Струве П.Б. Фаталист. Зарубежная Россия и Лермонтов: Из наследия первой эмиграции.
От составителя.
Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно.
«Герой нашего времени»
Напомним — или сообщим — читателю, что некоторое время назад издательство «Руссkiй мiръ» выпустило (при участии издательства «Жизнь и мысль») сборник «Образ совершенства», куда вошли труды о Пушкине, созданные представителями первой эмиграции, гражданами Зарубежной России. Книгой о Пушкине открылась новая издательская серия, которая, думается, имеет «лица необщее выраженье» и — при благоприятном стечении обстоятельств — может стать и долгой, и значимой. Пока предполагается, что в обозримые сроки будут опубликованы сборники избранных эмигрантских трудов о корифеях русской литературы XIX века: о Гоголе, Тютчеве, Достоевском… Не исключено, что сложатся аналогичные книги о философах, ученых, художниках и прочих «исторических лицах», о важнейших событиях нашей истории, трактуемых опять-таки из «прекрасного далека». Серия «Зарубежная Россия и…» задумана как серия открытая и демократическая, не имеющая жестких тематических и хронологических рамок.
Итак, вторая книга серии — книга о Лермонтове. Можно сказать, что возникала она на чужбине мучительно, составлялась в течение десятилетий. На то были весьма серьезные причины, заслуживающие обстоятельных философических размышлений. Здесь, в предисловии, говорить о них придется по необходимости кратко, бегло и даже упрощенно.
**
Давным-давно, чуть ли не в начальные годы эмиграции, была высказана вслух мысль: мол, «по духу» Лермонтов чрезвычайно «близок» русским изгнанникам. Потом кто-то, развивая тезис, заявил, что Лермонтов вообще вне конкуренции, что он «б л и ж е в с е х», даже Пушкина. Тут бы и обосновать парадоксальное утверждение — но нет, обоснований не воспоследовало. Зато постепенно множились ряды сторонников мысли. Ее пропагандировал, например, видный мыслитель Г.П. Федотов; поддерживал мыслителя, пусть фразами и туманными, критик Г. В. Адамович, присматривавший за взрослеющими парижскими поэтами. Поэты, внимая мэтру, по преимуществу соглашались. Короче говоря, мысль о «духовной близости» Лермонтова беженскому мироощущению была популярной — по крайней мере, в отдельных кружках и группах. Прошли годы и десятилетия — и она перекочевала в Россию, нашла здесь новых поклонников, которые от случая к случаю воспроизводят (в кавычках и без оных) старые цитаты. Вот только принимается мысль по-прежнему на веру (якобы аксиома), транслируется практически без пояснений, не подвергается — хотя бы для пущей убедительности — непредвзятому критическому анализу.
«И то и другое будет ложно»…
А если вдуматься, то станет ясно, что мы имеем дело вовсе не с аксиомой, а гипотезой, причем довольно зыбкой, и анализировать здесь есть что, особенно теперь, в конце столетия, когда первая эмиграция уже ушла из мира и Русский Исход стал историей; когда люди и идеи Зарубежной России отчетливее видятся на «расстоянии» — и неумолимо увеличивающаяся дистанция между ними и нами устанавливает требуемый фокус ретроспективного взгляда, позволяет рассматривать русское зарубежное лермонтоведение как завершенный историко-культурный феномен, обладающий всеми необходимыми для культурологического или иного исследования характеристиками. В числе последних — и характеристики количественные, требующая к себе должного уважения «алгебра» публикаций.
Тот, кто вознамерится сегодня заняться — глубоко и непредвзято — изучением лермонтоведения Зарубежной России и соберет более или менее обширный материал для грядущей штудии, прежде всего столкнется с неожиданной и в какой-то мере парадоксальной проблемой, которую, однако, обязан разрешить. Это проблема именно количественная: за годы существования первой эмиграции о Лермонтове было написано и опубликовано не так уж и много работ. А если обходиться без эвфемизмов, то следует написать так: статей (о книгах и не говорим) о жизни и творчестве поэта было чрезвычайно мало. По самым приблизительным — и предварительным — подсчетам, их общее число (разумеем главные эмигрантские издания Европы и Америки) выражается всего лишь двузначной цифрой *.
* Заметим попутно и без комментариев, что «Библиография литературы о М. Ю. Лермонтове (1917 — 1977 гг.)», изданной на территории СССР (Л., Наука, 1980; сост. О. В. Миллер), включает в себя около 7000 позиций и образует внушительный том объемом более чем в 500 страниц.
Можно, правда, вспомнить, что и в России — и до, и после революции — о Лермонтове писали куда реже, чем, допустим, о Пушкине или Достоевском. Однако нельзя не обратить внимания на то, что в изгнании эдиционное отставание резко увеличилось. Наверное, неправомерно сравнивать корпус работ о Лермонтове, созданных беженцами, с эмигрантской Пушкинианой: ведь Пушкин, как известно, занял беспрецедентное место в жизни Зарубежной России, его имя ни на день не исчезало с газетных и журнальных полос. Трудно тягаться и с литературой о Достоевском: после русской катастрофы и в предчувствии катастрофы мировой Достоевский, конструктор эсхатологических миров, стал как никогда близок эмигрантам. Суть в том, что на чужбине Лермонтов заметно уступил не только им, но и прочим российским литературным вождям, — даже тем, кого явно превосходил и по масштабу дарования, и по популярности в дореволюционной печати.
Конечно, «популярность», выведенная из статистики, — категория далеко не безусловная, слишком рациональная применительно к гению, слишком привязанная к запросам «общественного мнения» и потому поверхностная, вполне допускающая возможность несоответствия масштабов творения численности его библиографической свиты. Ведомо каждому, что «общественное мнение» не раз возводило в кумиры откровенных бездарностей и пошляков, прославляло их в бесконечных панегириках — а потом спроваживало в безнадежный архив. К статистике подобного рода надо относиться осторожно, с разбором, но и отрицать ее в принципе тоже нельзя. Учитывая же то обстоятельство, что представители Зарубежной России жили в условиях относительной свободы слова, имели в своем распоряжении прессу, проповедующую чуть ли не весь спектр общественных и эстетических воззрений, памятуя также и о том, что первая эмиграция во многом вобрала в себя интеллектуальную элиту нации, которая — и раньше, и всегда — чтила Лермонтова, — должно, думается, в данном конкретном случае отнестись к статистике серьезно, как к факту красноречивому, не только и не столько внешнему и служебному, но отражающему некую объективную реальность бытия эмигрантского сообщества.
«Поэт столь целомудренно-замкнутый, столь девственно-скупой в излияниях веры и чувства, столь горький в своей изначальной разочарованности», — слова о Лермонтове Ивана Ильина из его лекции «Россия в русской поэзии», прочитанной в Берлине в 1935 году. Слова человека любящего и потому — слова бережные, подобранные с великим тщанием и нежеланием причинить боль; но все же слова многозначительные и на что-то намекающие…
Кое-какие причины «умаления» Лермонтова, впрочем, далеко не важнейшие, очевидны. Например, давно известно, что русское перо бывает лениво и посему зачастую тянется к чернильнице лишь поневоле, то бишь в дни юбилейные. Тут Лермонтову явно не повезло. Две связанные с поэтом более или менее «круглые» даты пришлись на 1939 и 1941 годы; понятно, что в разгар мирового побоища не могло быть и речи о широком чествовании Лермонтова, о «девятом вале» публикаций (к тому же большинство эмигрантских газет и журналов в годы войны попросту прекратило существование). Можно только в очередной раз восхититься нашими соотечественниками, которые и в таких условиях сумели-таки пусть и скромно, но помянуть любимца.
Другое обстоятельство поважнее. В эмиграцию ушли те поколения русских людей, которые чуть ранее прошли вполне определенную школу воспитания Лермонтовым и сформировались под влиянием блистательной и крайне спорной речи-статьи Владимира Соловьева «Лермонтов» (Впервые: «Вестник Европы», 1901. № 2). Сформировались в том смысле, что приняли или, наоборот, отвергли глубокие интуиции мыслителя — но в любом случае не остались равнодушными, пропустили их через себя. А ведь эта статья, породившая целое направление в лермонтоведении, здравствующее и поныне, поставила под сомнение — и временами, похоже, обоснованно — саму общежительскую состоятельность поэта (о прочих исках философа к Лермонтову нужно вести особый разговор). Были тематически близкие публикации и раньше, печатались и нелицеприятные мемуары о Лермонтове, но ничто не могло — ни по блеску ума, ни по общественному резонансу — сравниться с сочинением В. Соловьева. Его тезисы пытались опровергнуть — и опровергали, да вот незадача: чем усерднее полемизировали с тезисами, тем успешнее подпитывали их, укореняли в общественном сознании. «Он мал как мы, он мерзок как мы!» — такое, как известно, усваивается быстро и навсегда. Незримо присутствовал соловьевский Лермонтов и в Зарубежной России. Пусть и здесь отнюдь не все согласились с мыслителем — достаточно того, что для всех он был фигурой, как говорится, неоднозначной. А неоднозначность, даже иллюзорная, есть препятствие для душевного сближения, для «дружества». Во дни тягчайших испытаний эмиграции Лермонтов уже не мог стать для беженцев близким «другом», тем паче остро необходимым «учителем жизни».
Тем не менее «нравственный» аспект биографии поэта не определял отношения Зарубежной России к Лермонтову. Влиял — несомненно, но не решающим образом. Определило же его нечто высокое и глобальное, несопоставимое с календарными неувязками, зашибленными (говорят) отроком Мишелем курицами и прочими бытовыми никчемностями.
Давний и устойчивый рефрен отечественной культуры — сравнение Лермонтова с Пушкиным. «Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии», — незабываемый афоризм Д. С. Мережковского. А вот дневниковая запись Владислава Ходасевича: «Пушкин — творец автономных миров, теург. Он потому многосмыслен. Лермонтов тенденциозен и не теургичен. Из Лермонтова не выжмешь ничего, кроме Лермонтова (который велик, конечно)». Или слова А.М. Ремизова, уже чужбинные: «Пушкин — ангел, Лермонтов — демон». По-иному думал поэт Борис Поплавский, отдававший предпочтение Лермонтову (не удержавшийся, правда, от оскорблений в адрес Пушкина): «Лермонтов, Лермонтов, помяни нас в доме Отца твоего!» Перечень цитат можно продолжить чуть ли не до бесконечности — и повсюду встретится настойчивое, как будто обязательное, сопоставление, и это сопоставление, как правило, будет в пользу Пушкина. И в тех же строках — опять-таки в качестве непременного условия существования цитаты — всегдашний полупоклон в сторону горделиво-одинокого Лермонтова: «который велик, конечно».
Кажется, всегда — со времен выстрела у подножия Машука — существовала в русском сознании пушкинско-лермонтовская дилемма — но только первая эмиграция сумела верно (и деликатно) разрешить
