еще мы назвали его «неопытным сердцем»: он не знал человеческого сердца в древнейших, исконнейших его основаниях, тех основаниях, которые бросили военную Францию за 17-летней девушкой5, кинули Карно6 и даже позднее Бонапарта распространять «исповедание савойского викария», и, наконец, циничную и растленную, какова была она была при Борджиях7, римскую церковь повлекли вслед странного паладина, еще менее рассудительного, чем герой Ла-Манча. Все это, вся эта громада психики и реальнейшей действительностии осталась непонятной Каткову. Конечно, подобных движений мы у себя не знали; все было у нас меньше, бледнее; суженность русской истории сравнительно с европейской заключается в том, что «ветхий деньми» туман «юродства» и истинной «хромоты духа» чуть-чуть брезжил у нас в почти политических, т. е. узких и сухих, слишком «умных» для настоящей значительности партиях славянофилов и западников. Но и это ему не понравилось: даже бледную зарю «взыскуемого града», как еще говорит и, говоря, конечно, освящает апостол он хотел бы согнать с серенького неба нашей истории. Они еще «ищут» эти партии, они «алчут», когда он так «сыт». В самом деле, какая беда и «мука» для уравновешенности от этого. И вот «великий государственный человек» с помощью меньшего, но все же еще очень большого, тоже «государственного человека», взяв в руки «государственную клюку», хотел бы вымести всю эту «мистику», или, как говорит Федор Павлович Карамазов своей жене «Кликуше»: «Я из тебя эту мистику-то выбью», не подозревая, он и они оба, что «малейший в царстве сем» непреоборимо сильнее их…»
Лучший (и теперь едва ли не единственный) философ русского консерватизма г. Розанов, становящийся на сторону романтического (славянофильского) и критического (западнического) алкания против казеной сытости (Катков), изображает собою историческую Немезиду последней. Он «омахровил», облаговонил цветок (т. е. консервативный идеал), «бережно отстранив из него все грубое», а Катков и катковцы постоянно напоминают о том, что за этим идеалом стоит «грубый эмпирический факт, слишком колючий, иногда и некрасивый». Этот эмпирический факт «насильствен без всякой мысли, без всякой правды, во имя коей насилие». «Насилие же я всегда признавал и это высказывал, это не устал высказывать… Ведь насилием, деспотизмом дышат многие писатели, из них назову Стефана Яворского8, Руссо, Байрона, Кальвина; да насильствен был и Лютер, даже наш Петр… Но что же могло оправдать это насилие? Да аналогичное тому, что всегда его оправдывало, ради чего люди всегда насилие над собой прощали: высшая правда. Но высшая правда есть именно логика ума и чистые алкания сердца». Так говорил г. Розанов в том письме в редакцию «Северного вестника»9, в котором он раскрыл свое авторство заметки в «Русском труде», направленной против знаменитого грингмутовского предложения вторичной присяги.
Тут ясно вскрыта рознь между консервативной романтикой и консервативной казенщиной. Мистическое «насилие» г. Розанова не только не тождественно с теми скорпионами, за которых стоят катковцы, оно даже оскорбляется ими как поругание «высшей правды», ей же должно служить всякое насилие. Мне кажется, что г. Розанов со своей мистической точки зрения неправ, отстаивая и такое, подчиненное высшей правде, насилие; мне кажется, что теперь он даже отказался от этой позиции. Это и логично: перед мистическим идеалом, который есть, по существу своему, идеал нездешний или, во всяком случае, идеал невнешний, все политические формы равноценны или одинаково малоценны. С точки зрения этого идеала, даже грандиозное насилие Петра ненужно. Более того: оно вредно, поскольку всякое насилие понижает личность, так как именно с той религиозной или мистической точки зрения, на которой стоит г. Розанов, «личность всякая, которая жива, абсолютна, как образ Божий, и неприкосновенна» («»Легенда о Великом Инквизиторе» Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария В. Розанова», СПб., 1894, с. 44). Это либерализм и даже, точнее, индивидуализм, возведенный на степень мистицизма и религии, и автор этих строк рано или поздно должен был уйти из сонма «Московских ведомостей», где проповедуется оголенное от всяких идеальных моментов, но зато крайне практичное принуждение, принуждение себе довлеющее, «самоцельное».
Отпадение консервативной романтики от консервативной казенщины обусловливается еще вот чем. Союз их возник в эпоху борьбы, самозащиты против «воинствующей церкви» критического рационализма, по всей линии бывшей в наступлении. Казенщина, для того чтобы окружить себя известным ореолом, нуждалась в романтике; романтика могла искренно увлекаться казенщиной, которой угрожала опасность. Но затем общий противник был повержен во прах, и реакция восторжествовала по всей линии, даже в умах так называемого «общества». Началось осуществление программы, в котором сказалось поразительное идеальное бесплодие казенщины. Исчерпав себя до конца, опустошив и без того пустую и скудную жизнь, она, правду сказать, ничего не дала романтическому «алканию», ибо алкать вообще по штату не полагается. Обиженная казенщина возбуждала симпатии романтики, сытая (Катков) и даже пресыщенная (а потому отвратительная современные «Московские ведомости») ее раздражает, возмущает и отталкивает. Это психологически естественно, это социологически необходимо, потому что романтика ставит утопические цели, которых казенщина не может и не хочет осуществлять, вот почему момент борьбы с общим врагом, явно опасным, мог и должен был их объединять; момент торжества над обезвреженным врагом может и должен их разъединять.
Романтика г. Розанова, как мы сказали выше, примыкает к славянофильству в той мистической окраске, которую придал ему Достоевский. От славянофилов г. Розанов отличается большей напряженностью мистического чувства; от Достоевского его отделяет широкая и глубокая философская культура ума, меньшая жестокость, более живое уважение к человеческой личности. Однако, несмотря на бесспорную философскую культуру, г. Розанов поражает своей удивительной наивностью, и именно потому поражает, что он в то же время глубокий мистик.
Сборник статей, заглавие которого нами написано выше, открывается хитроумной, до краев полной мыслей, статьей «Сумерки просвещения».
В ней автор разбирает современное эклектическое образование, символизируемое им в образе создания гомункулуса искусственным путем.
«…После сорокадневного брожения в закрытой колбе вещество оживляется и двигается, что легко видеть. Оно принимает форму, отчасти подобную человеческой, но совершенно прозрачную и еще без corpus. После того его нужно кормить arcano sanguinis humani {тайная человеческая кровь (лат.).} в продолжение сорока недель и держать постоянно при одинаковой теплоте ventris eguini {брюхо кобылы (лат.).}; тогда выйдет совершенно живое человеческое дитя, со всеми членами, какие бывают у всякого другого дитяти, рожденного женщиной, но только гораздо меньшей величины; такое дитя мы назовем Homunculum.
Эти слова Парацельса10 об искусственном, помимо природы, способе образования человека, невольно припоминаются при взгляде на ту картину, какую представляет Европа в своих попытках образовать, уединяясь от истории, человеческую душу через соединение в ней путем воспитания различных и одинаково ценных качеств. Задача знаменитого алхимика по своему смыслу и основаниям была лишь слабым прообразом той задачи, которая с неменьшим упорством и гораздо большей уверенностью в успехе осуществляется повсюду, во всех странах, в наш век: выработать в искусственных условиях, лишь подражающих природе, живой организм, вырабатываемый только через ее таинственные процессы» («Сумерки просвещения», с. 1).
В образовании, осуществляемом современным государством наподобие создания гомункулуса, г. Розанов видит воплощение мечты Руссо Эмиля11.
«Есть два пути воспитания, говорит Розанов в развитие этой мысли, естественный и искусственный. Первый путь состоял почти исключительно из непосредственных созерцаний, и под влиянием их в духе и смысле каждого века возрастало новое поколение. В Древней Греции предметом этого воспитывающего созерцания служили памятники искусства, картина всей широко развитой общественной жизни, религиозные процессии, мистерии и более всего прекрасные учреждения полу-городского, полу-государственного характера. Как орудие, и очень могущественное, такого воспитания, уже все это понималось людьми того времени: об этом читаем мы у Фукидида, об этом же говорил Демосфен. В более узком, но в подобном же духе, было воспитание в Риме.
В средние века изменился до противоположности и дух, и смысл воспитания, но его орудия остались те же.
С прежними богами ушел в землю и прежний человек… Неузнаваемо переменился человек, но одно сохранилось в нем красота его, став вместо внешней более внутренней. Рыцарь, как и марафонский воин, как и сенатор в годину Канн, были, каждый по своему, прекрасны… С конца прошедшего века, когда старые произрастания погибли и для всего заложены были новые семена, одно семя заложено было и для нового воспитания. Его бросил на землю незадолго перед великим историческим катаклизмом человек, о котором из всего, что было высказано, вернее всего было бы сказать, что это был самый искусственный, наименее естественный по натуре из тех, какие знает история, порождений женщины; и вместе он одарен был силою привлечения к себе, какою мало кто обладал в ней. И мощь даров его, искусственность его природы отпечатались в трудах его: семя, им брошенное, жадно принялось землей, и когда возросло оно, осенило землю зловещей тенью» («Сумерки просвещения», с. 76-77).
Странное впечатление производит это нефилософское и вовсе уж немистическое деление явлений на естественные и искусственные. Но этот рецидив «естественного порядка» и «естественного права», при всей его научной несостоятельности, пожалуй, даже симпатичен нам. Ведь за последние 30 лет не было такого здравомысленного и позитивного осла, который не считал бы своим долгом лягнуть, как теоретическое построение навеки опочившую, но как практическое начало, не умирающую, вечно юную идею естественного права. Но философу г. Розанову не пристало подпирать свои практические, хотя бы и неоспоримые, мысли такими плохими теоретическими костылями. Впрочем, г. Розанов в данном случае всецело повторяет великих романтиков права, Савиньи и Пухту12, которые, отрицая современное им естественное право рационализма по его содержанию, любезное им романтическое право превратили в естественное. Так и г. Розанов, отрицая естественное воспитание по идеям Руссо, свой собственный идеал воспитания возводит в ранг естественного. Нефилософская это операция, да к тому же неужели «естественность» (допустив на минуту, что она не есть фикция) является достаточной для мистических потребностей санкцией? Ведь это, г. Розанов, не мистика, а чистый натурализм, преклонение пред фактом и т. д. и т. д.!
Но оставим г. Розанова сводить философские концы с концами и посмотрим не на санкцию, а на содержание его идей. Г. Розанов отрицает чисто-начисто современную европейскую культуру.
«Все чувствуют, и уже давно, в Европе, странную безжизненность возрастающих поколений. Они безжалостны не в одном каком-нибудь отношении, они лишены не которых-нибудь даров, будучи богато оделены другими. Именно ядра в них нет, из которого растет всякий дар, все
