себе, и, наконец, защищать право другого, как свое.

Посмотрим теперь, каким же образом должен быть совершен этот

договор, чтобы быть основательным, прочным. Всеобщий закон

человеческой природы таков, что никто не пренебрегает чем-либо, что

он считает за благо, разве только в надежде на большее благо или изза страха перед большим вредом,

205206

и не переносит какого-либо зла, кроме как во избежание большего или

в надежде на большее благо. Это значит, что каждый изберет из двух

благ то, которое сам он считает большим, и из двух зол то, которое

кажется ему меньшим. Подчеркиваю, — которое кажется ему при

выборе большим или меньшим, а не то, чтобы вещь необходимо была

такой, как он сам о ней судит. И этот закон столь прочно начертан в

человеческой природе, что он должен считаться в числе вечных истин,

не знать которых никто не может. А из этого необходимо следует, что

никто не станет без обмана * обещать поступиться правом, которое он

имеет на все, и что абсолютно никто не исполнит обещаний иначе, как

только под страхом большего зла или надеясь на большее благо.

Чтобы лучше понять это, положим, что разбойник принуждает меня

обещать ему, что я отдам ему свое добро, когда он пожелает. Теперь,

так как мое естественное право, как я уже показал, определяется

только моей мощью, то несомненно, что если я могу освободиться от

этого разбойника хитростью, обещая ему все, что он хочет, мне по

праву природы позволительно сделать это, именно: коварно

согласиться на все, что он хочет. Или положим, что я обещал комунибудь без обмана, что в продолжение двадцати дней не буду вкушать

ни пищи, ни какой-либо снеди, а впоследствии увидел, что я глупо

обещал и что без величайшего вреда [для себя] я не могу выполнить

обещания, так как по естественному праву из двух зол я должен

выбрать меньшее, тогда я, следовательно, с величайшим правом могу

нарушить верность такому договору и счесть сказанное несказанным.

И это, говорю, по естественному праву позволительно, — вижу ли я

оплошность обещания, имея на это истинное и известное основание,

или мне только от воображения кажется, что я ее вижу; ведь, верно ли,

ошибочно ли я смотрю на это, я буду бояться величайшего зла и,

стало быть, буду стараться на основании установления природы

избегать его всяким образом. Из этого мы заключаем, что всякий

договор может иметь силу только в зависимости от пользы, по

устранении которой договор сразу прекращается и остается

недействительным; и что поэтому глупо требовать себе от другого

верности навек, если в то же время не стараться сделать так, чтобы от

нарушения заключаемого

__________________

* См. примеч. XXXII.

206207

договора не последовало для нарушителя более вреда, нежели пользы.

Это, конечно, больше всего должно иметь место при установлении

государства. Но если бы все люди легко могли руководиться только

указанием разума и знать наивысшую пользу и необходимость

государства, то не было бы ни одного человека, который решительно

не гнушался бы обманов; стремясь к этому высшему благу, именно:

сохранению государства, все с величайшей верностью всячески

стояли бы за договоры, а верность — высший оплот государства —

сохраняли бы больше всего. Но мы далеки от того, чтобы все легко

могли всегда руководиться указаниями только разума, ибо каждого

влечет его желание и весьма часто скупость, слава, зависть, гнев и пр.

так овладевают душой, что разуму не остается никакого места.

Поэтому хотя люди с известными признаками сердечной искренности

обещают и договариваются сохранять верность, однако никто не

может быть уверен в верности другого, если к обещанию не

присоединяется что-нибудь иное, потому что каждый может по

естественному праву действовать с хитростью и не обязан исполнять

договоры, если не надеется на большее благо или не страшится

большего зла. Но так как мы показали, что естественное право

определяется только мощью каждого, то, следовательно, сколько

каждый уделяет другому от своей мощи — по принуждению или

добровольно, — столько же он необходимо уступает другому и из

своего права, и верховное право над всеми имеет тот, кто имеет

высшую власть, благодаря которой он может всех принуждать силой и

удерживать страхом высшего наказания, которого все вообще боятся.

Это право, конечно, он удержит только до тех пор, пока он будет

сохранять эту мощь исполнять все, чего он желает; в противном

случае он будет господствовать из милости и никто более сильный не

будет обязан ему повиноваться, если не пожелает.

Итак, этим способом общество может быть создано без всякого

противоречия с естественным правом, а всякий договор может быть

соблюдаем всегда с величайшей верностью, если, конечно, каждый

перенесет на общество всю мощь, какую он имеет; оно, стало быть,

одно будет иметь высшее естественное право на все, т.е. высшее

господство, которому каждый будет обязан повиноваться или

добровольно, или под страхом высшего наказания. Но право такого

общества называется демократией,

207208

которая поэтому определяется как всеобщее собрание людей, сообща

имеющих верховное право на все, что они могут. Из этого следует,

что верховная власть не связывается никаким законом, но все должны

ей во всем повиноваться; ведь все должны были молчаливо или

открыто согласиться на это, когда переносили на нее всю свою мощь

самозащиты, т.е. все свое право. Конечно, если они хотели сохранить

себе какое-нибудь право, то должны были в то же время позаботиться

и о том, чем бы можно было безнаказанно защищать его; но так как

они этого не сделали и не могли сделать без раздела, следовательно, и

без разрушения государства, то тем самым они безусловно

подчинились воле верховной власти. Так как они это сделали

безусловно, и притом как по необходимости, так и по совету самого

разума, как мы уже показали, то отсюда следует, что, если мы не

желаем быть врагами государства и поступать против разума,

советующего защищать государство всеми силами, мы обязаны

безусловно исполнять все приказания верховной власти, хотя бы она

повелевала исполнить величайшую нелепость; ведь разум

приказывает и таковую исполнить, чтобы из двух зол избрать

меньшее. Прибавьте, что этот риск, именно: абсолютно подчиниться

господству и произволу другого, каждый легко мог взять на себя, ибо,

как мы показали, верховным властям принадлежит это право —

[право] приказывать все, что они хотят, только до тех пор, пока они

действительно имеют верховную власть. Если же они потеряют ее, то

они в то же время потеряют и право приказывать все и оно достается

тому или тем, кто его приобрел и может утверждать. Поэтому очень

редко может случиться, чтобы верховная власть приказывала

величайшую -нелепость; для нее ведь чрезвычайно важно заботиться

об общем благе и все направлять по указанию разума, чтобы

обеспечить себя и удержать господство: «Ведь насильственного

господства, — как говорит Сенека, — никто долго не выдерживал». К

тому же в демократическом государстве менее должно бояться

нелепостей, ибо почти невозможно, чтобы большинство собрания,

если оно велико, сошлось на одной нелепости. Далее, ведь его

основание и цель, как мы также показали, состоят не в чем ином, как в

избежании нелепостей желания и в удержании людей, насколько

возможно это сделать, в границах разума, дабы они жили согласно и

мирно,

208209

и если уничтожить это основание, тогда и все здание легко рушится.

Следовательно, заботиться об этом надлежит только верховной

власти; подданным же, как мы сказали, надлежит исполнять ее

приказания и не признавать другого права, кроме того, которое

верховная власть объявляет за право. Но, может быть, кто-нибудь

подумает, что мы таким образом превращаем подданных в рабов,

потому что думают, будто раб есть тот, кто действует по приказанию,

а свободный тот, кто проявляет своеволие. Это, конечно, абсолютно

неверно, ибо в действительности кто таким образом обуревается своей

прихотью и не может ни видеть, ни сделать ничего, что ему полезно,

тот есть раб в высшей степени, и только тот свободен, кто, не кривя

душой, живет, руководствуясь одним разумом. Конечно, действие по

приказанию, т.е. повиновение, некоторым образом уничтожает

свободу, но делает рабом не это, а основание действия. Если цель

действия есть польза не самого действующего, но повелевающего,

тогда действующий есть раб и бесполезен себе. Но в той республике и

империи, где высший закон есть благо всего народа, а не повелителя,

тот, кто во всем повинуется верховной власти, должен быть назван не

бесполезным для себя рабом, но подданным, а потому то государство

наиболее свободно, законы которого основаны на здравом рассудке;

там * ведь каждый, когда он захочет, может быть свободным, т.е., не

кривя душой, жить по указанию разума. Так же и дети, хотя они

обязаны повиноваться всем приказаниям родителей, не являются,

однако, рабами, ибо приказания родителей больше всего направлены

на пользу детей. Следовательно, мы признаем большое различие

между рабом, сыном и подданным. Они поэтому определяются так:

раб есть тот, кто обязан подчиняться приказаниям господина,

имеющим в виду пользу только повелевающего; сын же тот, кто

делает по приказанию родителя то, что ему полезно; наконец,

подданный тот, кто делает по приказанию верховной власти то, что

полезно обществу, а следовательно, и ему. И я думаю, что этим я

довольно ясно показал основания демократического государства. Я

предпочел говорить о нем более, чем о всех других, потому что,

казалось, оно наиболее естественно и наиболее приближается к

свободе, которую

__________________

* См. примеч. XXXIII.

209210

природа представляет каждому, ибо в нем каждый переносит свое

естественное право не на другого, лишив себя на будущее права

голоса, но на большую часть всего общества, единицу которого он

составляет. И на этом основании все пребывают равными, как прежде

— в естественном состоянии. Потом, решив говорить о пользе

свободы в государстве, я захотел говорить специально только об этой

форме правления, потому что она больше всего содействует моему

намерению. Следовательно, основания остальных форм власти я

разбирать не буду. И, чтобы узнать их право, нам ужо не нужно знать,

откуда они его получили и часто получают: это ведь из показанного

сейчас достаточно хорошо видно. Ибо известно, что верховное право

приказывать все, что хочется, принадлежит тому, кто имеет высшую

мощь, будет ли это одно лицо или несколько, или, наконец, все, и,

кроме того, известно, что всякий, кто добровольно или по

принуждению силы перенес на другого власть самозащиты, тот

совершенно поступился своим естественным правом и, следовательно,

решил повиноваться ему безусловно во всем, поэтому он обязан все

исполнять, пока царь или аристократы или народ сохраняют

приобретенную высшую мощь, которая была основанием перенесения

на них права. Большего прибавлять к этому нет надобности.

Показав основания и право государства, легко будет определить,

что в гражданском быту есть частное гражданское право, что —

правонарушение, что — правосудие и неправосудие, далее, кто

считается союзником, кто врагом и что, наконец, [считается]

преступлением оскорбления величества. Под частным гражданским

правом мы можем разуметь не что иное, как свободу каждого

сохранять себя в своем состоянии, определяемую указами верховной

власти и защищаемую только ее авторитетом. Ибо, после того как

каждый перенес на другого свое право жить но собственному

благоизволению (а оно определяется только его властью), т.е. перенес

на него свою свободу и мощь защищать себя, он обязан уже жить

только сообразно с его решением и защищать себя только его

средствами. Правонарушение бывает, когда гражданин или

подданный принужден другим потерпеть какой-нибудь вред вопреки

гражданскому праву или указу верховной власти. Правонарушение

ведь может быть мыслимо только в гражданском быту, но никакого

правонарушения для поддан-

210211

ных не может произойти от верховной власти, которой по праву все

позволительно; следовательно, оно может иметь место только между

частными лицами, которых право обязало не