Гимнастерка едва объемлет корпус. Рядом у того же столика сидит оперуполномоченный.
Перед ними не на вытяжку, но прямой, стоит Галактион Адрианович. В глубине, у двери, видим еще надзирателя. Оперуполномоченный:
— Но именно их двоих нам надо взять на следствие и на суд!
Галактион Адрианович:
— Но именно этих двух выписывать из больницы сейчас нельзя. Один проглотил столовую ложку — и позавчера мы ему сделали вторую операцию. А у того — швы загноились.
— Так я их выпишу, если вы труситесь!
КРУПНО.
Гадкая, слюной брызжет:
…Я тоже врач! Я всю жизнь в лагерях работаю! И вы мне очки не втирайте! А потом они будут ножи глотать,- а следствие будет их ждать?
Оперуполномоченный. Смотрит пристально, чуть вверх (на стоящего):
— Он не трусится. Он просто до конца верен мятежникам.
Галактион Адрианович старается, чтобы лицо его не дрогнуло. Будто это не о нем.
…И если он все операции кончил, я бы его сейчас уже арестовал.
Голос начальницы:
— Да забирайте его, пожалуйста! Дерьма такого найдем.
Чуть поднялась одна бровь. Медленно снял белую шапочку с седой головы. Расстегнул халат. Снял.
Будто в рассеянности обронил снятое белое на пол — и пошел к выходу. На спине его курточки — номер. У двери надзиратель:
— Р-руки назад! Порядка не знаешь?..
Так и остались халат и шапочка на полу близ ножек стола и туфель начальницы.
ЗАТЕМНЕНИЕ.
НА ШИРОКОМ ЭКРАНЕ
не сразу вырисовываются низко нависшие своды подземного коридора, идущего вдоль экрана. Глыбы сводов занимают его верхнюю половину. Багровые отсветы едва освещают каменные поверхности.
— Именем Советского Союза. Военный Трибунал Равнинного лагеря МВД…
Струнные заглушают голос.
…К высшей мере наказания!..
Сбоку появляется в подземельи видный нам лишь по грудь — Петр Климов. Опустив голову, с руками, завязанными за спиной (это чувствуется по плечам), обросший, в лохмотьях, он идет, как тень. Он плохо виден и не слышен вовсе — он скользит под этими глыбами вдоль толщи стены…
Тот же голос:
…Заключенного Климова!
Не рука — черная тень руки с пистолетом, будто пересекшая луч кинопроектора, — вдвигается на экран, недолго следует за затылком жертвы и выстрел! гул под сводами!
красная вспышка у дула,- стреляет в затылок. Тело Климова вздрагивает и ничком падает, не видно куда. Тень руки исчезла.
Те же струнные!
И оттуда ж, такою же тенью, вступает Иван Барнягин.
…Заключенного Барнягина!
И та же тень руки с пистолетом вступает в экран. Ведет дуло за затылком. Вспышка в затылок!
Выстрел. Гул.
Убитый Барнягин начинает поворачиваться к нам и рухает боком. Вниз. Исчезла и стрелявшая рука.
Струнные!
И беззвучной же медленной тенью тот же путь повторяет Володя Федотов.
…Заключенного Федотова!
И — рука с пистолетом в затылок. Вспышка! Выстрел!
Плечи Федотова взбросило, голову запрокинуло назад, и мальчишеский стон вырвался в вал!.. Выстрел! Выстрел!..
Еще двумя поспешными вспышками его достреливают, он оседает, исчезает с экрана вниз.
В НАЧИНАЮЩЕМСЯ ЗАТЕМНЕНИИ
…Заключенного…
Не слышно. Замирание всех звуков.
И вдруг — тот счастливый эстрадный мотивчик, с которого начались воспоминания Мантрова.
Яркий солнечный день в лагерной столовой со столбами. Заглядывающие лучи солнца — в парУ баланды. Все забито — проходы и за столами. На деревянных подносах разносят миски. А на помосте — играет оркестр.
Первая скрипка — С-213. Он беззаботно водит смычком, чуть покачивается. Его довольное жирное лицо улыбается.
незатейливый веселенький мотивчик!
У остекленной двери на кухню, рядом с раздаточным окошком, стоит Абдушидзе в поварском колпаке, халате, с большим черпаком в обнаженных волосатых руках. Он молодцеват, маленькие незаконные усики под носом. Перекладывая черпак из руки в руку, широко размахивает правой:
— Привет, бригадир! Ну как? Отоспался с дороги?
И хлопает в рукопожатие с Виктором Мантровым. Мантров чисто побрит, улыбается, сдержанно, пожалуй, печально. Подходит еще третий заключенный:
— Кокки! Виктор! А куда вас возили?
Абдушидзе с достоинством:
— На суд, куда! На суд! Свидетелями.
Повар и бригадир. Миновали бури.
Эстрадный мотивчик.
У себя в кабинете сухой прораб в синей шинели, не садясь, нога на стул, кричит по телефону (в окне разгораются алые отсветы):
— Это — политическая диверсия!.. Это явный поджог!.. Их мало танками давить — их надо вешать каждого четвертого!! Цех стоит три миллиона рублей! Если я сяду на скамью подсудимых, то я многих за собой потяну, обещаю!.. Да что наши пожарные? Это — калеки! У одной мотор заглох, у другой шланг дырявый!.. Мобилизуйте конвой, мобилизуйте кого угодно — помогите мне потушить!..
Бросает трубку, бежит к двери.
Музыкальный удар! Стихия огня!
Пылает тот корпус, сплошь деревянный! Он охвачен с коротких и длинных сторон Огонь, раздуваемый ветром, хлещет вдоль стен, факелами прорывается в окна! Огонь багровый с черным дымом.
И кирпичный. Красный! Алый! Багряный! Розовый. Оранжевый. Золотистый. Палевый. Белый.
Ликует музыка огня!
Обнажились от крыши стройные ребра стропил — и еще держится их клетка, перед тем как рухнуть. Подхваченные восходящими струями горячего воздуха, рев этих струй в музыке, взлетают, рассыпаются и ветром разносятся по сторонам снопы искр, огненной лузги. Чем ярче пожар — тем чернее кажется пасмурное небо.
Со всех сторон по открытому пространству, по серому обтаявшему снегу, по гололедице — сходятся заключенные. Они становятся широким кольцом — поодаль от пожара.
Озаренные всеми оттенками огня — лица заключенных!
Мы непрерывно оглядываем эту вереницу, немного задерживаясь на знакомых.
Очень хмур, очень недоволен полковник Евдокимов (опять в телогрейке и с номерами). Губы закусил. Широкоплечий, на полголовы выше соседей.
С-213. Трясутся толстые щеки. Вполголоса:
— Да что ж это? Что ж это? Надо тушить. На нас подумают, ребята!
Но не шевелятся соседи.
Прокаленные и перекаленные зэки. Раз горит — значит, так нужно.
Даже злорадство на лицах: строили сами, сами сожгли, ничуть не жаль.
Кишкин, озаренный огнем, декламирует с преувеличенными жестами:
— Прощай, свободная стихия!
Гори, народное добро!
Соседи смеются.
Лица, лица, Ни на одном нет порыва тушить.
Непроницаемое лицо Мантрова. Он не напуган и не рад. Он вернулся к своему постоянному умному самообладанию.
Но любованием, но волнением озарено лицо старика в блещущих очках, Он щепчет:
— По-хороны ви-кингов!
— Почему?
— Скандинавский обычай. Когда умирал герой, — зажигали ладью умершего и пускали в море!
— Светло-оранжевое торжество победившего пожара. Полнеба в нем.
Крыши нет — сгорела. Невозбранно горят стены цеха — борта ладьи убитых викингов… И ветер гнет огромный огонь — парусом! Облегчение и в музыке. Смертью попрали смерть.
А прораб, путаясь в шинели, шапка на затылке, бежит вне себя перед цепью неподвижных заключенных:
— Что за зрелище? Что вы стоите и смотрите? Подожгли — и смотрите?
Вслед ему на драной рыжей лошаденке едет спокойный старый казах в санях с лопатами.
БЛИЖЕ.
Прораб бежит и кричит:
— Надо тушить! Бригадиры! Мантров! Полыганов! Надо тушить!
Маленький Полыганов (с ним поравнялся прораб). Невозмутимо:
— А как? — тушить?..
Прораб размахивает руками:
— Как тушить?! Вон лопаты разби… разби… раздавайте людям! Снегом засыпайте!
Убежал дальше. Вместо него в кадр въезжает лошадь и голова казаха со щиплой бороденкой, в рыжей шапке (сам казах сидит ниже). До чего ж спокоен казах! — как идол в степи.
Полыганов оскалился (не он ли и поджег?..):
— Что ж, ребята, приказ — лопаты брать. Снег руби — и кидай туда. Кидай.
Над санями. Безучастно разбирают лопаты.
ИХ ЖЕСТЯНОЙ ГРОХОТ.
ОБЩИЙ ВИД
пожара. Уже падает сила огня. Уже стены местами выгорела до земли. И — жалкие мелкие человеческие фигурки копошатся вокруг.
Набирает силу звука — заупокойная месса.
БЛИЖЕ.
О, лучше б их не заставляли! Эти не совместимые с пожаром медленные подневольные движения рабов.
Мы движемся, движемся перед их растянутым фронтом. Они скребут лопатами лед — и бросают жалкие горсти его в нашу сторону, в нашу сторону. Лица их, красные от огня, злорадны и скорбны.
Заупокойная месса!
Маятник. Мы не видим, где он подвешен (над экраном где-то). А низ его очень медленно качается по экрану, самым видом своим обомшелым показывая, что считает не часы. Он переходит в одну сторону, снимая с экрана догорающий пожар, заменяя его скудным выжженным степным летом, которое мы видим через колючую проволоку.
И проходит в другую сторону, заменяя лето пеленой и сугробами зимы (но неизменна осталась колючая проволока).
Последним вздохом умерла музыка.
Последним качанием маятник открывает нам
Снизу вверх по нему медленно движется белая бумага, на которой с канцелярской красивостью выписано
и голос Мантрова, содрогаясь, повторяет эти слова раздельно:
ПОДПИСКА О НЕРАЗГЛАШЕНИИ
Я, Мантров, Виктор Викторович, даю настоящую подписку при своем освобождении из Равнинного лагеря МВД СССР, в том, что я никогда и никому не разглашу ни одного факта о режиме содержания заключенных в этом лагере и о событиях в лагере, которым я был свидетель.
Мне объявлено, что в случае нарушения этой подписки я буду привлечен к судебной ответственности по Уголовному Кодексу РСФСР.
Бумага останавливается на последних строчках. С верха экрана над ней выдвигается ручка с пером. Виден обшлаг защитного кителя с небесным кантом. Снизу навстречу ей появляется тонкая нервная рука Мантрова.
Берет перо. Подписывается. На это время рука в кителе скрывается,
затем, сменяя руку Мантрова, возвращается с тяжелым пресс-папье
и неторопливо промокает, раскачивая, раскачивая
ВСЁ КРУПНЕЙ
пресс-папье.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Взрыв наглой эстрадной музыки, хохот саксофона.
Белая скатерть во весь экран, и та же самая рука Мантрова тянется за рюмкой. Уносит ее.
Виктор пьет. Опустив рюмку, смотрит горько…
…на первую скрипку. Тот играет и, кажется, насмехается.
Лицо у него такое же толстое и внешне добродушное, как у…
НАПЛЫВОМ
что это? С-213? Нахально оскалился, покачиваясь в такт, подмигнул!
Вот и весь оркестр. Нет, это почудилось. Никакого С-213. Ресторанные оркестранты.
И весь ресторан на веранде. Розово-фиолетовые цветы олеандров заглядывают в ее пролеты.
Альбина берет Виктора за руку:
— Вам больно вспоминать! Не надо! Не надо!
Муж золотистой дамы:
— Да и какой дурак это придумал — старое ворошить? Сыпать соль на наши раны!
Ест с аппетитом. Дама:
— Вспоминать надо только хорошее! Только хорошее!
И Виктор согласен. Он нежно смотрит на
Альбину. Вот она, истина и жизнь! — хорошенькая девушка, цветок на груди.
Только хохочущая музыка раздражает, напоминает…
Соединенные на столе руки — мужская и женская. Похожи на т е. И не похожи.
Молодые встают:
— Мы хотим побродить.
Старшие кивают:
— Идите, конечно, идите.
И Альбина, а за ней Виктор проходят между столиками
под арку входа — Ресторан «Магнолия» — и спускаются к нам по ступенькам, держась за руки. Навязчивая музыка глуше и исчезает.
Завернув по аллейке с розовой ватой цветов, они останавливаются в уединенном уголке.
Альбина, волнуясь:
— И не надо ничего рассказывать! Я все понимаю! — мой отец умер в лагере. Но вы победили все ужасы, вы оказались сильнее других!
Виктор:
— Давайте забудем! Давайте все забудем!.. Помогите мне забыть! Соединяются в поцелуе.
ПО ВСЕМУ ЭКРАНУ
сверху вниз начинают сыпаться струйки желтого песка. Сперва тонкие, отдельные,
