которые имеют
свободное и ничуть не предвзятое суждение.
Но положим, что эта свобода может быть подавлена и люди могут
быть так обузданы, что ничего пикнуть не смеют иначе, как по
предписанию верховных властей; все-таки решительно никогда не
удастся добиться, чтобы люди думали только то, что желательно
властям; тогда необходимо вышло бы, что люди постоянно думали бы
одно, а говорили бы другое и что, следовательно, откровенность, в
высшей степени необходимая в государстве, была бы изгнана, а
омерзительная лесть и вероломство нашли бы покровительство;
263264
хороших житейских навыков. Но далеко не верно, что можно
достигнуть того, чтобы все говорили по предписанному; напротив,
чем больше стараются лишить людей свободы слова, тем упорнее они
за нее держатся — конечно, держатся за нее не скряги, льстецы и
прочие немощные души, высочайшее благополучие которых состоит в
том, чтобы любоваться деньгами в сундуках и иметь ублаженный
желудок, но те, которых хорошее воспитание, чистота нравов и
добродетель сделали более свободными. Люди по большей части так
устроены, что они больше всего негодуют, когда мнения, которые они
считают истинными, признаются за вину и когда им вменяется в
преступление то, что побуждает их к благоговению перед богом и
людьми; от этого происходит то, что они дерзают пренебрегать
законами и делают против начальства все, что угодно, считая не
постыдным, но весьма честным поднимать по этой причине мятежи и
посягать на какое угодно злодейство. Итак, поскольку ясно, что
человеческая природа так устроена, то следует, что законы,
устанавливаемые относительно мнений, касаются не мошенников, но
людей благородных и что они издаются не для обуздания злодеев, но
скорее для раздражения честных людей и не могут быть защищаемы
без большой опасности для государства. Прибавьте, что такие законы
совершенно бесполезны, ибо те, кто считает мнения, осужденные
законом, здоровыми, не будут в состоянии повиноваться законам; а те,
кто, наоборот, отвергает такие мнения как ложные, принимают
осуждающие их законы как привилегии и до того их превозносят, что
потом начальство не имеет силы их отменить, хотя бы и желало.. К
этому присоединяется то, что мы вывели выше, в главе XVIII, из
истории евреев в п[ункте] 2. И, наконец, столько ересей в церкви
произошло большей частью оттого, что власти хотели законами
прекратить препирательства ученых! Ибо если бы люди не были
одержимы надеждой привлечь на свою сторону законы и начальство,
торжествовать при всеобщем одобрении толпы над своими
противниками и приобрести почет, то они никогда не спорили бы со
столь неприязненным чувством и их душу не возбуждала бы такая
ярость. И этому учит не только разум, но и повседневный опыт;
именно подобные законы, т.е. повелевающие то, во что каждый
должен верить, и запрещающие что-либо говорить или писать против
264265
того или другого мнения, часто устанавливались в угоду или скорее в
виде уступки гневу тех, кто не может выносить свободных умов и
может благодаря грозному, так сказать, авторитету легко изменять
благоговение мятежного простонародья в бешенство и подстрекать
его против того, против кого они хотят [его] натравить. Но насколько
лучше было бы сдерживать гнев и ярость толпы, нежели
устанавливать бесполезные законы, которые могут нарушаться только
людьми, любящими добродетели и науки, и ставить государство в
столь затруднительное положение, что оно не может выносить
благородных людей! Можно ли выдумать большее зло для
государства, чем то, что честных людей отправляют как злодеев в
изгнание потому, что они иначе думают и не умеют притворяться?
Что, говорю, пагубнее, того, что людей считают за врагов и ведут на
смерть не за какое-либо преступление или бесчестный поступок, но
потому, что они обладают свободным умом и что эшафот —
страшилище дурных людей — становится прекраснейшим театром,
где показывается высший пример терпения и добродетели на
посрамление величества? Ведь те, кто сознает себя честным, не боятся
подобно преступникам смерти и не умоляют отвратить наказание,
потому что дух их не мучится никаким раскаянием в постыдном деле,
но, наоборот, они считают честью, а не наказанием умереть за
хорошее дело и славным — умереть за свободу. Следовательно, что за
пример дается казнью таких людей, причины которой люди инертные
и слабодушные не знают, мятежные ее ненавидят, а честные уважают?
Каждому, конечно, она может служить только примером для
подражания или в крайнем случае поводом к лести.
Таким образом, для того чтобы в цене была не угодливость, но
чистосердечность и чтобы верховные власти лучше всего удерживали
господство и не были принуждены уступать мятежникам, необходимо
должно допустить свободу суждения и людьми так должно управлять,
чтобы они, открыто исповедуя разные и противоположные мнения,
все-таки жили в согласии. И мы не можем сомневаться в том, что этот
способ управления есть самый лучший и страдает меньшими
неудобствами, так как он наиболее согласуется с природой людей.
Ведь мы показали, что в демократическом государстве (которое
больше всего подходит к естественному состоянию) все
265266
договариваются действовать по общему решению, а не судить и
размышлять, т.е. так как все люди не могут мыслить совершенно
одинаково, то они договорились, чтобы силу решения имело то, что
получило большее число голосов, сохраняя, между прочим, право
отменить это решение, когда увидят лучшее. Итак, чем менее дают
людям свободы суждения, тем более уклоняются от состояния
наиболее естественного и, следовательно, тем насильственнее
господствуют. Но, чтобы, далее, было ясно, что из этой свободы не
происходит никаких неудобств, которых нельзя было бы устранить
одним лишь авторитетом верховной власти, и что им одним легко
удержать людей от причинения обид друг другу, хотя бы они и
исповедовали открыто противоположные мнения, для этого примеры
налицо и мне не нужно их искать далеко. Примером может служить
город Амстердам, пожинающий, к своему великому успеху и на
удивление всех наций, плоды этой свободы; ведь в этой цветущей
республике и великолепном городе все, к какой бы нации и секте они
ни принадлежали, живут в величайшем согласии и, чтобы доверить
кому-нибудь свое имущество, стараются узнать только о том, богатый
он человек или бедный и привык ли он поступать добросовестно или
мошеннически. Впрочем, религия или секта нисколько их не волнуют,
потому что перед судьей они нисколько не помогают выиграть или
проиграть тяжбу и нет решительно никакой столь ненавистной секты,
последователи которой (лишь бы они никому не вредили, воздавали
каждому свое и жили честно) не находили бы покровительства в
общественном авторитете и помощи начальства. Наоборот, когда
однажды спор ремонстрантов и контрремонстрантов 90 относительно
религии начал разбираться политиками и чинами провинций, он в
конце концов перешел в схизму, и тогда на многих примерах
подтвердилось, что законы, издаваемые о религии с целью как раз
прекращения споров, более раздражают людей, нежели их
исправляют, что иные затем получают неограниченную вольность на
основании тех же законов; кроме того, ереси возникают не от
великого рвения к истине (т.е. к источнику приветливости и
кротости), но от великого желания господствовать. Из этого яснее
божьего дня видно, что те, кто осуждает сочинения других и мятежно
подстрекает буйную толпу против писателей, скорее суть схизматики,
266267
нежели сами писатели, пишущие большей частью только для ученых
и призывающие на помощь только разум; видно также, что на самомто деле возмутители суть те, кто свободу суждения, которая не может
быть подавлена, хотят, однако, уничтожить в свободном государстве.
Этим мы показали: 1) что невозможно отнять у людей свободу
говорить то, что они думают; 2) что эта свобода без вреда праву и
авторитету верховных властей может быть дана каждому и что
каждый может ее сохранять без вреда тому же праву, если при этом он
не берет на себя никакой смелости ввести что-нибудь в государстве
как право или сделать что-нибудь против принятых законов; 3) что эту
самую свободу каждый может иметь, сохраняя мир в государстве, и
что от нее не возникает никаких неудобств, которых нельзя было бы
легко устранить; 4) что каждый может ее иметь также без вреда
благочестию; 5) что законы, издаваемые относительно спекулятивных
предметов, совершенно бесполезны; 6) наконец, мы показали, что эта
свобода не только может быть допущена без нарушения в государстве
мира, благочестия и права верховных властей, но ее должно
допустить, чтобы все это сохранить. Напротив, там, где стараются
отнять ее у людей и к суду привлекаются мнения разномыслящих лиц,
а не души, которые только и могут грешить, там наказываются ради
примера честные люди. Эти примеры скорее кажутся мученичеством,
и они не столько устрашают, сколько раздражают остальных и
побуждают скорее к состраданию, если не к отмщению; кроме того,
хорошие житейские привычки и чистосердечность портятся, льстецы
и вероломные люди поощряются, и противники ликуют, что их гневу
уступили и что они сделали власть имущих приверженцами своего
учения, истолкователями которого они считаются. Вследствие этого
происходит то, что они осмеливаются присваивать себе авторитет и
право властей и не стыдятся хвастать, будто они непосредственно
избраны богом и их решения божественны, а решения верховных
властей, напротив, человеческие, которые поэтому должны уступать
божественным, т.е. их, решениям. Что все это, безусловно,
противоречит благополучию государства, никто не может не знать.
Поэтому здесь, как выше, в главе XVIII, мы заключаем, что для
государства нет ничего безопаснее того, чтобы благочестие и религия
были ограничены
267268
только исполнением любви и справедливости и чтобы право
верховных властей как в отношении священных дел, так и мирских
относилось только к действиям, а в остальном чтобы каждому
дозволялось и думать то, что он хочет, и говорить то, что он думает.
Этим я закончил то, что решил изложить в этом трактате. Остается
только специально напомнить, что я ничего в нем не написал такого,
чего я весьма охотно не подверг бы разбору и суждению верховных
властей моего отечества. Ибо если они сочтут, что нечто из того, что я
сказал, противно отечественным законам или вредит общественному
благополучию, то и я хочу, чтобы это не было сказано. Я знаю, что я
человек и мог ошибиться, но я всячески старался о том, чтобы не
впасть в ошибку, а прежде всего о том, чтобы все, что я написал,
вполне соответствовало законам отечества, благочестию и добрым
нравам.269
ПРИМЕЧАНИЯ
К «БОГОСЛОВСКО-ПОЛИТИЧЕСКОМУ ТРАКТАТУ»,
НАПИСАННЫЕ АВТОРОМ ПОСЛЕ ИЗДАНИЯ КНИГИ31
I
(к стр. 17)
Третья коренная буква в глаголах, если она из тех, которые называются
покоящимися (quiescentes), обыкновенно опускается, а вместо нее вторая
буква основы удваивается, например, из«килах» по. опущении покоящейся
«х» делается «колал» (а из «ниба» делается «новев», откуда «нив сфасаим»
— разговор или речь; так из «ваза» делается «вазае» или «вуз»).
Таким образом, лучше всего истолковал это слово «ниба» Р. Соломон Ярхи
92
, но оно плохо переводится Абен-Езрою, который еврейский язык не так
хорошо знал. Кроме того, должно заметить, что слово «нвуах» (пророчество)
есть общее и обнимает собою всякий род пророчествования, остальные же
имена более специальные и большею частью относятся к тому или иному
роду пророчествования, что, думаю, известно ученым.
II
(к стр. 18)
Т.е. истолкователь бога. Ибо истолкователь бога есть тот, кто решения
бога (ему открытые) истолковывает другим людям, которым они не были
открыты и которые, принимая их, опираются только на пророческий
авторитет и доверие, которое к нему имеется. Если бы люди, слушающие
пророков, делались пророками, подобно тому как делаются философами те,
которые слушают философов, тогда пророк не был бы истолкователем
божественных решений, так как слушатели его опирались бы не на
свидетельство и авторитет этого пророка, но на само (божественное)
откровение и внутреннее свидетельство (как и сам пророк). Так, верховные
власти суть истолкователи права в своем государстве, потому что законы,
ими данные, защищаются только авторитетом самих верховных властей и
только на их свидетельство
