— Искоркой.
— И сколько ж тебе?
— Двадцать, — с задором.
— И не замужем??
— Война-а, — старуха отклоняет за молодую. — Какое замужество.
Енько — чуть из трубки не пропустил, одну с уха отцепляет мне:
— Лейтенант Овсянников.
Сообщает Виктор с предупредителя. Ползком пришлось. Перетащил их назад немного. Тут два камня изрядных, за ними траншейку роем. Но всё равно горячее место.
— А вообще?
— А вообще: справа на Подмаслово, наши танки два раза ходили. Вклинились, но пока стоят. По ним сильно лупят.
— Ну ладно, хватит с тебя. Возвращайся, да отдохни. Ещё ночь какая будет.
— Нет, ещё с ними побуду.
Всё-таки, других целей мал-помалу набирается. Прямо чтобы в точку- ни одной. Но по каким треугольник небольшой — колем в его центр тяжести и диктуем координаты обоим дивизионам. А 415ю — каждый раз по-новому разносит, не даётся.
А эта Искорка — тоже непоседа, пробирается на выход. Платье в поясе узко перехвачено, а выше, ниже — в полноте.
— Ты — куда?
— А посмотреть, чего там у нас разобрато. Всё хозяйство порушат.
— Да кто ж это?
— Ну да! И ваши кур лавят, — глазами стреляет.
— А где ваша изба?
Лёгкой рукой взмахнула, как в танце:
— А по этому порядку крайняя, к лозинам.
— Так это далеко, — удерживаю за локоть.
— Ну, берегись. Если подлетает — сразу наземь грохайся. Ещё придупроверю, цела ты там?
Порх, порх, вертляночка, по ступенькам — убежала.
Изводим ленту. Слитный гул в небе, наших и ваших. Ах, рычат, извизгивают, на воздушных изворотах, кому достанется. И ещё друг по другу из пулемётов.
Сверху, от входа, истошно:
— Где ваш комбат?
И наш дежурный линейный — сюда, в лестницу:
— Товарищ старший лейтенант! Вас спрашивают.
Поднимаюсь.
Стоит по-штабному чистенький сержант, автомат с плеча дулом вниз, а проворный, и впопыхах:
— Таащ стартенан! Вас — комбриг вызывает! Срочно!
— Где? Куда?
— Срочно! Бежимте, доведу!
И что ж? Бежим. Вприпуск. Пистолет шлёпает по бедру, придерживаю.
Через все ухабы отводка просёлочной к Выселкам. Во-он виллис-козёл стоит на открытой дороге. Подъехать не мог? Или он это мне в проучку? Бежим.
Подбегаем. Сидит жгуче-чёрный полковник Айруметов.
Докладываюсь, рука к виску.
Испепеляя меня чёрным взором:
— Командир батареи! За такую работу отправлю в штрафной батальон!!
Так и обжёг. За что?.. А и — отправит, у нас это быстро.
Руки по швам, бормочу про атмосферную инверсию. (Да никогда им не принять! — и зачем им что понимать?) А на постороннюю стрельбу вздорно и ссылаться: боевой работе — и никогда не миновать всех шумов.
Слегка отпустил от грозности и усмехнулся:
— А бриться — надо, старший лейтенант, даже и в бою.
Ещё б чего сказал? но откуда ни возьмись — вывернулись поверх леска два одномоторных Юнкерса. И как им не увидеть одинокий виллис на дороге, а значит — начальство? Да! Закрутил, пошёл на пикировку!
А тот связной — уже в козле сзади. А зоркий шофер, не дожидаясь комбригова решения — раз-во-рот! раз-во-рот!
Так и не договорил полковник.
А первый Юнкерс — уже в пике. И, всегда у него: передние колёса — как когти, на тебя выпущенные, бомбу — как из клюва каплю выранивает. (А потом, выходя из пике — как спину изогнёт, аж дрожит от восторга.)
Отпущен? — бегу и я к себе. И — хлоп в углубинку.
Позади — взр-р-ыв!! Оглушение!
Высунулся, изогнулся: виллис у-дул! у-драпал, во взмёте дорожной пыли!
Но — второй? Второй Юнкерс — продолжил начатый круг — и прямо же на меня? Да ведь смекает: у виллиса стоял — тоже не рядовой? Или с досады, в отместку?
Думать некогда, бежать поздно — и смотреть кверху сил нет. Хлопнулся опять в углубину, лицом в землю — чем бы голову прикрыть? хоть кистями рук. Неужели ж — вот здесь?.. вот так случайно и глупо?
Гр-р-ро-охот! И — гарь! Гарью — сильно! И — землёй присыпало.
Цел?? Они-таки часто промахиваются. Шум в голове страшный, дурная голова.
Бежать! бежать, спотыкаясь по чёртовым этим ухабинам. Да ещё — на подъём.
Как бы и Выселки не разбомбили, а у нас тут все линии веером. Да и погреб ли выдержит?
Нет, отвязались Юнкерсы: там, наверху, своя разыгрывается жизнь, гоняются друг за другом, небу становится не до земли.
А от слитного такого гула — и вовсе ничего не запишешь. Иди в штрафбат.
Соседняя батарея семидесяти-шести — снимается из Выселок, перетягивают её вперёд, пожарче.
Ох, и гудит же в голове. Голова — как распухла, налилась. Да и сама же собой: ото всего напряженья этих дней, оттого, что в сутках не 24 часа, а 240.
Но сверх всех бессонниц и растёт в тебе какое-то сверхсильное настроение, шагающее через самого себя, — и даже легкоподвижное, крылатое состояние.
— Михаил Лонгиныч, отдайте мне все ленты по 415й, я сам буду искать, а вы — остальные.
Послал Митьку принести мне мой складной столик, ещё есть, сверхштатный. Поставил его близ погреба, в тенёчек под ракитой.
— Табуретку найди, из какой избы.
Притащил мигом.
Сижу, разбираюсь в лентах. Думаю.
Уставный приём: снимать отсчёты по началу первого вздрога каждого звукопоста. Но когда начала размыты, не исправишь, — научились мы по-разному. Можно сравнивать пики колебаний — первый максимум, второй максимум. Или, напротив, минимум. Или вообще искать по всем пяти колебаниям однохарактерные места, изгибы малые — и снимать отсчёты по этим местам.
Делаю так, делаю этак, — а Митька таскает ленты в погреб, на обработку. Когда треугольник в пересечениях уменьшается — Накапкин зовёт меня смотреть планшет.
Между тем 2й дивизион требует от нас корректировки. Близко справа стали ухать пушки 4й и 5й батареи.
Мы, сколько разбираем, выделяем их разрывы из других шумов и диктуем координаты. Они доворачивают — мы опять проверяем.
С 5й батареей Мягкова всё ж умудрились пристрелять и покрыть 421ю. Звонит с наблюдательного, доволен, говорит: замолчала.
И — какая ж благодарность к прилежному вычислительному взводу.
Белые мягкие руки Липского — на ленте, разложенной вдоль стола. Левой придерживает её, правой, с отточенным карандашом, как пикой, метит, метит, куда правильно уколоть, где вертикальной тончайшей палочкой отметить начало вздрога. (А бывает — и фальшивое. Бывает — и полминуты думать некогда, а от этого зависит лучший-худший ход дела.)
Сосредоточенный, с чуть пригорбленными плечами Ушатов прокатывает визир по линейке Чуднова, снимает отсчёт до тысячных долей.
Вычислитель Фенюшкин по таблицам вносит поправки на ветер, на температуру, на влажность (сами ж и измеряем близ станции) — и поправленные цифры передаёт планшетисту.
Планшетист (сменил Накапкина чуткий Кончиц), почти не дыша, эти цифры нащупывает измерителем по рифлёным скосам угломера. И — откладывает угол отсчёта от перпендикуляра каждой базы постов. Сейчас погонит прямые — и увидим, как сойдётся.
И от совестливой точности каждого из них — зависит судьба немецкой пушки или наших кого-то под обстрелом.
(А Накапкин, сменясь, пристроился писать, от приборных чернил, фронтовую самозаклейную «секретку» со страшной боевой сценой, как красноармейцы разят врага, — то ли домой письмо, то ли девочке своей.)
А наши звукопосты пока все целы. Около Волкова была бомбёжка, но пережили, вот уже и вкопаны. Два-три порыва было на линиях, всё срастили.
У сухой погоды своё достоинство: провода наши, в матерчатой одёжке, не мокнут. Резина у нас слабая, в сырость — то заземление, то замыкание. А прозванивать линии под стрельбой — ещё хуже морока. Немцы этой беды не знают: у них красно-пластмассовый литой футляр изоляции. Трофейный провод — у нас на вес золота.
Между тем зовёт меня Кончиц: моя 415я даёт неплохое пересечение, близко к точке. Решаюсь. Звоню Толочкову:
— Вася! Вот тебе 415я. Не пристреливай её, лучше этого не поправим, дай по ней налётик сразу, пугани!
Эт-то по-русски! Толочков шлёт огневой налёт, двадцать снарядов сразу, по пять из каждой пушки.
Ну, как теперь? Будем следить.
Тут — сильно, бурно затолкло на нашем склоне. Смотрю: где верхние избы нашей улицы и раскидистые вётлы группкой, куда Искитея побежала, — побочь их, по тому же хребтику — рядком два десятка чёрных фонтанных взмётов, кучно кладут! Ста-пяти, наверно. Кто-то там у нас сидит?- нащупали их или сверху высмотрели.
Хотя в небе — наши чаще. Вот от этого спину прямит.
В погреб сошёл, говорят: трясенье было изрядное. А то уж средь баб разговор: чего зря сидим? идти добро спасать. Теперь уткнулись.
Но — опять, опять нутряное трясение земли — это, знать, ещё ближе, чем тот хребтик.
Дугин нервно, отчаянно орёт наверх:
— Второй перебило!.. И третий!! И четвёртый!!
Значит, тут — близко, где линии расходятся. А с постов — все три погонят линейных зря, не знают же.
Меня ж хватает сзади, тянет бригадный телефонист. Почти в ужасе:
— Вас с самого высокого хозяйства требуют!
Ого! Выше бригады — это штаб артиллерии армии. Перенимаю трубку:
Слышно их неважно, сильно издали, а голос грозный:
— Наши танки остановлены в квадрате 74-41!
Левой рукой судорожно распахиваю планшетку на колене, ищу глазами: ну да, у Подмаслова.
— …От Козинки бьёт фугасными, ста-пятидесяти-миллиметровыми… Почему не даёте?
Что я могу сказать? Выше прясла и козёл не скачет. Стараемся! (Опять объяснять про инверсию? уж в верхнем-то штабе учёном должны понимать.)
Отвечаю, плету как могу.
Близко к нам опять — разрыв! разрыв!
И сверху крик:
— Андрея-а-ашина!!
А в трубку (левое ухо затыкаю, чтоб лучше слышать):
— Так вот, сорок второй. Мы продвинемся и пошлём комиссию проверить немецкие огневые. И если окажутся не там — будете отвечать уголовно. У меня всё.
У кого — «у меня»? Не назвался. Ну, не сам же командующий артиллерией? Однако в горле пересохло.
За это время — тут большая суматоха, кричат, вниз-вверх бегут.
Отдал трубку, поправляю распахнутую обвислую планшетку, не могу понять: так — что тут?
— Андреяшина ранило!
Бегу по ступенькам. Вижу: по склону уже побежали наверх Комяга и Лундышев, с плащпалаткой. И за ними, как прихрамывая, не шибко охотно, санинструктор Чернейкин, с сумкой.
А там, метров сто пятьдесят — да, лежит. Не движется.
А сейчас туда — повторный налёт? и этих трёх прихватит.
Кричу:
— Пашанина ищите! Готовить машину!
Счёт на секунды: ну, не ударьте! не ударьте! Нет, пока не бьют, не повторяют.
Дугин, не по уставу, выскочил от прибора, косоватое лицо, руки развёл:
— Таащ стартенант! Тильки два крайних поста осталось, нэчого нэ можем!
Добежали. Склонились там, над Андреяшиным.
Ну, не ударь! Ну, только не сейчас!
В руках Чернейкина забелело. Бинтует. Лундышев ему помогает, а Комяга расстилает палатку по земле.
Ме-едленно текут секунды.
Пашанин прибежал заспанный, щетина чёрная небритая.
— Выводи машину. На выезд.
А там — втроём перекладывают на палатку.
А Чернейкин, сзади, ещё что-то несёт. Сильно в стороне держит, чтоб не измазаться.
Да — не ногу ли несёт отдельно?..
От колена нога, в ботинке, обмотка оборванная расхлестнулась.
Несут, тяжко ступая.
К
