вещицах. Здесь Лермонтов как бы захлебывается в полноте, богатстве чувств. Некоторая громоподобность есть в его поэмах. И удивительно помог ему Кавказ! «Мцыри» вполне рожден Кавказом. «Демон» пережил длинный и медленный путь — одиннадцать лет возрастало это произведение, меняя форму, облик, место действия. Наконец, из воображаемой Испании, которая никак не могла бы удаться, «Демон» переселился на Кавказ и сразу принял нечто убедительное и живое. Высылка Лермонтова в 1837 году очень оказалась полезной для литературы.
«Демон» и «Мцыри», при явной романтической юности замыслов их, остаются на огромной высоте, в своем роде единственными в поэзии нашей. По силе вдохновения и звучания — просто перлы. Кавказ же дал приподнятому героизму их живую одежду.
Перелистывая лермонтовское писание, поражаешься краткостью недетской его полосы. Почти все, что он оставил, написано в последние четыре года жизни. Умри Лермонтов одновременно с Пушкиным, нам не о чем было бы говорить. Но он как бы подхватил выпавший факел — юношескими руками. Слава его при жизни началась со стихотворения «На смерть Пушкина»6, славу посмертную надо считать тоже с этого момента писания.
Замечателен его след в нашей прозе. Весь он — небольшая книжка «Герой нашего времени» — название ужасное, вероятно, нравилось Марлинскому7, но это не меняет дела. Двадцатишестилетний офицер, дотоле написавший «Княгиню Лиговскую» и «Вадима», вдруг дал нечто такое, в чем формальная сторона даже выше внутренней. Конечно, Гоголь в это время уже существовал. Но не Гоголь развивал и укреплял линию пушкинской прозы. Это сделал «Героем нашего времени» Лермонтов, подготовляя переход к Тургеневу и даже ко Льву Толстому (раннему, 50-х годов).
Удивительно: в лирике форма не была силою Лермонтова. В прозе — наоборот. Проза его сама по себе превосходна. Он учился, конечно, у Пушкина, но не только научился, а и дальше двинул этот род литературы.
Беру замечательное пушкинское «Путешествие в Арзрум», сравниваю с Лермонтовым.
Пушкин: «Дорога сделалась живописна. Горы тянулись над нами. На их вершинах ползали чуть видимые стада и казались насекомыми. Мы различили пастуха, быть может, русского, некогда взятого в плен и состарившегося в неволе. Мы встретили еще курганы, еще развалины. Два-три надгробных памятника стояли на краю дороги».
Лермонтов (тоже о Кавказе): «До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. Налево чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и странно, мне показалось, что они гораздо выше, чем у нас на севере».
У Пушкина совсем иной прием, ритм, фразы поставлены иначе и звучат иначе. Вместо пушкинских суховато-кратких, малокрасочных и как бы стилизованных «главных предложений» — здесь начало спокойной реки (русского романа), с описаниями, красками — тем, без чего роман обойтись не может. Разумеется, в последнем счете наш роман восходит к «Капитанской дочке». Все-таки… Прозу Пушкина можно очень любить и высоко ставить, но в общем это проза поэта, а не романиста. Странным образом байронически-романтический Лермонтов дальше, чем Пушкин, двинул изобразительную возможность прозы. Будто и парадокс — но в этой сумеречно-таинственной и скорбной душе больше сидел настоящий романист, чем в Пушкине.
«Герой нашего времени» состоит из нескольких частей-отрывков, объединенных фигурой Печорина. Основная часть, самая крупная по размеру («Княжна Мери»), самая незначительная. Все мастерство прозы лермонтовской не искупает здесь внутренней ее неглубокости. Пятигорск, Кавказ, второстепенные фигуры даны отлично, да и Печорин ярок, жив… — но мал, неинтересен, самовлюблен. Демонизм и байронизм его домашние, автору же хочется, чтобы были мировыми. Столько позы, игры — и все по пустякам. Насколько же выше простенький «Максим Максимыч»!
Превосходна «Тамань». Эта небольшая повесть прославлена справедливо. Тут именно все написано: заброшенная лачуга контрабандистов, море, слепой мальчик, «Ундина»8 и сам Печорин (не раздражает). На всем лежит загадочный отблеск луны, странной песенки девушки. Дыхание моря всюду разлито. Все естественно, просто и вместе таинственно.
По форме же это «новелла», с легкой экзотикой, как корсиканские новеллы Мериме. Может быть, вообще к Мериме идут от «Тамани» некоторые нити (собственно русскому «рассказу» не близок склад западноевропейской новеллы).
***
Россия вознесла Лермонтова с той же непосредственностью, восторженным увлечением, как некогда мы, дети. Не за то или иное качество его стиха, прозы, музыки, магии. Не как такого Аполлона, каким был Пушкин. Лермонтов навсегда сказал нечто русскому сердцу не только ямбами и тканью фраз «Героя нашего времени», но всем своим обликом, огромными бессветными глазами, горечью, томлением по Божеству и восстанием на жалкую человеческую жизнь, скорбным одиночеством, отблеском трагедии, сразу легшим на его судьбу. Полюбили подземную его стихию, сжатую многими атмосферами давления, как в вулканической горе. Никак не байронизм вызывал поклонение, а почуянный в глубине «ангел», зароненный небесный звук.
А его жизнь! Ранняя, страшная смерть — это ведь действительно нельзя вытерпеть. Нелепая ссора — и подножие Машука, секунданты, гроза, Мартынов, без конца целящийся в русскую славу. Сорила Россия своими сынами — досорилась.
В Тамбовской губернии мой отец некогда встречался с сыном этого Мартынова. Помню рассказ о нем отца. Мартынов, когда представлялся незнакомым, называл себя: «Сын убийцы Лермонтова».
Значит, ему так нравилось.
Ив. Лукаш
По небу полуночи…
Играла гармония. За перегородкой пел простой голос. Я помню, какое щемящее и прозрачное чувство дышало в груди вместе с пением:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит…1
В большой комнате были молодые девушки и старики рабочие. Мне запомнились слушающие, тонкие лица простых людей и этот простой дом заводского мастера за Нарвской заставой. Его сын был моим товарищем по гимназии.
После того много раз я замечал, как самые скромные русские люди — приказчики, телеграфисты, артельщики, конторщики — всегда с легчайшей улыбкой, прелестно освещавшей самые простые и некрасивые лица, повторяли, когда доводилось, «В минуту жизни трудную» или «Ветку Палестины». Такого Лермонтова знала простая Россия.
И я думаю, что «Выхожу один я на дорогу» и «Горные вершины» поют в России и теперь. И так же, как у нас, освещено там чье-нибудь лицо, склоненное над лермонтовской страницей:
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них 2.
Очень это трудно сказать, но для меня нет мысли отраднее, святее, чище, — когда я думаю о русском народе, — что от Лермонтова он воспринял самое его простое, его святую прелесть, дыхание святыни.
Не зловещая трагическая смута, не сумрачная его страсть, не одержимость глубоким, могучим духом разрушения и тьмы дошли, были услышаны народом, а гений его святыни. И только в явлении Лермонтова, кажется мне, такое совершенное проникновение народа в гений поэта.
Самое простое, почти детское, услышал в Лермонтове народ: молитву. Но лермонтовская молитва была откровением, завершением всего его гения. Ни в ком другом, даже в Пушкине, нет такого, все более прибывающего, наполнения молитвой, такого возношения к святыне.
В январе 1831 года он заключает свои «Редеют бледные туманы» желанием:
Чтобы бытия земного звуки
Не замешались в песнь мою…
Яснее это слышно в «Ангеле» того же года:
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
Лермонтов, глотнувший рано и до дна чаши всех горьких отрав, еще путается в лохмотьях старого байроновского плаща, но под плащом разгорается, еще застенчиво скрываемый, свет иного преображения неведомого избранника. И таким светом наполнена его «Ветка Палестины» 1836 года3.
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой..
Всё полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
Это как бы знак отдохновения после победы. Лермонтов одержал страшную победу — может быть, один из всех русских одержал ее. Глубже всех других он был уязвлен, одержим могучим духом разрушения, сумраком зловещей смуты. Но он преодолел в себе все. И «Ветка Палестины» — первое свидетельство о том, отрадная молитва уставшего победителя.
Лермонтову тогда было двадцать два года. Пушкину было тридцать шесть. Пушкин, женатый, любит похандрить в письмах к друзьям, пожаловаться, что жизнь уже проходит. Но Пушкин и в полноте своего полдневного равноденствия как будто еще не коснулся того, что уже услышал, испытал Лермонтов. 3 августа 1834 года Пушкин пишет жене: «Благодарю тебя за то, что ты Богу молишься на коленах посреди комнаты. Я мало Богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас…» А этот некрасивый, смуглый гусар, почти мальчик, уже вышел победителем из страшной внутренней битвы. И уже принес, неведомый избранник, русскому стиху дуновение святыни.
Через год, в 1837 году, он сам называет свое стихотворение «Молитвой».
Навеки задышала она в русском стихе:
Я, матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием…
А через два года, в 1839 году, он снова называет «Молитвой» — «В минуту жизни трудную»:
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
Здесь, в необыкновенной простоте, почти засловесной, — чувство освобождения. Освобожденный Лермонтов, победивший Лермонтов, как бы уже легко летит. И его последние молитвы «Горные вершины» и «Выхожу один я на дорогу» — как бы возвращающийся полет ввысь:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…4
Точно уже сверху видит он землю. И вся его короткая жизнь кажется полетом ангелической души, светящим следом на полунощном небе России…
И снова я вспоминаю простую гармонию в простом русском доме, за Нарвской заставой:
Я ищу свободы и покоя,
Я б хотел забыться и заснуть…5
Ангелический гений Лермонтова — неумолкаемый звук небес в живой русской душе.
Георгий Адамович
Лермонтов
В духовном облике Лермонтова есть черта, которую трудно объяснить, но и невозможно отрицать, — это его противостояние Пушкину.
В детстве все мы спорили, кто из них «выше», поумнев, спорить перестали. Возникли другие влечения или пристрастия, да и отпала охота измерять то, что неизмеримо. Замечательно, однако, что и до сих пор в каждом русском сознании Лермонтов остается вторым русским поэтом, — и не то чтобы такое решение было внушено величиной таланта, не то чтобы мы продолжали настаивать на каких-нибудь иерархических принципах в литературе, — дело и проще, и сложнее: Лермонтов что-то добавляет к Пушкину, отвечает ему и разделяет с ним, как равный, власть над душами. Были у нас и другие гениальные стихотворцы, великие художники — Тютчев, например. В последние
