приводите! Если так…
— Вы — юноша, очень милый, чистый, очевидно — из хорошей семьи, и вы не можете быть сторонником этих бессмысленных убийств!
Федотов быстро переклоняется к нему и шепчет:
— А что вы скажете, если я сам, сам принял в них участие?!
Полковник, колыхаясь от смеха:
— Ха-ха-ха! Так не бывает! Рука, державшая перо, не может взять кухонного ножа!
— Но Лермонтов владел и кинжалом!..
— Вы-выходи на развод!!
громко орет в дверях надзиратель, тот черночубый, угреватый, читавший приговор девушкам.
Шум общего движения, ворчание, скрип вагонок. И уже первые зэки идут на выход мимо надзирателя,
Вид с крыльца. Свинцовое утро. Ветер. Небо с низкими быстрыми тучами. От крыльца к линейке тянется поток арестантов. Все они — уже в ватном, потертом и новом, больше — сером, иногда — черном. И летних картузиков ни на ком не осталось, а — матерчатые шапки-«сталинки».
Идут на развод, но многие сворачивают в сторону — туда, где стоит газетная витрина с крупным вылинявшим заголовком «ПРАВДА». Вокруг этой «Правды» — толчея, не пробиться.
И МЫ ТАМ,
через плечи смотрим, читаем меж голов — листовку:
марш освобождения!!
ДРУЗЬЯ!
Не поддавайтесь первому угару свободы!
Стукачи дрогнули, но хозяева — в креслах.
Они плетут нам новые сети. Будьте едины!
В о т н а ш и т р е б о в а н и я:
1. Свободу узникам БУРа!
3. На ночь бараков не запирать!
4. Восьмичасовой рабочий день!
5. За труд — зарплату!
Бесплатно больше работать не будем!
Тираны! Мы требуем только справедливого!!
Федотов сам не свернул, но с улыбкой смотрит, как сворачивают к газетной витрине.
Его глаза блестят. Он запрокидывает голову, глубоко вдыхает, вдыхает и говорит никому:
музыка смолкла.
— Ах, как хорошо у нас в лагере дышится! Что за воздух стал!
С ним поравнялся кто-то и сует ему незапечатанный конверт:
— Володька! На, прочти быстро, что я пишу, и пойдем вместе бросим.
Федотов изумлен:
— А я при чем?
— Как при чем? Читай-читай! Что я не о п е р у пишу, а домой. Вместе запечатаем и бросим. Теперь все так делают. Чтоб за стукача не посчитали.
Федотов весело крутит головой, просматривает письмо на ходу:
— И я в цензоры попал! Нет, что за воздух?! Ты чувствуешь — что за воздух!
Они быстро идут. Автор письма заклеивает конверт и при Федотове бросает его в почтовый ящик на столбе.
Густая толпа на линейке. Оживление. Смех. В толпе курят, ходят, проталкиваются, играют (удар сзади — «узнай меня!»), беспорядочно стоят во все стороны спинами. Потом спохватываются и перед самым пересчетом и обыском разбираются по пять.
Мантров сбочь линейки стоит рядом с дюжим нарядчиком. Тот с фанерной дощечкой, пересчитывает каждую бригаду и записывает. В молодом приятном лице Мантрова — обычное самообладание.
Нарядчик сверяется с дощечкой:
— Мантров! У тебя на выходе — двадцать один. Меженинова оставишь в зоне.
Мантров поднимает бровь и усталым изящный движением кисти показывает:
— Дементий Григорьич! Вы — останетесь.
Строй бригады (уже первая пятерка проходят). В нем Меженинов.
Его большое лицо, крупные черты, брови седые. Давно не брит. Мягкие глаза его сверкнули твердостью:
— Почему это я должен остаться? Д л я к о г о? Голос нарядчика:
— Ничего не знаю. Распоряжение такое.
Но Меженинов, кажется, понял и знает. Непреклонно смотрит он чуть подальше, на…
лейтенанта Бекеча. В нескольких шагах от линейки недвижимо стоит
Бекеч. Он скрестил на груди руки. Нахмурился. Шапка барашковая большая, сам маленький. Молодой Наполеон?
Меженинов возвышает голос:
— Передайте, нарядчик, тем, кто вам велел: дурак только к ним сейчас пойдет! Сегодня останешься — а завтра на койке зарежут.
Все слышал Бекеч. Еще хмурей. Неподвижен. Нарядчик, наверстывая заминку, пропускает быстро пятерки:
— Вторая! Третья! Четвертая! В пятой два. Следующая бригада!
Бригаду Мантрова (в ней и широкая спина полковника Евдокимова) видим сзади, как она пошла на обыск, распахивая телогрейки. Пять надзирателей в армейских бушлатах, перепоясанных поясами, стоят поперек линейки и встречают заключенных объятьями Иуды.
ШТОРКА.
Во всю ширину экрана видны по грудь четверо из одной пятерки: Меженинов, Федотов, Евдокимов и Мантров. Пятый изредка виден плечом, иногда скрывается и Федотов. И сзади них мелькают лица — лишь настолько, что мы чувствуем толщу колонны, идущей не похоронно, как в начале фильма, а скорей размашисто. Явно ощущается ходьба. За головами — свинцовое недоброе небо.
Меженинов рассказывает полковнику и Мантрову:
— В зеленом начале моего срока на тихой теплой подкомандировке оперчасть вербовала меня в стукачи. Удивляюсь сам — это не было легко, но я устоял. Был сослан в штрафную бригаду — на каменный карьер, мрачнейшие бандиты. И полгода тянул среди них…! Устоявши раз, устоявши два,- падать под конец как-то жалко.
Полковник усмехается:
— Все-таки, дОцент, вы в вызывающей форме отказались! При остатке срока в год — можно на этом и погореть.
Мантров внимательно прислушивается к их разговору. Федотов же не слышит. Он упоен, смотрит вперед и никуда. Когда объектив больше поворачивается в его сторону — слышно дуновение маршеобразной музыки.
Меженинов:
— На этом нас и ловят. В начале — мы боимся чересчур долгого срока, в конце — дрожим за освобождение. Это — психология набора 37-го года. С ней гнулись и подыхали. А я — сторонник вот этих новых боевых ребят. Тем более с е й ч а с! — чего дрожать? Простая разумная отговорка: боюсь, мол, что меня зарежут!
— Ра-зобраться по пять! Раз-говорчики в строю! Меженинов:
— …Процедура чекистов, которой мы трепетали всю жизнь, вдруг оказалась такой неуклюжей: арест, протоколы, следствие, суд, пересуд. А здесь возмездие мгновенно: удар ножа! На рассвете. Все видят, что это — пострашней! И никто не только стучать не пойдет,- не пойдет и минуты с ними беседовать!
Полковник возмущен:
— Вы — интеллигентный человек, а отстаиваете какую-то дикую резню!
Меженинов:
— Прекрасное время! Где это есть еще на земле? — человек с нечистой совестью не может лечь спать!! Какое очищение!
Маршеобразные мысли Федотова. Окрик:
— Ра-зобраться по пятеркам! Кому говорят?! Полковник:
— Ав-вантюра!
Меженинов:
— Но мы доведены и приперты. А что бы вы предложили другое?
— Да если бы мне только дали сформированный современный полк…
Он приосанился. Он видит сейчас тот полк. Он уже почти им командует…
…я б этим псам показал!
Меженинов:
— Но тот, кто сформировал бы полк, нашел бы ему командира и без вас, учтите… Нет, не ждать вам полка. Надо учиться действовать там, где живешь.
— Сто-ой, направляющий!!
Это — краснорожий старший сержант, вбежавший внутрь цепочки конвоя.
Остановилась колонна беспорядочной толпой. И вокруг — конвоиры с автоматами и карабинами наперевес. Степь кругом. Небо черное. Сержант орет:
— Что это идете, как стадо баранов?
Из толпы:
— А мы не в армии!
— Присягу не давали!
— Сам баран!
— Ра-зобраться по пятеркам! Первая!
Первая пятерка отделилась и прошла вперед шагов десять.
…Стой! Вторая!
МЫ — БЛИЖЕ К ТОЛПЕ.
В ней — движение, гул:
— Не давайте ему считать, не давайте!
— Не иди по пятеркам!
— Прите все!
Голос сержанта:
— Третья!
Третья пятерка не отделяется, как первые две, а еле ноги переставляет, и сзади к ней льнут, льнут стадом, нельзя считать!
— Сто-ой! Ра-зобраться по пятеркам!
Толпа продолжает медленно густо идти. Нагоняет первые две пятерки. Остановилась.
Из толпы:
— Хрен тебе разобраться!
— А ху-ху — не ху-ху?
Крик сержанта:
— Не разберетесь — до вечера здесь простоите!
Из толпы (кричащие прячутся за спинами):
— Хрен с тобой! Простоим!
— Время не наше — казенное!
— Пятилетка — ваша, не наша!
МГНОВЕННЫЙ ПЕРЕНОС (РЫВКОМ).
Лицо сержанта. Он рассвирепел, себя не помнит. Взмах:
— Оружие — к бою!! Патроны — дослать!!
Лязг затворов.
Грозная музыка.
ОБЪЕКТИВ КРУЖИТСЯ МЕДЛЕННО.
Под черным небом мы видим конвоиров, готовых в нас стрелять. Дула наведены! Челюсти оскалены!
И мы видим толпу, готовую броситься на конвоиров.
Их шестьсот человек! Если в разные стороны кинутся…! Наклонились вперед! А Гай даже руки приподнял для броска! Радостью боя горит худощавое лицо Федотова!
Что-то сейчас будет страшное! Что-то непоправимое!
в музыке растет-растет-растет это столкновение!
И вдруг отрезвленный голос сержанта:
— Марш, направляющий.
Заключенные вышли из стойки, повернулись. Опять пошли как попало. Оживление в колонне.
Опять во весь экран — та же наша четверка в ходьбе.
Никого не видит Федотов, смотрит далеко вперед и вверх.
Ветерком — его радостный марш!
ШТОРКА.
В двадцать глоток — раскатистый хохот.
Это на скатке бревен развалились в разных позах заключенные и хохочут в лицо вольному десятнику — жалкому потертому человечку, стоящему перед ними. Он уговаривает:
— Ребята! Цемент погибнет! Четыре тонны цемента. Ну, дождь вот-вот!
К нему выскакивает круглый придурковатый Кишкин, Ф-111. Номер на груди его поотпоролся, болтается:
— Десятник! Что ты нас, дураков, уговариваешь? Разве знает собака пятницу?
…Нам расчету нет. Не платят.
— Как не платят? Расценки единые государственные, что для вольных, что для вас!
Сзади на бревнах все так же развалились зэки. Кишкин впереди изгибается перед десятником:
— Расценки единые, да у нас семья большая. Гражданина майора Чередниченко надо накормить? А капитана-кума? А лейтенантов двадцать? А надзирателей — сорок? А конвоя батальон? А колючая проволока, знаешь, теперь почем?
С бревен возгласы:
— А пули?..
— Масло ружейное!..
— Забор деревянный!
— Бур каменный!..
Кишкин (показывает свой болтающийся номер):
— Даже вот номера писать — и то художников держим! И как баланс ни крутим — все мы начальнику должны, не он нам!
— В чем дело, десятник? Почему цемент не убираете под навес?
Это шел мимо и остановился прораб — тот, который отказал Климову в креплении. Десятник:
— Заключенные работать не идут, товарищ прораб…
— Как не идут?! Заключенные — не идут!! — что за новости? Переписать номера, кто не идет, всех посадим!!
И ушел, костлявый, не ожидая, чем кончится. Ему кричат вдогонку:
— Уже в БУРе места нет, не посадишь!
Десятник достал замусоленную книжку и карандаш.
Ему зло кричат, выпячивая грудь:
— Пиши!.. Пиши!.. Списывай!..
— Кишкин срывает свой номер, отворачивается, нагибается и, двумя руками держа номер на неприличном месте, пятится на десятника, на нас, пока его номер не займет всего экрана:
Ф-111
Костлявый прораб в своем кабинете у стола стоит и кричит в телефонную трубку:
— Товарищ майор! Я двадцать лет работаю с заключенными, но ничего подобного никогда не видел. Открытое неповиновение! Забастовки! Заключенные не идут работать!! У нас Советский Союз или Америка? Комбинат будет жаловаться в Главное Управление Лагерей! Это дойдет, наконец, до товарища Сталина!!
НАПЛЫВОМ
вместо прораба — майор Чередниченко. Растерянность, угнетенность на его жирном лице. Капли пота на лбу. Он только кивает в трубку:
— Да… да, да… Мы принимаем меры… Да… Положил трубку и отер пот,
МЫ ОТХОДИМ.
Майор сидит в том кабинете и в том кресле, где Хадрис зарезал стукача. За столом заседаний — несколько офицеров МВД, среди них — в картинной нетерпеливой позе — Бекеч. Старший лейтенант-оперуполномоченный. Невзрачный офицер говорит:
— Так что культурно-воспитательная часть со своей стороны… Партийная линия есть перевоспитание заключенных,
