они не позволяли делать большим

число догматов религии и смешивать ее с науками,

ГЛАВА XX

ПОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО В СВОБОДНОМ ГОСУДАРСТВЕ

КАЖДОМУ МОЖНО ДУМАТЬ ТО, ЧТО ОН ХОЧЕТ,

И ГОВОРИТЬ ТО, ЧТО ОН ДУМАЕТ

Если бы повелевать умами было так же легко, как и языками, то

каждый царствовал бы спокойно и не было бы никакого

насильственного правления, ибо каждый жил бы сообразуясь с нравом

правящих и только на основании их решения судил бы о том, что

истинно или ложно, хорошо или дурно, справедливо или

несправедливо. Но, как мы уже в начале главы XVII заметили, это, т.е.

чтобы ум неограниченно находился во власти другого, не может

статься, так как никто не может перенести на другого свое

естественное право, .пли свою способность свободно рассуждать и

судить о каких бы то ни было вещах, и никто не может быть

принужден к этому. Из этого, следовательно, выходит, что то

правление считается насильственным, которое посягает на умы, и что

__________________

* См. примеч. XXXIX.

258259

верховное величество, видимо, делает несправедливость подданным и

узурпирует их право, когда хочет предписать, что каждый должен

принимать как истину и отвергать как ложь и какими мнениями,

далее, ум каждого должен побуждаться к благоговению перед богом:

это ведь есть право каждого, которым никто, хотя бы он и желал

этого, не может поступиться. Я признаю, что суждение может быть

предвзято многими и почти невероятными способами, и притом так,

что оно хотя прямо и не находится во власти другого, однако до такой

степени зависит от другого, что справедливо можно считать его

несвободным. Но, как бы ни изощрялось в этом отношении искусство,

никогда дело не доходило до того, чтобы люди когда-либо не

сознавали, что каждый обладает в достаточной степени своим

разумением и что во взглядах существует столько же различий, как и

во вкусах. Моисей, который не посредством хитрости, но благодаря

божественной добродетели в высшей степени воздействовал на

суждение своего народа, потому что считался человеком

божественным, говорившим и делавшим все по божественному

вдохновению, и тот, однако, не мог избежать народного ропота и

превратных толкований, а тем менее остальные монархи; и если это

можно было бы мыслить каким-нибудь образом, то оно было бы во

всяком случае мыслимо лишь для монархического государства, но

отнюдь не для демократического, которым коллегиально управляют

все или большая часть народа; думаю, что причина этого для всех

ясна.

Таким образом, сколько бы ни думали, что верховные власти

распоряжаются всем и что они суть истолкователи права и

благочестия, они, однако, никогда не будут в состоянии заставить

людей не высказывать суждения о каких-нибудь вещах сообразно с их

собственным образом мыслей и соответственно не испытывать того

или иного аффекта. Верно, конечно, что власти по праву могут

считать врагами всех, кто с ними не согласен безусловно во всем, но

мы рассуждаем теперь не о праве их, но о том, что полезно. Я ведь

допускаю, что по праву они могут царствовать с величайшим

насилием и обрекать граждан на смерть по самым ничтожным

поводам; но никто не скажет, что это можно делать, не повредясь в

здравом рассудке. Более того, так как они могут это делать только с

большим риском для всего государства, то мы можем

259260

также отрицать, что у них есть неограниченная мощь для этого и

подобных вещей, а следовательно, у них нет и неограниченного права

для этого, мы ведь показали, что право верховных властей

определяется их мощью.

Итак, если никто не может поступиться своей свободой судить и

мыслить о том, о чем он хочет, но каждый по величайшему праву

природы есть господин своих мыслей, то отсюда следует, что в

государстве никогда нельзя, не опасаясь очень несчастных

последствий, домогаться того, чтобы люди, хотя бы у них были

различные и противоположные мысли, ничего, однако, не говорили

иначе, как по предписанию верховных властей, ибо и самые опытные,

не говоря уже о толпе, не умеют молчать. Это общий недостаток

людей — доверять другим свои планы, хотя и нужно молчать;

следовательно, то правительство самое насильническое, при котором

отрицается свобода за каждым говорить и учить тому, что он думает,

и, наоборот, то правительство умеренное, при котором эта самая

свобода дается каждому. Но поистине мы никоим образом не можем

отрицать, что величество может быть оскорблено столько же словом,

сколько и делом; и, стало быть, если невозможно совершенно лишить

подданных этой свободы, то и, обратно, весьма гибельно будет

допустить ее неограниченно. Поэтому нам надлежит здесь

исследовать, до какого предела эта свобода может и должна даваться

каждому без ущерба для спокойствия в государстве и без нарушения

права верховных властей; это, как я в начале главы XVI напомнил,

было здесь главной моей целью.

Из выше объясненных оснований государства весьма ясно следует,

что конечная его цель заключается не в том, чтобы господствовать и

держать людей в страхе, подчиняя их власти другого, но, наоборот, в

том, чтобы каждого освободить от страха, дабы он жил в

безопасности, насколько это возможно, т.е. дабы он наилучшим

образом удерживал свое естественное право на существование и

деятельность без вреда себе и другому. Цель государства, говорю, не в

том, чтобы превращать людей из разумных существ в животных или

автоматы, но, напротив, в том, чтобы их душа и тело отправляли свои

функции, не подвергаясь опасности, а сами они пользовались

свободным разумом и чтобы они не соперничали друг с другом в

ненависти, гневе или хитрости и не относились враждебно

260261

друг к другу. Следовательно, цель государства в действительности

есть свобода. Далее, мы видели, что для образования государства

необходимо было только одно, именно: чтобы вся законодательная

власть находилась у всех или нескольких, или у одного. Ибо так как

свободное суждение людей весьма разнообразно и каждый в

отдельности думает, что он все знает, и так как невозможно, чтобы все

думали одинаково и говорили едиными устами, то они не могли бы

жить мирно, если бы каждый не поступился правом действовать

сообразно с решением только своей души. Таким образом, каждый

поступился только правом действовать по собственному решению, а

не правом рассуждать и судить о чем-либо; стало быть, и никто без

нарушения права верховных властей не может действовать против их

решения, но вполне может думать и судить, а следовательно, и

говорить, лишь бы просто только говорил или учил и защищал свою

мысль только разумом, а не хитростью, гневом, ненавистью и без

намерения ввести что-нибудь в государстве благодаря авторитету

своего решения. Например, если кто показывает, что какой-нибудь

закон противоречит здравому рассудку, и поэтому думает, что он

должен быть отменен, если в то же время он свою мысль повергает на

обсуждение верховной власти (которой только и подобает

постановлять и отменять законы) и ничего между тем не делает

вопреки предписанию того закона, то он, конечно, оказывает услугу

государству, как каждый доблестный гражданин, но если, напротив,

он делает это с целью обвинить в неправосудии начальство и сделать

его ненавистным для толпы или мятежно старается вопреки воле

начальства отменить тот закон, то он всецело возмутитель и

бунтовщик. Итак, мы видим, каким образом каждый, не нарушая

права и авторитета верховных властей, т.е. не нарушая мира в

государстве, может говорить [то] и учить тому, что он думает,

именно: если он решение о всем, что должно сделать, предоставляет

им же и ничего против их решения не предпринимает, хотя и должен

часто поступать против того, что он считает хорошим и что он

открыто высказывает. Это, конечно, он может делать, не нарушая

справедливости и благочестия, даже должен делать, если хочет

показать себя справедливым и благочестивым, ибо, как мы уже

показали, справедливость зависит только отрешения верховных

властей и, стало быть, никто не может отсюда

261262

быть справедливым, если он не живет по общепринятым решениям.

Высшее же благочестие (по тому, что мы в предыдущей главе

показали) есть то, которое проявляется в заботах о мире и

спокойствии государства, но оно не может сохраниться, если каждый

стал бы жить по изволению своего сердца; стало быть, и не

благочестиво делать по своему изволению что-нибудь против

решения верховной власти, подданным которой являешься, так как от

этого, если бы это каждому было позволено, необходимо последовало

бы падение государства. Даже более: он ничего не может делать

против решения и предписания собственного разума, пока он

действует согласно решениям верховной власти; он ведь по совету

самого разума всецело решил перенести на нее свое право жить по

собственному своему суждению. Впрочем, это мы можем подтвердить

и самой практикой, ибо в собраниях как высших, так и низших

властей редко что-нибудь делается по единодушному голосованию

всех членов, и, однако, все делается по общему решению всех,

именно: как тех, кто подавал голос против, так и тех, кто подавал его

за. Но возвращаюсь к своей цели. Мы видели из оснований

государства, каким образом никто не может пользоваться свободой

суждения, не нарушая права верховных властей. А из этого не менее

легко мы можем определить, какие мнения в государстве суть

мятежнические: те именно, с принятием которых уничтожается

договор, по которому каждый поступился правом действовать по

собственному своему изволению. Например, если бы кто думал, что

верховная власть зависит не от себя самой или что никто не должен

сдерживать обещания, или что каждому нужно жить по своему

усмотрению и иное подобного рода, что прямо противоречит

вышесказанному договору, тот есть мятежник, но не столько, конечно,

вследствие суждения и мнения, сколько вследствие факта, скрытого в

таких суждениях, потому что именно тем самым, что он думает нечто

такое, он нарушает клятву верности, данную мысленно или открыто

верховной власти. И потому прочие мнения, не скрывающие в себе

деяний вроде нарушения договора, мщения, гнева и пр., не суть

мятежнические; они таковы разве только в государстве, расшатанном

каким-либо образом, т.е. в таком, где суеверные и честолюбивые

люди, не способные переносить людей с благородным сердцем,

приобрели такую славу своему имени,

262263

что их авторитет у простого народа значит больше, нежели

[авторитет] верховных властей; мы, однако, не отрицаем, что бывают,

кроме того, некоторые мнения, которые, хотя, по-видимому, просто

вращаются вокруг [вопросов] истины и лжи, предлагаются и

распространяются только с дурным намерением. Их мы тоже в главе

XV определили, но так, что разум тем не менее остался свободным.

Если же, наконец, мы обратим внимание и на то, что преданность

каждого государству, равно и богу может быть познана только из дел,

именно: из любви к ближнему, то нам никоим образом нельзя будет

сомневаться в том, что наилучшее государство представляет каждому

ту же свободу философствования, какую, как мы показали, каждому

дает вера. Конечно, я признаю, что от такой свободы иногда

происходят некоторые неудобства; но было бы когда-либо

установлено что-нибудь столь мудро, что из него не могло произойти

какое-либо неудобство? Кто хочет все регулировать законами, тот

скорее возбудит пороки, нежели исправит их: что не может быть

запрещено, то необходимо должно быть допущено, хотя бы от того

часто и происходил вред. Ведь сколько происходит зол от роскоши,

зависти, скупости, пьянства и т.д. Однако их терпят, потому что

властью законов они не могут быть запрещены, хотя на самом деле

они суть пороки. Поэтому свобода суждения тем более должна быть

допущена, что она, безусловно, есть добродетель и не может быть

подавлена. Прибавьте, что от нее не происходит никаких неудобств,

которых (как сейчас покажу) нельзя было бы избежать при помощи

авторитета начальства; не говорю уже о том, что эта свобода в высшей

степени необходима для прогресса наук и искусств, ибо последние

разрабатываются с успехом только теми людьми,