следовательно, верховная власть естественным
образом — к народу, который вследствие этого по праву может
издавать новые законы и отменять старые. Отсюда ясно, что никто не
наследует царю
336337
по праву, кроме того, кого народ хочет в наследники, или — в
теократии, какой некогда было еврейское государство, — того, кого
изберет бог через пророка. Это мы можем вывести еще из того, что
меч царя, или право, на самом деле есть воля самого народа или его
более значительной части; или также из того, что люди, одаренные
разумом, никогда не уступят своего права так, чтобы перестать быть
людьми и терпеть обращение с собою, как со скотом. Однако нет
нужды развивать это более подробно.
§ 26. Право на религию или на богопочитание никто не может
перенести на другого. Однако об этом мы подробно говорили в
последних главах «Богословско-политического трактата», и повторять
это здесь излишне.
Изложенным, по моему мнению, я достаточно ясно, хотя и кратко,
доказал основы наилучшей формы монархической власти. Их же
взаимозависимость или слаженность государства легко заметит
каждый, кто только захочет за один раз обозреть их более или менее
внимательно. Остается только напомнить, что я имею здесь в виду
монархическую форму верховной власти, устанавливаемую
свободным народом, которому только и могут быть пригодны эти
основы. Ведь народ, привыкший к другой форме верховной власти, не
сможет, не рискуя гибелью всего государства, снести ранее принятые
основы и изменить строение всего государства.
§ 27. Написанное нами будет, быть может, встречено насмешкой
теми, кто пороки, присущие всем смертным, приписывает одному
только простонародью (plebs). По их словам, толпа (vulgus) не знает
меры, она наводит ужас, если не устрашена; простой народ униженно
служит или высокомерно господствует, ему чужды истина и
способность суждения. Природа, однако, едина и обща всем. Но нас
вводят в заблуждение могущество и внешний лоск. Поэтому, когда
двое делают одно и то же, мы часто говорим: одному можно это
совершать безнаказанно, другому— нельзя, вследствие различия не в
поступках, но различия в деятелях. Высокомерие свойственно
господствующим. Уже назначение на должность, ограниченную
годовым сроком, внушает людям высокомерие, — что же сказать о
знати, за которой почетные должности закреплены на вечные
времена! Но ее надменность маскируется пышностью, роскошью,
мотовством, какой-то согласованностью пороков, ученым
невежеством и изяществом
337338
распутства, так что пороки, которые при рассмотрении их в
отдельности (тогда они более всего выступают на вид) окажутся
гнусными и позорными, неопытным и несведущим представляются
похвальными и пристойными. Далее, толпа не знает меры, она
наводит ужас, если не устрашена, — но свободу и рабство не так-то
легко совместить. Наконец, не удивительно, что простому народу
чужды истина и способность суждения, так как важнейшие дела
государства ведутся втайне от него и он делает догадки по тому
немногому, что не удается скрыть. Ведь воздержание от суждения —
редкая добродетель. Поэтому желать все вершить втайне от граждан и
вместе с тем желать, чтобы суждение их об этом не было превратным
и чтобы все не подвергалось толкованию в худшую сторону, есть верх
нелепости. Ведь если бы простой народ мог соблюдать меру и
воздерживаться от суждений относительно малознакомых дел или же
по тому немногому, что он узнал, правильно судить о делах, то,
конечно, он был бы достоин более управлять, чем быть управляемым.
Но, как мы сказали, природа у всех одна и та же. Всем господство
внушает высокомерие, все наводят ужас, если не устрашены, и всюду
истина по большей части попирается ожесточением и раболепством, в
особенности там, где господствует один или немногие, которые при
разбирательствах смотрят не на право или истину, по на величину
богатства.
§ 28. Наемные солдаты, освоившиеся с воинской дисциплиной и
привыкшие к холоду и голоду, смотрят обыкновенно свысока на
толпы граждан, считая их гораздо ниже себя в смысле пригодности
для наступательных действий. Однако ни один здравомыслящий
человек не будет утверждать, что государство по этой причине будет
менее счастливо или прочно. По, наоборот, каждый беспристрастный
наблюдатель признает, что то государство прочнее всех, которое
может только защищать приобретенное, а не домогаться чужого и
которое вследствие этого стремится всячески избегнуть войны и
сохранить мир.
§ 29. Сознаюсь, впрочем, что едва ли возможно скрыть намерения
этого государства. Но вместе со мною каждый признает также, что
осведомленность врагов в правых намерениях государства гораздо
лучше сокрытия от граждан дурных происков тиранов. Лица,
имеющие возможность втайне вершить дела государства, держат
последнее абсолютно в своей власти и так же строят гра-
338339
жданам козни в мирное время, как врагу — в военное. Никто не может
отрицать, что покров тайны часто бывает нужен государству, но
никогда никто не докажет, что то же самое государство но в
состоянии существовать без него. Но, наоборот, никоим образом
невозможно вверить кому-либо все дела правления и вместе с тем
удержать за собою свободу; а поэтому нелепо желание величайшим
злом избегнуть незначительного ущерба. На самом деле у
домогающихся абсолютной власти всегда одна песнь: интересы
государства безусловно требуют, чтобы его дела велись втайне и т.д. и
т.д. Все это тем скорее приводит к самому злосчастному рабству, чем
более оно прикрывается видимостью пользы.
§ 30. Наконец, хотя ни одно государство, насколько мне известно,
не было установлено сообразно с теми условиями, о которых мы
говорили, однако если мы рассмотрим причины сохранения и падения
какого-нибудь цивилизованного государства, то мы сможем из опыта
почерпнуть указания на то, что эта форма монархической власти
наилучшая. Но я не могу здесь этого сделать, не нагоняя большой
скуки на читателя. Однако один замечательный пример я не хочу
обойти молчанием. Я имею в виду государство арагонцев. Арагонцы,
преисполненные исключительной верности и такого же постоянства
своим королям, сохранили в неприкосновенности установления
королевства. Сбросив рабское иго мавров, они немедленно
постановили избрать себе царя, но на каких условиях — относительно
этого между ними не было достигнуто полного согласия. Поэтому
было решено обратиться за советом к папе. Последний, ведя себя в
этом деле поистине как наместник Христа, упрекнул их в том, что
они, недостаточно вразумившись примером евреев, с таким упорством
желают царя; но на случай, если они не захотят изменить решения, он
посоветовал им не избирать царя, не установив предварительно
достаточно справедливых и согласных с характером нации
правоположений, и прежде всего создать какой-нибудь верховный
совет, который, как в Спарте эфоры, противостоял бы царю и имел
абсолютное право разрешать споры, могущие возникнуть между
царем и гражданами. Последовав этому совету, они установили
законы, которые казались им самыми справедливыми; их верховным
истолкователем и, следовательно, верховным судьей должен быть не
339340
носит название совета семнадцати и председатель которого именуется
«справедливость» (Justitia). Этот последний и эти семнадцать,
избранные на всю жизнь не голосованием, но жребием, имеют
абсолютное право отменять и уничтожать все решения,
постановленные против какого-либо гражданина другими
собраниями, как светскими, так и церковными, или самим царем, так
что каждый гражданин имеет право призвать на этот суд даже самого
царя. Кроме того, некогда они даже имели право избирать царя и
лишать его власти. Но впоследствии, по истечении многих лет, король
дон Педро, прозванный Кинжалом, происками, подкупами,
обещаниями и задабриваниями всякого рода добился уничтожения
этого права (достигши этого, он в присутствии всех отрезал себе руку
кинжалом или, чему я более охотно поверю, поранил ее, сказав, что
избрание царя для подданных возможно только за такую цену, как
царская кровь), однако под таким условием: «Отныне они могут
взяться за оружие против всякого насилия, которым кто-нибудь
захотел бы захватить верховную власть к вреду для них, даже против
самого царя и будущего наследника престола, если он таким образом
захватывает власть». Этим условием они, конечно, не столько
уничтожили, сколько исправили свое прежнее право. Ведь (как мы
показали в §§ 5 и 6 гл. IV) царь не но гражданскому праву, но по
праву войны может быть лишен господства, или только его насилие
подданным дозволено отражать насилием. Кроме этого, были
определены другие условия, нашего предмета не касающиеся.
Проникнутые этими правоположениями, установленными с общего
решения, они в течение исключительно долгого времени были
ограждены от насилия: преданность подданных королю и преданность
короля подданным всегда были равны. Но после того как кастильский
престол перешел по наследству к Фердинанду, раньше всех
получившему титул «католического», эта свобода арагонцев стала для
кастильцев предметом зависти, и поэтому они настойчиво советовали
Фердинанду сократить эти вольности. Он же, не привыкнув еще к
абсолютной власти и не решаясь ничего предпринять, ответил
советникам следующее: «Не говоря ужо о том, что престол арагонцев
я принял на известных вам условиях и торжественнейшим образом
поклялся исполнять эти условия и что не соответствует человеческому
достоинству
340341
нарушать данное слово, я убежден, что мой престол будет крепок до
тех пор, пока в отношении безопасности подданные и царь будут
равны так, что ни царь перед подданными, ни народ перед царем не
будут иметь преимущества; ибо если та или другая сторона сделается
могущественнее, то более слабая сторона попытается не только
восстановить прежнее равенство, но, напротив, опечаленная
понесенным вредом, попытается перенести этот вред на другую, из
чего проистечет гибель или одной из них, или обеих вместе». Я,
конечно, не мог бы в достаточной мере надивиться этим мудрым
словам, если бы они были произнесены царем, привыкшим повелевать
рабами, а не свободными людьми. Итак, арагонцы сохранили после
Фердинанда свободу — но уже не по праву, а по милости более
могущественных царей — до Филиппа II, который угнетал их с более
счастливым для себя исходом, но с не меньшей жестокостью, чем
Нидерландские провинции. И хотя Филипп III, по-видимому,
восстановил все в прежнем состоянии, однако арагонцы —
большинство их желало угодить более могущественным (ведь плетью
обуха не перешибешь), а остальные были охвачены страхом — ничего
не сохранили от свободы, кроме пышных слов и пустых обрядов.
§ 31. Итак, мы заключаем, что народ при царе может сохранить
достаточно обширную свободу, если только добьется того, чтобы
мощь царя определялась только мощью народа и защищалась самим
народом. Это было единственное правило, которому я следовал,
закладывая основы монархической формы верховной власти.
ГЛАВА VIII
ОБ АРИСТОКРАТИИ
О ТОМ, ЧТО ГОСУДАРСТВО С АРИСТОКРАТИЧЕСКОЙ
ФОРМОЙ ПРАВЛЕНИЯ ДОЛЖНО СОСТОЯТЬ ИЗ БОЛЬШОГО
ЧИСЛА ПАТРИЦИЕВ; О ЕГО ПРЕВОСХОДСТВЕ И О ТОМ,
ЧТО ОНО БОЛЕЕ, ЧЕМ МОНАРХИЯ, ПРИБЛИЖАЕТСЯ
К АБСОЛЮТНОМУ И ЧТО ПО ЭТОЙ ПРИЧИНЕ ОНО
БОЛЕЕ ПРИСПОСОБЛЕНО К СОХРАНЕНИЮ СВОБОДЫ
§ 1. До сих пор речь шла о государстве с монархическим образом
правления. Теперь же перейдем к изложению того, как надлежит
установить аристократическую форму верховной власти для придания
ей прочности. Аристократическая форма верховной власти, как мы
сказали,
341342
есть та, при которой власть находится не у одного лица, но у
нескольких, выбранных из народа; в дальнейшем мы будем называть
их патрициями. Я подчеркиваю: при которой власть находится у
нескольких выбранных лиц. Ведь различие между аристократической и
демократической формами верховной власти состоит
преимущественно в том, что при первой право управления зависит
только от избрания, при второй же — главным образом от некоторого
прирожденного или же в силу случая приобретенного права (это мы
покажем в своем месте). Поэтому, хотя бы все население какого-либо
государства было принято в число патрициев, все-таки — если только
это право ненаследственно и не переходит к другим по общему закону
— форма верховной власти, безусловно, будет аристократической,
поскольку избрание составляет непременное условие для приема в
число патрициев.
Если патрициев будет только двое, то они будут стремиться к
превосходству друг над другом, и государство легко вследствие
чрезмерной мощи каждого из них разделится на две части или то —
если власть была сосредоточена в руках трех, четырех или пяти лиц —
на три,
