной специальности высокого класса в начале. Я выжил благодаря тому, что меня взяли на четыре года в научно-исследовательский институт для заключённых. Значит, мне пришлось очень тяжело первый год заключения и потом вот три таких, как показаны в этом фильме. Но уже был проблеск, что осталось три года — не так много, и я выучился на каменщика. Почему я и Ивану Денисовичу даю эту профессию — я сам клал вот так же кирпичи. Меня среди советской интеллигенции потом упрекали, как можно показывать, что рабы увлечены трудом. Вот, это удивительно, но это так. Я сам, в этих же условиях, увлекался в иные минуты, чтобы выложить стену ровнее и сделать работы больше. А Иван Денисович, у которого нет другого интереса, кроме работы, если он не будет увлекаться, он духовно погибнет. Для него вот это увлечение рабской работой есть отстояние самого себя. Это — удивительная вещь. А кстати, эта сцена потом оказалась ключом к тому, что Хрущёв разрешил печатание повести. Они, наверху, подумали, что таким образом прославляется социалистический труд.
Итак, мы приняли решение больше не задавать вопросов об Архипелаге. Сам директор программы отобрал ряд вопросов и предложит вам те, которые чаще всего заданы телезрителями. Например: знают ли студенты, молодёжь о существовании лагерей? как они на это реагируют? знает ли молодёжь, что ей угрожает? И второй вопрос, который попадается довольно часто: какую цель преследовало советское правительство, выслав вас из страны?
Вопросы разные, и я отвечаю отдельно. Ещё бы не знать нашей молодёжи о том, что ей грозит. Надо понять, что у нас есть целый спектр воздействия на молодёжь, как заставить её отречься от свободомыслия и принять казённые условия. Только уже самых опасных подвергают психиатрической лечебнице, лагерям… А для того, чтобы воздействовать на десятки тысяч и сотни тысяч молодых, есть другие способы, менее решительные, но они эффективны. Если человек знает, что вообще существуют психушки, вообще есть лагеря, — не обязательно каждого туда и сажать. Есть возможность лишить человека работы — и станет нечем содержать семью. У вас на Западе нельзя человека лишить работы государственным решением: если меня лишили работы здесь, в одном месте, я пойду в другое. Если же у нас лишат работы — ты не найдёшь её нигде в Союзе, ты будешь умирать — и нигде не найдёшь. Там всё телефонами связано. Можно теснить на работе осуждением, можно переводить на низшую работу, не давать возможности жить там, где человек хочет, платить меньше, а наконец последнее время, вот буквально последние годы, усилилось воздействие на студенчество в самих институтах, в самих высших учебных заведениях. Это страшная вещь, это хуже всякой политработы: увеличилось количество политических часов вне лекционного времени, и специальные сдачи экзаменов на политическую зрелость. Настолько отравлено высшее образование, что уже всё больше находится молодых людей, добровольно отказывающихся от образования, чтоб только не проходить через эту мясорубку мозгов. Они предпочитают идти на чёрную работу, только бы не заставляли твердить то, во что они не верят. Это ответ на первый вопрос. А второй вопрос, простите, можно повторить насчёт моей высылки, как вы спросили?
Почему советское правительство решилось на этот шаг, на вашу высылку?
Боюсь, что вопрос поставлен не совсем верно. Цель предполагает свободный выбор, свободное решение. То есть предполагается, что советское правительство, решая мою судьбу, имело возможность поступить так или иначе. Нет, в моём случае произошло следующее: западная общественность проявила невероятную стойкость, настойчивость и гнев по поводу Андрея Дмитриевича Сахарова и меня, когда нас вместе травили осенью 1973 года. Давно уже, много лет, ничего подобного советское правительство не слышало с Запада. Все слои общественности, независимо от их партийной принадлежности, с такой настойчивостью и с такими далеко идущими выводами выразили своё негодование, что советское правительство просто испугалось. Это следует отчётливо представить. Когда мы видим победу за победой советского правительства, триумфальное шествие через планету, через все задачи современности, кроме сельского хозяйства, то кажется, что они всесильны. На самом деле, они тогда всесильны, когда не встречают сопротивления. Я попал на Запад не свободным решением советского правительства, а вынужденным. Поэтому можно говорить о цели только как о расчёте. Их расчёт был, что им не выстоять, не выдержать, если они меня будут держать в тюрьме или в ссылке, не выдержать вот этих атак западной общественности, и легче будет выпустить, выслать.
Но, выпустив вас, выслав вас, они, по всей вероятности, прекрасно понимали, что вы будете осуждать их публично, ну, как, например, сегодня вечером в нашей программе, да и в американских выступлениях, в Англии, повсюду.
Вы знаете, больше осудить их, чем я уже осудил «Архипелагом», я не могу. В тот момент, осенью 73-го, когда они схватили «Архипелаг» и я дал команду печатать, и в начале 74-го, — они видели: я у них в руках, но это не остановило «Архипелага». Они ведь пытались вступать со мной в переговоры, они предлагали мне не печатать «Архипелаг», за это печатать другие мои книги в Советском Союзе. А я принял решение — печатать «Архипелаг». Значит, в их представлении было так, и это верно, что хотя бы они меня удушили — «Архипелаг» всё равно появился бы на свет целиком. Больше этой книги, крупней этого обвинения мне не выставить, сколько б я ни выступал здесь, перед этими камерами.
Были ли угрозы вашей жизни? Вы как будто иногда опасаетесь за жизнь?
Я бы разделил. Какое-то здесь надо выбрать точное слово. Опасение это боязнь. Я к смерти готов, давно уже, вот с тех самых восстаний в каторжных лагерях, которые здесь описаны. Мы все были готовы к смерти. Мне в то время оставался один год, но было тошно, как и всем, все говорили «убивайте!». С того момента я ни одного года и ни одного месяца не настроен иначе. Каждый год, который я проживаю лишний, я благодарю Бога, что я смог сделать ещё какую-то работу. Я не боюсь за свою жизнь, я не боялся, когда публиковал «Архипелаг», находясь в Советском Союзе, и жизнь моя просто была в их руках. Но я разумно знаю — и иногда получаю сведения из Советского Союза — какие там принимаются на верхах решения. Был у них одно время расчёт, что, может быть, на Западе я стану просто сразу нечитаемым автором, никому не интересным. Увидя, что это не так и что книги мои выходят, — они, действительно, сохраняют намерение убрать меня. Но, повторяю, со времён лагерных восстаний, с 1952 года, прошло более 20 лет, 25, — я и тамошние друзья мои ко всему готовы. Угрозы? Да, время от времени такие письма приходят, я получал их в Советском Союзе, и здесь получаю, да. И Сахарову сейчас присылают их. И телефонные угрозы были у меня. Но дело не в угрозах, угрозы можно разыграть, а речь идёт о серьёзных решениях.
Почему вас выпустили из лагеря именно в день смерти Сталина, 5 марта? И не воспользовался ли Никита Хрущёв вашим произведением, чтобы провести процесс десталинизации в стране, показать ужасы сталинских лагерей?
Освобождение моё в день смерти Сталина — ну, чистейшее совпадение, чистейшая символика, это нарочно не придумаешь. Но что значит освобождение? Не освобождение, а переход в ссылку. Да, это совпало, если верить, что Сталин действительно умер 5 марта, а ведь до сих пор никто не знает, какого числа он умер.
Второй вопрос. Конечно, Хрущёв не понял «Ивана Денисовича». Он вёл свою политическую борьбу, ему в тот момент — я сам тогда ещё не понимал,- в тот момент ему надо было бросить козырь какой-то в борьбе с Китаем, и ему показалось, вот повесть, немножко сказано о страданиях, вместе с тем трудовой энтузиазм, давай-ка напечатаю. Хрущёв не мог понять, что капля правды, как вещество, попав в среду антивещества, взрывается. Он не мог понять, что эта вещь, напечатанная в Советском Союзе, с одобрения партии, не может не быть услышана во всём мире. Я уже сказал — 30 книг до меня не слышали, а здесь вдруг сама партия печатает, признаёт: это было. Так поставлены были в тупик западные коммунисты и многие либеральные защитники нашего режима. Ну, в ЦК-то многие понимали, чтo этим сделается, но Хрущёв провёл, в общем, своею властью, вопреки большинству Политбюро ЦК. Он не понимал последствий. А вообще, им нельзя понять значения
