злого остроумия: «Зачем тебе ехать, это будет слишком дорого стоить государству! Я приеду сама». И все возвратились домой…
Анна Сергеевна говорит, что в самые последние недели, когда мама заканчивала Академию, у неё был план уехать к сестре в Харьков… чтобы устроиться по своей специальности и жить там. Анна Сергеевна все время повторяет, что у мамы это было настойчивой мыслью, что ей очень хотелось освободиться от своего «высокого положения», которое её только угнетало. Это очень похоже на истину. Мама не принадлежала к числу практических женщин — то, что ей «давало» её «положение», абсолютно не имело для неё значения.
…Все дело было в том, что у мамы было свое понимание жизни, которое она упорно отстаивала. Компромисс был не в её характере. Она принадлежала сама к молодому поколению революции, к тем энтузиастам — труженикам первых пятилеток, которые были убежденными строителями новой жизни, сами были новыми людьми и свято верили в свои новые идеалы человека, освобожденного революцией от мещанства и от всех прежних пороков. Мама верила во все это со всей силой революционного идеализма, и вокруг неё было тогда очень много людей, подтверждавших своим поведением её веру. И среди всех самым высоким идеалом нового человека показался ей некогда отец. Таким он был в глазах юной гимназистки, только что вернувшийся из Сибири «несгибаемый революционер», друг её родителей. Таким он был для неё долго, но не всегда…
И я думаю, что именно потому, что она была женщиной умной и внутренне бесконечно правдивой, она своим сердцем поняла, в конце концов, что отец не тот новый человек, каким он ей казался в юности, и её постигло здесь страшное, опустошающее разочарование.
Моя няня говорила мне, что последнее время перед смертью мама была необыкновенно грустной, раздражительной. К ней приехала в гости её гимназическая подруга, они сидели и разговаривали в моей детской комнате (там всегда была «мамина гостиная»), и няня слышала, как мама все повторяла, что «все надоело», «все опостылело», «ничего не радует»; а приятельница её спрашивала: «Ну, а дети, дети?» «Все, и дети», — повторяла мама. И няня моя поняла, что раз так, значит действительно ей надоела жизнь…
К сожалению, никого из близких не было в Москве в ту осень 1932 года. Павлуша и семья Сванидзе были в Берлине; Анна Сергеевна с мужем — в Харькове, дедушка был в Сочи. Мама заканчивала Академию и была чрезвычайно переутомлена.
Ей, с её некрепкими нервами, совершенно нельзя было пить вино; оно действовало на неё дурно, поэтому она не любила и боялась, когда пьют другие. Отец как-то рассказывал мне, как ей сделалось плохо после вечеринки в Академии, — она вернулась домой совсем больная оттого, что выпила немного, и ей стало сводить судорогой руки. Он уложил её, утешал, и она сказала: «А ты все-таки немножко любишь меня!..». Это он сам рассказывал мне уже после войны, — в последние годы он все чаще и чаще возвращался мыслью к маме и все искал «виновных» в её смерти.
Мое последнее свидание с ней было чуть ли не накануне её смерти, во всяком случае за один-два дня. Она позвала меня в свою комнату, усадила на свою любимую тахту (все, кто жил на Кавказе, не могут отказаться от этой традиционной тахты) и долго внушала, какой я должна быть и как должна себя вести. «Не пей вина! — говорила она, — никогда не пей вина» Это были отголоски её вечного спора с отцом, по кавказской привычке всегда дававшего детям пить хорошее виноградное вино. В её глазах это было началом, которое не приведет к добру. Наверное, она была права, — брата моего, Василия, впоследствии погубил алкоголизм. Я долго сидела у неё в тот день на тахте. и оттого, что встречи с мамой вообще были редки, хорошо запомнила эту, последнюю.
«Ты все-таки немножко любишь меня!» — сказала она отцу, которого она сама продолжала любить, несмотря ни на что. Она любила его со всей силой цельной натуры однолюба, как ни восставал её разум, сердце было покорено однажды, раз и навсегда. К тому же мама была хорошей семьянинкой, для неё слишком много значили муж, дом, дети и её собственный долг перед ними. Поэтому — я так думаю — вряд ли она смогла бы уйти от отца, хотя у неё не раз возникала такая мысль. Вряд ли…
Ее называли «строгой», «серьезной» не по годам, — она выглядела старше своих лет только потому, что была необычайно сдержанна, деловита и не любила позволять себе «распускаться». …Это сдерживание себя, эта страшная внутренняя самодисциплина и напряжение, это недовольство и раздражение, загоняемое внутрь, сжимавшееся внутри все сильнее и сильнее, как пружина, должны были в конце концов неминуемо кончиться взрывом, пружина должна была распрямиться со страшной силой…
Так и произошло. А повод был не так уж и значителен сам по себе и ни на кого не произвел особого впечатления, вроде «и повода-то не было». Всего-навсего небольшая ссора на праздничном банкете в честь XV годовщины Октября. «Всего-навсего» отец сказал ей: «Эй, ты, пей!» А она «всего-навсего» вскрикнула вдруг: «Я тебе не — Эй!» — и встала и при всех ушла вон из-за стола.
Моя няня, незадолго до своей смерти, когда уж почувствовала, что недолго осталось ей жить, как-то начала мне рассказывать, как все это случилось. Ей не хотелось уносить с собой это, хотелось очистить душу, исповедаться. Мы сидели с ней в лесочке, недалеко от той дачи, где я сижу и пишу сейчас, и она говорила.
Каролина Васильевна Тиль, наша экономка, утром всегда будила маму, спавшую в своей комнате. Отец ложился у себя в кабинете или в маленькой комнатке с телефоном, возле столовой. Он и в ту ночь спал там, поздно возвратясь с того самого праздничного банкета, с которого мама вернулась раньше.
Комнаты эти были далеко от служебных помещений, надо было идти туда коридорчиком мимо наших детских. А из столовой комната, где спал наш отец, была влево; а в мамину комнату из столовой надо было пройти вправо и ещё этим коридорчиком. Комната её выходила окнами в Александровский сад, к Троицким воротам.
…Каролина Васильевна рано утром, как всегда, приготовила завтрак в кухне и пошла будить маму. Трясясь от страха, она прибежала к нам в детскую и позвала с собой няню, — она ничего не могла говорить. Они пошли вместе. Мама лежала вся в крови возле своей кровати; в руке был маленький пистолет «Вальтер», привезенный ей когда-то Павлушей из Берлина. Звук его выстрела был слишком слабый, чтобы его могли услышать в доме. Она уже была холодной. Две женщины, изнемогая от страха, что сейчас может войти отец, положили тело на постель, привели его в порядок. Потом, теряясь, не зная, что делать, побежали звонить тем, кто был для них существеннее, — начальнику охраны. Авелю Софроновичу Енукидзе, Полине Семеновне Молотовой, близкой маминой подруге.
Вскоре все прибежали. Отец все спал в своей комнатушке, слева от столовой. Пришли В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов. Все были потрясены и не могли поверить…
Наконец, и отец вышел в столовую. «Иосиф, Нади больше нет с нами», сказали ему.
Так мне рассказывала моя няня. Я верю ей больше, чем кому-либо другому. Во-первых, потому, что она была человеком абсолютно бесхитростным. Во-вторых, потому, что этот её рассказ был исповедью предо мной, а простая женщина, настоящая христианка не может лгать в этом никогда.
…Отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает «наказать» кого-то — «вот, мол», «на, вот тебе», «ты будешь знать!». Это он понял, но он не мог осознать — почему? За что его так наказали?
И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал её как жену, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно?
Первые дни он был потрясен. Он говорила, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь). Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо.
Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое.
И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет.
Он был потрясен этим и разгневан».
Обратимся снова к воспоминаниям Светланы Аллилуевой. Описывая сцену похорон матери, она отмечает, что отец был потрясен её смертью и разгневан. Когда он пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минутку к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. На кладбище не поехал. Он считал, что жена ушла от него как его личный враг. То есть расценил её смерть не как свою вину, а как предательство по отношению к себе.
В этой связи можно вспомнить бехтеревское определение параноиков «вину они переносят на свои жертвы». А профессор Бехтерев считал Сталина «параноиком», и поэтому у Сталина всегда были виноваты другие, но не он сам.
В 1927 году Крамер, профессор кафедры нервных болезней 2-го МГУ, осматривал Сталина по поводу развивающейся атрофии мышц левой руки. Он предложил консультацию известному специалисту — психотерапевту Бехтереву. Сталин вспоминает, что Бехтерев консультировал больного Ленина, и дал свое согласие.
Бехтерев осматривал Сталина дважды.
Бехтерев свой диагноз «паранойя», не думая о последствиях, сообщает врачу, пригласившему его на консультацию.
Сталин ознакомился с заключением Бехтерева и реагировал на него очень резко. Сталин опасался, что заключение станет достоянием оппозиции, ведь Бехтерев был членом Ленинградского совета и мог поделиться своими выводами о психическом состоянии Сталина с председателем Ленинградского совета Зиновьевым.
В понятие «паранойя», по отношению к Сталину, Бехтерев вкладывал психопатию (психическое заболевание), когда человек сохраняет способность к логическим действиям. Лживость и лицемерие, непомерная жестокость и стремление завуалировать свои мотивы «высшей целью», крайний эгоцентризм в сочетании с не менее крайней подозрительностью характеризуют
