Желябугские выселки. Александр Исаевич Солженицын
1
Четвёртый день, как мы вдвинулись в прорыв на Неручи. Прошлые сутки моя центральная стояла в трубе под железнодорожным полотном, там крепкая кладка, хороша от бомбёжки. Ещё и крестьянских баб с детворой там набилось до нас, да два десятка откуда-то взявшихся цыганок и цыган угнездились, — странно было после нашего двухмесячного стоянья в гражданском безлюдьи. А этой ночью в 3 часа дали моей батарее отбой: продвинуться. Пока свернули все посты — уже и свет. И, ещё до самолётного времени, перекатили в Желябугские Выселки.
Это называется — перекатили. Звукобатарее полагается по штату шесть специально оборудованных автобусов, у нас же — драные трёхтонка и полуторка. Они везут только боевое и хозяйственное, да при том нескольких сопроводителей, остальная батарея нагоняет пешим ходом. Её ведёт обычно лейтенант Овсянников, командир линейного взвода, а командир измерительно-вычислительного Ботнев, как и я, — гоним, в кабинах, выбирать центральную станцию.
Это — захватный момент: весь боевой порядок определяется выбором центральной станции. Чем мгновеннее выбрать её — тем быстрей и безопасней развернёмся. Но и выбрать — безошибочно, она — сердце батареи; осколок в сердце — и всей батареи как нет. Вкопать и брезентом перекрыть — в поле ржаном и так бывало, но это — с горя и накоротке.
Я четвёртые сутки обожжён и взбаламучен, не улегается. Всё, всё радостно. Наше общее большое движение и рядом с Курской дугой — великанские шаги.
И какое острое чувство к здешним местам и здешним названиям! Ещё и не бывав здесь — сколько раз мы уже тут были, сколько целей пристреливали из-за Неручи, как выедали из карты глазами, впечатывали в сетчатку — каждую тут рощицу, овражек, перехолмок, ручеёк Берёзовец, деревню Сетуху (стояли в ней позавчера), Благодатное (сейчас минуем слева, уже не увидим) и Желябугу, и, вот, Желябугские Выселки. И в каждой деревеньке заранее знали расположенье домов.
Так, правильно: Выселки на пологом склоне к ручейку Паниковец. И мы — уже тут, докачались по ухабистому съезду с проезжей дороги. Пока самолётов нет стали открыто. И — ребятам в кузова:
— Дугин! Петрыкин! Кропачёв! Разбегайся, ищи, может где подвал.
И — прыгают горохом на землю, разбежались искать. В Выселках уже кой-кто есть: там, здесь грузовики, вкопанные передами, наклоном, в апарели. Миномёты (уезжают вперёд). Дивизионные пушки — правее, на той стороне лощинки. А я пока — по карте, по карте: куда пускать посты. Перед нами на запад — Моховое, оно крупное; у немцев до него ещё на той неделе доходили и поезда, разгружались. Моховое — будут держать, тут, наверно, постоим.
Приблизительно намечаю посты. (Точно выберет только Овсянников.) Они по фронту должны занимать километров пять (по уставу даже и до семи, но мы устав давно поправили, никогда шесть постов не разворачиваем, лишнее, а по нужде-спешке так и четыре; сейчас — пять). А впереди постов нужно найти место нашему наблюдателю — посту-предупредителю. Он должен стоять так (частенько в окопах пехоты), чтобы каждый звук от противника слышал раньше любого из крайних постов и — по выбору своему, тут искусство — решал, на какой звук нажать кнопку, запустить станцию — а на какой не нажимать.
— Нашо-о-ол! — кричит на подбеге кто же? наш «сын полка», 14-летний Митька Петрыкин, подобранный от начисто разорённого войной Новосиля — когда-то уездного, сейчас холмового белокаменного немого стража у слияния Неручи с Зушей. — Таащ старш… лет… по-о-огреб! Хороший!
Мы с Ботневым быстро шагаем туда. Как строят здесь — не под домом, а отдельно, с кирпичным обвершьем, дальше дюжина ступенек вниз. Но погреб не прохладный, душный: надышали за ночь-другую-третью ночлежники — хозяева ли, соседи — прячутся тут и вещей же натащили. Зато арочный кирпичный свод — лучше некуда.
Так нам странно и так радостно видеть живых русских крестьян, около домов — огороды живые, а в поле — хлеба. По советскую сторону фронта все жители, из недоверия, высланы на глубину километров двадцать, третий год ни живой души, ни посева, все поля заросли дикими травами, как в половецкие века.
(Но ту — обеспложенную, обезлюженную — ещё щемливее любишь. Приходит отчётливо: вот за это-то Среднерусье не жалко и умереть. Особенно — после болот Северо-Западного.)
А по немецкую сторону едва мы шагнули и видим: живут!
В погребе смотрят на нас с опаской. Нет, не выгоняем, свои:
— Придётся, друзья, придётся потесниться вам поглубже. А спереди — мы тут займём.
Бабы — мужиков нет, старик древний, ребятня — мягко охают: куды подвигаться? Но лица все такие родные. И рады, что не гоним вовсе.
— Да щас вам ребята мешки-корзины туда перекинут повыше, один на один. Давай, ребята!
Как ни теснись, а места надо порядочно: и для самого прибора и для четырёх малых столиков складных. Но, кажется, поместимся.
Выбрать место центральной — это был первый подгоняющий вихрь. Теперь второй: скорей спускать станцию в подвал. На это с нами и силы приехали: Дугин и Блохин — два сменных оператора на центральном приборе, и ещё из вычислительного взвода.
Пошёл наверх.
С востока обещательная розовость уже поднялась до вершины неба. И так выявились, до тех пор не видные, редкие перистые облачка.
Но — обещательно же возникает и самолётный гул. Как надоели, проклятые, до чего пригнетают.
А — нет. Нет-нет! Наши летят!
С этой весны — наши всё чаще в небе. И мы распрямляемся. В обороне стояли — ночами, в далёкий бомбовый налёт, с груженым гудом всё чаще плыли большими группами наши дальние бомбардировщики. (И что мы так рады? ведь это — по нашим же русским городам.) Когда по Орлу- то и видели мы за шесть десятков вёрст: пересеченные прожекторные лучи, серебряные разрывы зениток, красные ракеты и молненные вспышки от бомбовых взрывов. А недавно узнали мы и торжествующие волны низкого возврата с ближней операции — ИЛов, штурмовиков, — и «ура» кричали им под крылья, это — прямая нам помощь тут, рядом.
Пролетают наши в высоте. Рассчитано точно, чтоб немцев заслепило: как раз выплывает край солнца.
Вычислительный взвод — слаженно работает, привыкли. Осторожно сняли из кузова центральный прибор, понесли вниз. И — столики за ним, и всё измерительно-чертёжное. А линейщики снаружи у подвала штабелюют проводные катушки с бирками постов: подключаться будем — тут, все линии потянем отсюда. А старшина Корнев, распорядительный хозяин, выбрал для кухни местечко — пониже в кустах, не слишком прикрыто, но одаль от изб: по избяному порядку вполне пройдутся сверху пулемётами. И около ж кустов указал шоферам рыть апарели для машин — и сам, здоровяк, им помогает: главно — хоть сколько-то принизить моторы в землю. Всё б это нам успеть поскорей.
Хожу, нервничаю, курю. Бессмысленно разворачиваю планшетку и снова, снова смотрю карту, хоть почти на память знаю.
Солнце взошло на полную. Облачка тают.
По склону от нас поднимается одна улица Выселок — уже и на ней нарыто свежих густо-чёрных воронок. А за малым овражком направо — плоская вторая улица. Там — батарейка семидесяти-шести развёрнута. Избы — как неживые: кто по погребам, кто в перелески подался. Ни одного дыма.
Ну же, ну же, Овсянников, да не столько же тут ходу.
А ведь идут! — открытой вереницей поднимаются из котловинки. И без бинокля чую, что — наши. Бодро идут, Овсянников ход задаёт. И вот сейчас, приблизятся, будет третий вихрь: каждый звукопост разберёт свою аппаратуру, катушки, свои вещмешки, свой сухой паёк — и за эти считанные минуты Овсянников должен по карте, уже на свою прикидку, уточнить места звукопостов; смеряя силы команд, назначить, кому первый, второй… пятый, и каждому начальнику звукопоста промахнуть отсюда по местности направление, как ему вести, чтоб не сбиться, азимут. А предупредителю — ещё особо. И вот эти десять-пятнадцать минут, пока вся батарея сгущена, — самые опасные. Рассредоточимся, не все шестьдесят в кучке, — будет легче.
Подходят наши, подходят — а дальше как по писаному, заученное. Посты хватко собираются на развёртывание.
С Овсянниковым садимся на поваленный ствол — поточней прикинуть места постов.
Кто-то перебранивается из-за катушек, чужую хорошую утащил, оставил с чиненным проводом.
Лица у всех — невыспатые, примученные. Пилотки на головах сбиты у кого как. Но движенья быстры, всех держит это сознание: мы -не просто в какой-то безымянной местной операции, мы — в Большом Наступлении! Это много сил добавляет.
Линейные привязали концы — и потянули двухпроводные линии.
А от немцев уже летит — благородно хлюпающий крупный снаряд — через головы наши — и ба-бах! Наверно по Сетухе, при большой дороге.
И — первая сегодня «рама», двухфюзеляжный разведчик Фокке-Вульф, высоко, устойчиво завис, погуживает, высматривает, по кому стрелять. Наши зенитки не отзываются, да в «раму» почти бесполезно бить, всегда уклонится.
И — ещё туда, на Сетуху, несколько тяжёлых пролетело.
Пока утро прохладное — нам бы и засекать. Не вовремя нас передвинули.
На каждом звукопосту — 4-5 человек, а нести — тяжело и много, от одного аккумулятора плечо отсохнет; катушек бывает нужно по восемь, а то и больше десятка; звукоприёмник — не тяжёлый, но трудноохватный куб, и ещё береги его пуще уха, повредишь большую мембрану, а то — осколком просечёт? Ещё трансформатор, телефон, другая мелочь. И автомат, у кого карабин, сапёрные лопатки — всё и тащи. (Противогазов уже давно не носим, все в кузова сбросили.)
Коренастый Бурлов повёл своих на первый, левый; компас у него на руке, как часы, он азимут всегда сверяет, точно идёт. У него в команде — и долговязый, всегда невозмутимый, всепереносный сибиряк Ермолаев, — на крайние посты Овсянников подбирает самых крепких. И Шмаков, как бы полуштрафник: в противотанковой не выдержал прямого боя, сбежал, куда глаза, попал на наш порядок. А у нас тоже от дезертиров недостача, комиссар махнул, сказал: «Бери его!» И — верно служит.
Сметливый Шухов (в ефрейторы мы его повысили, вместо сержанта раненого) повёл своих на второй. — Угрюмый чёрный Волков — на пятый, правый, северный, тоже дальний. — А средним звукопостам линия будет покороче, катушек меньше, у них и людей по-четверо.
С конопатым хмурым Емельяновым советуемся и по карте (когда бывает лишний экземпляр, то — и для него): предупредитель — работа тонкая, почти офицерская, а по штату ему так и ходить старшим сержантом и всегда попереди всех. На каждый нужный звук выстрела ему надо не упустить и полсекунды, и на слух определить калибр. (Потом, кто поближе к разрыву, ещё подправит.)
Оживился передний край — миномётная толчея с обеих сторон. Из наших Выселок семидесяти-шестёрки уже и палят — а мы ещё когда будем готовы. А
