мы слышим от них, есть «Митрофаны». Еще учение не началось, а мы уже оскорблены. Сузим поле зрения, войдем в классную комнату: вот перед нами, конечно, перепуганный и смущенный «Митрофан», обдумывающий, действительно ли его папа «Скотинин», и мама «Простакова»: как, думаете вы, внимательно он слушает теперь наставления учителя? следит за окончаниями в extemporale {экстемпорале (лат.) письменная работа по переводу текста на иностранный язык без подготовки.}? Не возбужден ли он, не ожесточен ли? В ответ не смеется ли он злобно над всем, что вы ему говорите, и прежде всего довольно не без основания над вашим лицом, над вашею душою, знаниями, усилиями.

Задача и способ образования и особенно воспитания в ней (в современной школе) сообразованы исключительно с требованиями бюрократического удобства, бюрократических навыков, установившихся способов руководить, работать, воздействовать, наконец, наблюдать, размышлять. Ведомство народного просвещения у нас, разумеется, как и везде по существу своих действий, по характеру и по методам своего труда ничем вовсе не отличается от министерства путей сообщения, земледелия и государственных имуществ, финансов и пр., а между тем его задача совершенно другая. Все остальные министерства работают над материальными задачами, над грубыми вещественными предметами измеримыми, исчисляемыми, механически регулируемыми, и приемы, там созданные, приемы «общеимперской» работы, распространены на министерство народного просвещения, которое имеет своей сферой область духа, трудится над умственной и нравственной стороной человека. Войдите на урок в любой гимназии, по любому предмету; взгляните на этого чиновника в виц-мундире; взгляните на этих учеников в мундирчиках, которые не смеют шевельнуться, не могут задать вопроса учителю; взгляните на этот страх, обоюдно сковывающий первого и вторых, и вы увидите, что никакого, в сущности, просвещения тут не происходит. Если вы зорки присмотритесь к обману, тут совершающемуся, на эти подстрочники, подсказывания, притворное заикание, чтобы выиграть минуту и обмануть учителя, и вы увидите, что здесь происходит скорее развращение и притупление» (с. 159).

Чудесно делаемое г. Розановым сопоставление малого и великого, реформы Петра и реформы Каткова. Петр

«Не презирал страны родной

Он знал ее предназначение»14.

«Катков и его сателлиты выросли в нашей земле новой фигурой, с незнаемыми чертами. Страна, которую умел «не презирать» Петр, бывший ее истинным просветителем, этим людям очень, в сущности, не утонченного ума представлялась грубой доской, где им предлежит начертать слова необыкновенной мудрости. Одна тенденция этой мудрости ясна: где бы ни загорелось светом человеческое лицо набросить на него смертный покров. Сузьте фигуру Филиппа II Испанского до частного человека, пожалуй, раздвиньте фигуру Плюшкина до размеров короля, их обоих теоретизм, их размышления «про себя», боязнь ступить на почву, и столь плачевный неуспех в истории и частной биографии, и вы получите много черт Каткова и объяснение неуспеха его по крайней мере в педагогической сфере» (с. 191).

«Вакхическое упоение программами есть истинное культурное вандальство, потому что оно не видит тысячи точек, тысячи исторических, бытовых и даже физиологических обстоятельств, на которые вся «программа» должна бы оглядываться и, между тем, оно входит в жизнь с требованием, чтобы на нее все оглядывалось и, побросав выполнение огромной в нравах, религии, долге написанной программы и, в сущности, «в уровень» с редакцией «Московских ведомостей», село на парту и начало писать extemporale» (с. 186-187).

Быть может, наибольшей силы и изобразительности г. Розанов достигает в следующем обращении:

«Фигурка нашей «сельской учительницы» стала почти классической в своем смирении и безропотности; берегите этот начавшийся и еще не угасший порыв; он не вечен, он может надорваться, он может впасть в цинизм, если встретит грубость невнимания и безжалостное издевательство над собой. А раз погаснувший его невозможно возжечь, потому что загорелся он свободно, при стечении случайных исторических обстоятельств. Есть страны так же «темные», как Россия, но везде это понимается, как несчастье; и нет стран, где как у нас невежество стояло бы в вызывающей позе и чувствовало бы достаточный фундамент под этой позой. Оборванный в своем существовании «чиновник» министерства просвещения есть уже слагающая единица общественных нравов: он «жмется» и окружающая жизнь наглее на него наступает, т. е. в отдаленных последствиях это жмется книга, ежится журнал, газета и внутренне, духовно, ежится мысль, слово перед наступающей на них акцизной бандеролью. Так из подробностей, из мелочей слагается духовный образ страны и образуется траектория ее исторического движения» (с. 222-223).

Тут все образы и характеристики, точно вычеканенные, или, вернее, точно высеченные резцом настоящего художника.

А вот и другая характеристика, меткая, попадающая прямо в цель:

«Университетский устав 1884 г. «плохое extemporale», списанное нами у Пруссии, с его заменой вековых 4-х курсов восемью полугодовыми семестрами и с переименованием «кандидатов» в «студентов 1-го разряда», мы не продолжаем далее… конечно, этот устав не мог бы мыслью своей, своим точным содержанием ответить ни на один вопрос, почему именно то или это стоит в нем так, а не совершенно иначе? Нужна была перемена, ибо курс политической, а следовательно, и умственной жизни менялся или должен был быть изменен, и перемена, какая-нибудь, была произведена. Никакой органической работы не было в нее положено; даже никакой оригинальной мысли, кроме сужения одних рангов, расширения других, перемены в сроках».

Не имея ни возможности, ни охоты реферировать замечательную книгу г. Розанова, мы рекомендуем читателю самому взять ее в руки. В ней он найдет, конечно, странные и даже дикие взгляды (например, на розгу), но он встретит здесь в редком обилии мысль, сильную оригинальностью и глубиной, облеченную всегда в оригинальную и нередко в блестящую форму. А главное, он на ярком примере узрит воочию захватывающую идеологическую драму романтики и выход из этой драмы: конечный разрыв с казенщиной.

Как-то не хочется, говоря о драме, задавать вопрос: cui prodest {кому выгодно? (лат.).}, кому на выгоду идет разрыв? Но в качестве публициста, обязанного не только взирать на совершающееся, но и подводить ему итоги и выводить из него практические следствия, мы на латинский вопрос: cui prodest дадим латинский же ответ: duobus litigantibus tertius gaudet {двое дерутся третий радуется (лат.).}.

Разрыв между романтикой и казенщиной означает полное идеальное поражение последней, но вовсе не означает реального торжества первой. И в результате в выигрыше остается третий элемент: критика. Ей принадлежит самое лучшее и самое ценное: будущее.

В одной из своих статей, напечатанных, кажется, в «Русском обозрении», г. Розанов договорился в романтическом изуверстве до того, что без всяких околичностей заявил, будто русскому народу чуждо стремление к прогрессу, идея которого противоречит «русскому духу» 15. К счастью для себя и читателей, г. Розанов на своем собственном примере опроверг и продолжает опровергать эту дикую теорию-клевету на русский народ, выдуманную для апофеоза эпохи реакции, якобы воплотившей в себе заветное стремление русского народа к застою.

Страшен сон, да милостив Бог! На всех концах Руси замечается непреоборимое движение в направлении не романтическом, но и не казенном. Слышится «железная поступь» грядущей силы.