что и требовалось доказать.

Схолия. Вот то, что я предположил показать относительно души,

поскольку она рассматривается безотносительно к существованию

тела. Отсюда, а также из т. 21, ч. I, и других ясно, что душа наша,

поскольку она познает, составляет вечный модус мышления,

определяющийся другим вечным модусом мышления, этот третьим и

так до бесконечности, так что все вместе составляют вечный и

бесконечный разум бога.

Теорема 41.

Хотя бы мы и не знали, что душа наша вечна, однако уважение к

общему благу, благочестие и вообще все, относящееся, как мы

показали в четвертой части, к мужеству и великодушию, мы все-

таки считали бы за главное.

Доказательство. Первая и единственная основа добродетели или

правильного образа жизни есть (по кор. т. 22 и т. 24, ч. IV) искание

собственной пользы. Для определения же того, что разум признает

полезным, мы совсем не принимали в соображение вечности души, о

которой узнали только в этой пятой части. Таким образом, хотя мы в

то время и не знали, что душа вечна, однако то, что, как мы показали,

относится к мужеству и великодушию, мы все-таки признали за

главное. А потому, хотя бы мы и теперь не знали об этом, мы все-

таки те же предписания разума считали бы за главное; что и

требовалось доказать.

Схолия. Обыкновенно, по-видимому, существует иное

убеждение. Большей частью люди думают, кажется, что они

свободны лишь постольку, поскольку им позволено повиноваться

своим страстям, а будучи принуждены жить по предписанию

божественного закона, они думают, что поступаются своим правом.

Таким образом, уважение к общему благу, благочестие и вообще все,

что относится к твердости духа, они считают бременем, от которого

после смерти они надеются избавиться и получить награду за свое

рабство, именно — за свое уважение к общему благу и благочестие.

Впрочем, жить по предписанию божественного закона, поскольку

это позволяет им их не-

616

мощь и душевное бессилие, их заставляет не одна только эта

надежда, но также и главным образом страх подвергнуться после

смерти тяжким наказаниям. И если бы в людях не жили эта надежда

и страх, если бы, наоборот, они верили, что души погибают вместе с

телом и что для несчастных, сокрушенных бременем уважения к

общему благу, нет другой жизни, они стали бы жить по своему нраву

и предпочли действовать во всем под влиянием страсти к

повиноваться скорее счастью, чем самим себе. А это мне кажется

настолько же нелепым, как если бы кто-либо, не веря, что хорошей

пищей можно поддерживать тело вечно, предпочел бы разрушать

свое здоровье ядами и смертоносными веществами; или, видя, что

душа не вечна и не бессмертна, предпочел бы быть безумным и жить

лишенным разума. Все это до того нелепо, что едва ли заслуживает

какого-либо разбора.

Теорема 42.

Блаженство не есть награда за добродетель, но сама

добродетель; и мы наслаждаемся им не потому, что обуздываем

свои страсти, но, наоборот, вследствие того что мы

наслаждаемся им, мы в состоянии обуздывать свои страсти.

Доказательство. Блаженство (по т. 36 и ее сх.) состоит в любви к

богу, возникающей из третьего рода познания (по кор. т. 32). А

потому (по т. 59 и 3, ч. III) эта любовь должна относиться к душе

постольку, поскольку она действует, и следовательно (по опр. 8,

ч. IV), она есть сама добродетель; это первое. Далее, чем более душа

наслаждается этой божественной любовью или блаженством, тем

более она познает (по т. 32), т.е. (по кор. т. 3) тем большую имеет она

власть над аффектами и (по т. 38) тем менее страдает от дурных

аффектов. А потому, вследствие того что душа наслаждается этой

божественной любовью или блаженством, она обладает

способностью к укрощению страстей, ибо человеческая способность

к укрощению страстей состоит в одном только разуме.

Следовательно, никто не наслаждается блаженством, вследствие того

что он обуздывает свои аффекты, но, наоборот, способность

обуздывать страсти возникает из самого блаженства; что и

требовалось доказать.

617

Схолия. Таким образом, я изложил все, что предполагал сказать

относительно способности души к укрощению аффектов и о ее

свободе. Из сказанного становится ясно, насколько мудрый сильнее

и могущественнее невежды, действующего единственно под

влиянием страсти. Ибо невежда, не говоря уже о том, что находится

под самым разнообразным действием внешних причин и никогда не

обладает истинным душевным удовлетворением, живет, кроме того,

как бы не зная себя самого, бога и вещей, и, как только перестает

страдать, перестает и существовать. Наоборот, мудрый как таковой

едва ли подвергается какому-либо душевному волнению; познавая с

некоторой вечной необходимостью себя самого, бога и вещи, он

никогда не прекращает своего существования, но всегда обладает

истинным душевным удовлетворением. Если же путь, который, как я

показал, ведет к этому, и кажется весьма трудным, однако все же его

можно найти. Да он и должен быть трудным, ибо его так редко

находят. В самом деле, если бы спасение было у всех под руками и

могло бы быть найдено без особенного труда, то как же могли бы

почти все пренебрегать им? Но все прекрасное так же трудно, как и

редко.