и, очевидно, даже в Особых лагерях мы не должны его запускать.
— Да я бандуру им разрешил, пусть играют.
— …В ближайшие воскресенья я предлагаю… вплоть до того, что не вывести зэ-ка зэ-ка на работу, а если найдутся средства по финчасти, привезти показать кино. Идейно-выдержанное…
Воспитатель сел. Майор мычит, охватя голову:
— М-да… Соберу бригадиров, поговорю с бригадирами, с-суки-ными детьми! На что ж они поставлены, сволочи? Мы ж их бесплатно кормим! Приказ отдам строгий!..
Рядом с майором — капитан толстогубый:
— Не приказ, а сразу надо срока мотать! Надо группу отказчиков сколотить человек пятнадцать — и вторые срока им мотануть!
Бекеч (резко поворачивается):
— Разрешите сказать, товарищ майор?
И вскакивает. Теперь мы видим майора в толстую складчатую шею, а побледневшего Бекеча в лицо:
— Я не понимаю, товарищи, о чем мы говорим? Здесь — старше меня по чину, и я прошу прощения за резкость. Какое кино? Что поможет приказ? И какого раскаяния вы ждете от бригадиров, если эти бригадиры, может быть, первые наши враги? И разве дело в отказах от работы? Нам выкололи гла-за! Нам отрезали у-ши! Мы перестали в лагере видеть, слышать, иметь власть! Мы посылаем надзирателя кого-нибудь арестовать — а барак нам его не отдает! А мы болтаем о каких-то воспитательных мерах! И радуемся, что заключенные режут друг друга, а не нас! Подождите, скоро будут резать и нас! Первым убийством первого нашего осведомителя заключенные начали войну против нас! И это надо понимать. Товарищ начальник оперотдела! Как вы думаете устроить судебный процесс? Где вы возьмете свидетелей? Одни — уже на том свете. Другие сбежали к нам в тюрьму и ничего не видят. Третьи затаили дыхание и боятся ложа — ножа! А не вашего второго срока!
Капитан (заносчиво):
— Ну, и что вы конкретно предлагаете?
Бекеч переглядывается с оперуполномоченным:
— Мы предлагаем…
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Под мелодию тюрьмы, гнетущие звуки,
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ, НА ШИРОКОМ ЭКРАНЕ
проступает внутрилагерная каменная тюрьма. Уже отстроено и второе ее крыло. И обносится (еще не везде обнесена) деревянным заплотом. Давящая угрюмость.
От нас к тюрьме идут два офицера в зимней форме. Они проходят между столбами недостроенного забора и звонят у железной двери. Это Бекеч и оперуполномоченный.
КРУПНЕЕТ.
В двери отодвигается щиток волчка, его место заступает глаз.
Долгое громыхание отпираемых запоров.
Дверь открывается медленно, тяжелая. Надзиратель сторонится, пропуская начальство
в ярко освещенный коридор с неоштукатуренными стенами из дикого камня и каменным полом. Еще запертые железные двери налево и направо.
Позади нас с громыханием запирается дверь, через которую мы вошли.
Надзиратель выбегает вперед и
лязг, громыхание
отпирает одну из дверей.
ВСТУПАЕМ В НЕЁ.
Там еще один коридор, такой же, но подлинней, и двери камер направо и налево.
Тюремная канцелярия — по сути, камера с маленьким окошком вверху, только нет нар, пол деревянный, стены оштукатурены и несгораемый шкаф.
За столом — Бекеч и оперуполномоченный. Перед ними стоит С-213.
— Значит, кормят хорошо?
— Не обижаемся, гражданин старший лейтенант. Погуще кладут, чем в общей столовой.
— И тепло в камере?
Лицо С-213. Круглое. Покойное. Счастливое.
— Спасибо, тепло. И матрасы дали. И домино дали.
— Значит, в козла режетесь?
— В козла.
— Добро! И на работу не гонят. И до конца срока так?
Что ж, хоть бы и до конца,- наверно думает С-213.
— А вы не подумали там, в шестой камере, что если администрация лагеря спасает вас от ножа,- так надо ей служить!!
С-213 насторожился.
…Сейчас вот у нас идет спор — не распустить ли вас по баракам?
Сонное благодушие как сдернуло со стукача. Открылся неглупый быстрый взгляд:
— Гражданин старший лейтенант! Ведь зарежут как поросенка! Ведь не знаешь, где смерть ждет…
Это вскрикнул Бекеч и вскочил, презрительный:
…Надо узнать, где эта ваша смерть ходит! На чьих ногах?!
Растерянное лицо стукача. Он умоляет. Он думает. Он ищет. Он хочет понять!
Бекеч отрывисто:
— Подозреваемых. А может, тех самых, кто режет. Будем подбрасывать к вам в камеру. По одному. И тут испугаетесь?
Осенение великой мысли на лице стукача! Его пальцы! Его зубы! Шепчет:
— Забьем! Задушим!
Спокойный голос оперуполномоченного:
— Нет. Лишить жизни — мы управимся и по суду. А ваша задача до-пы-тать-ся! И запрещенных приемов — для вас нет. Узнаете — будете в лагере ж и т ь. А не узнаете — выкинем вас на говядину!
Пошла мысль! принялась!
ШТОРКА.
Камера. Двухэтажные нары с матрасами, над ними — обрешеченное крохотное оконце. Лязг открываемой и закрываемой двери. Двери мы не видим, она рядом с нами,- но видим, как человек двадцать этой камеры с обоих «этажей», где они сидят и лежат,- все встрепенулись, бросают домино, обернулись к нам, и, будто из пещеры, подтягиваются, подбираются к краю нар — четвероногие!
каракатицы!
спруты! Они не помещаются на экране сразу все, они стиснуты.
Общий хриплый возглас торжества.
Абдушидзе соскакивает с нар. Он перекошен:
— А, Гавронский! Сюда резать пришел?
С-213 зло мигает, выставил дюжие кулаки:
— Поляк дерьмовый! Это ты резал?
Гавронский, Р-863. Спиной к закрытой двери. Руками как бы держится позади себя за каменные косяки входа.
Негромкий, но четкий взлет революционного этюда. Рев:
— Убийца!.. Бандит!.. Сучье вымя!.. Волк!.. Задушим на хрен!
Гавронский видит — спасенья нет! Гордо выпрямился в нише двери:
— Предатели! Найдут вас и тут!
Остервенелые сливающиеся крики.
Вся эта свора каракатиц протягивает к нам конечности!
На экране — муть.
На полу, под нашими ногами, крики:
— Глаза ему выдавливай, никто не отвечает!
— Рви его с мясом!
— Кто резал, говори!
Полная тишина.
Прильнули ухом к стене и напряженно прислушиваются — летчик Барнягин и Гедговд. Барнягин грозит нам — не шуметь!
Это он — однокамерникам своим, тоже притихшим на нарах.
Камера — такая же, но нары голые.
Не слыша сквозь стену, Гедговд на цыпочках, оттого особенно долговязый, переходит к двери и слушает там.
Барнягин машет рукой, отходит:
— Ничего не разберу. Гудит, кубло змеиное. Тюрьмы что ли не поделят господа стукачи?
Какое ж у него располагающее, открытое лицо, всякий раз это поражает. Незажившие следы побоев, розовый шрам на лбу.
Отчаивается и Гедговд. Он прислонился неподалеку от двери. Своей небрежной скороговоркой:
— Черт его знает, на наших глазах хиреют лучшие традиции арестантского человечества. Например, культура перестукивания заменена культурой стукачества.
— И ты бы стал узнавать новости у этих гадов?
— Э, друзья! А сколько новостей мы узнаем из газет? Просеивайте сами, делите на шестнадцать, на двести пятьдесят шесть…
С нар:
— Да что тебе, Бакалавр! Ты завтра выходишь на волю, все новости узнаешь.
Гедговд ближе. Теперь мы видим, как он истощен, один скелет. Но весел:
— На волю? Да! В самом деле, как это интересно! — утоптанная песчаная площадка двести метров на двести — и мы ее уже воспринимаем как волю! И у меня еще двадцать три неразмененных года в вещмешке, а я чувствую себя ангелом, взлетающим к звездам! Ду-урак!
ШТОРКА.
Та же тюремная канцелярия, видим ее всю, от входа. В дальнем конце за столом сидят двое, занятые делом.
БЛИЖЕ.
Это — лейтенант Бекеч и тот врач, которого мы видели за хирургическим столом. Он — в белом халате сверх телогрейки и в шапке с номером. Он подписывается на листе. Бекеч:
Меняет ему листы. Доктор подписывает, медленно кладет ручку.
Показывает:
— А резолюцию о том, что вы отменяете вскрытие, напишите здесь.
— Это майор напишет. Значит, учтите: за зону мы его отправим, не завозя в морг.
Доктор пожимает плечами. У него очень утомленный вид. Шум открывшейся двери. Голос:
— Товарищ лейтенант! Тут — на освобождение, Ы-четыреста-сороквосемь, ГедгОвд. Все оформлено. Выпускать?
Бекеч смотрит в нашу сторону:
— Заведите его сюда.
Голос надзирателя (глуше):
— Эй ты! Але!.. Иди сюда.
Звук шагов входящего. Дверь закрылась. Бекеч:
— Та-ак. Гедговд? Сколько отсидел, Гедговд?
Голос Гедговда (около нас):
— Да безделушка, три месяца.
Доктор щурится, вглядываясь в Гедговда. Бекеч поднимает палец:
— И только потому, Гедговд, что доказана твоя непричастность к группе Барнягина. Мы это учитываем. Мы — справедливы.
Пауза. Гедговд не отвечает.
…Надеюсь, ты усвоишь этот урок и больше бегать не будешь никогда. Обещаешь?
Долговязый, измученный Гедговд, Сзади него, у двери, надзиратель. Гедговд шутит, но улыбка у него получается больная:
— То есть, как вам сказать, гражданин лейтенант? Поручиться честным благородным словом — не могу. Если опять… такой зажигательный момент. Парадоксально, но стремление к свободе, оно где-то там…
…заложено… заложено….
Врач — крупно. Седые виски. Властная манера держаться, не как у простого заключенного:
— Это у вас, Гедговд, мы обнаружили спаи в верхушках! А ну-ка, подойдите, поднимите рубашку…
Все трое. Гедговд уже начинает расстегиваться. Бекеч:
— Доктор, ведь он выходит, на это есть санчасть.
Врач встает:
— Пойдемте со мной, Гедговд.
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Из него открывается и светится дверь — выход из тюрьмы. В спину видим выходящего врача с чемоданчиком. Гедговда с узелком.
За дверью свет раздвигается, но не вовсе: это — пространство тюремного дворика. Он обнесен забором в полтора человеческих роста. Сплошной деревянный забор уже окончен постройкой.
И еще за одной дверью распахивается
музыка широкая, тревожная.
общий вид лагеря, освещенного перед темнотой неестественным красноватым светом. Край выходных ворот, потом — «штабной» барак, на стене его — щиты-плакаты: «Строители пятой пятилетки!..» — дальше неразборчиво. На другом: «Труд для народа — счастье!» Дальше вглубь бараки, бараки заключенных.
Сильный ветер. Взмел щепу у забора тюрьмы, там и сям вихорьки пыли, надувает и полощет белым халатом врача.
Врач и Гедговд идут вдоль линейки.
А на западе — черные папахи туч, и в прорыв их — этот неестественный багровый послезакатный свет. И отчетливо видны на этом фоне черные коробки бараков, черные столбы, черные вознесшиеся пугалавышки.
Идут они, двое на нас. Красный отсвет на их щеках.
Врач:
— Гедговд! Я совсем вас не знаю. Но мне понравилось, как вы держали себя с начальством. Я угадываю в вас несовременного человека чести.
Невольно взглянули в сторону и остановились.
На отдельном щите — объявление, написанное кривовато. Ветер треплет его отклеившимся углом,
В воскресенье в столовой
для лучших производственных
бригад. Культурно
Воспитательная Часть.
Щит с объявлением минует (они идут дальше) — и в глубине видно крыльцо столовой. У восхода на него душатся заключенные. Два надзирателя сдерживают напор.
БЛИЖЕ.
Нестройные крики толкающихся.
Надзиратель кричит:
— А ну не лезь! Не лезь! Сейчас нарядчик придет — и только по списку бригад!
Мы — позади толпы и хорошо видим, как здесь проворно разувается Кишкин. Он покидает ботинки там, где разулся, и с помощью товарищей вскакивает на плечи задних. Он быстро бежит по плечам, по плечам так плотно стиснутых людей, что им не раздвинуться.
Кричит, простирая руки к надзирателям:
— Меня! Меня пропустите! На полу буду сидеть!
И, добежав до крыльца, перепрыгивает на его перила. Надзиратели смеются. Кишкин поворачивается и орет толпе, тыча себя в грудь:
— Меня! Меня пропустите! Меня!
Лицо его — глупое, дурацки растянутое, язык вываливается.
Головы толпы, как видны они с крыльца. Голоса:
— Ну и Кишкин!.. Чего придумал!
Но
