ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства…» А что говорит о себе сам Печорин? «…Я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы… Возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права — не самая ли сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость…»
И наконец, вдумайтесь в то, что с бесподобной чуткостью своего критического «надсознания» (для самого критика порою недомыслимого!) говорит о Печорине Белинский: «Вы видите человека с сильной волей, отважного, не бледнеющего ни от какой опасности, напрашивающегося на бури и тревоги, чтобы занять себя чем-нибудь и наполнить бездонную пустоту своего духа, хотя бы деятельностью без всякой цели».
Бездонная пустота духа, наполняемая деятельностью без Цели! Ведь это и есть существо Зла, в его противопоставлении подлинному, то есть утвержденному в Боге бытию.
Только рассматривая Печорина в этом плане, можно понять своеобразную литературную «неудачу» гениального романа, в котором все живет… кроме его «героя», и только отсюда можно уразуметь странную привлекательность этого странного героя, одно прикосновение которого мертвит все живое.
Печорин — Дух Зла.
Дух Зла обладал таинственной властью над Лермонтовым, и борьбой с ним являлось в значительной мере все творчество поэта. В данном случае этот Дух сведен из надзвездных сфер в гущу житейской обыденности, облечен в плоть современного человека во всей его бытовой ощутимости. Но показательно: «неестественным» кажется «естественное» проявление в нем человеческих чувств, или, напротив, клеветой на самого себя ощущаются иные, наиболее острые самооценки Печорина (Белинский, колеблясь в своих настроениях, непоследовательно, но одинаково чутко отмечал и то, и другое).
Такое «метафизическое» понимание Печорина не должно удивлять в настоящее время, когда уже существует своего рода традиция, утвердившая оправданность подхода к Лермонтову как к явлению «сверхлитературному» (Мережковский, Блок, Розанов, отчасти Вл. Соловьев). Лермонтов — огромный поэт и замечательный художник, но измерить силу его гения можно только мерою духовного опыта. Этот опыт был совершенно необыкновенен у Лермонтова: ему было, как никому, доступно «ангельское», и вместе с тем Лермонтов был одержим злом. Красота зла его соблазняла и прельщала, и даже борясь с ней и возвышаясь над нею, он все же не мог освободиться от ее прельстительной силы. И в образе Демона, и в образе Печорина он казнил зло, давая ему обнаружить себя в своей подлинной природе Зла, беспомощного и бессильного перед лицом Света; но он не мог перестать любоваться этими, им же самим разоблачаемыми, образами Зла. Это любование и порождало ту двусмысленность «героя нашего времени», о которой мы говорили.
«Двусмысленность» эта — высокого калибра, ее не уложишь в рамки литературной критики… Нельзя без волнения воспринимать во внешности Печорина многие характерные черты, слово в слово совпадающие с теми, которые людьми, лично знавшими Лермонтова, приписывались ему. Это волнение принимает мистический характер, поскольку читатель отдает себе отчет в том, в какой мере роман носит духовно-автобиографический характер. Но есть что-то обнадеживающее в том, что кровавая развязка фабулы романа оказалась, так сказать, негативом развязки жизни автора. Пусть не ушел Лермонтов полностью из-под власти Зла, когда писал свой роман. Не случайно сорвалось с его пера странное слово в предисловии: автору было «весело изображать современного человека, как он его понимает…» Не ушел Лермонтов от этого соблазна и в жизни: он весело злословил, дразня Мартынова; весело принял вызов его, ничем не обусловленный, кроме раздражения, психологически естественного, но морально беспредметного; весело подставил себя под выстрел своего случайного противника, задорно им провоцированного…
Но в последние минуты жизни Лермонтова эта нездоровая веселость покидает его. Он серьезен и спокоен, и зло уже безвластно над ним. «Рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь…» Может быть, Лермонтовым и не сказаны были точно эти слова, записанные в дневник на другой день после похорон поэта одним его, по-видимому, старым знакомым, оказавшимся проездом в Пятигорске во время дуэли8, но едва ли можно сомневаться в том, что именно таково было состояние духа Лермонтова под дулом пистолета Мартынова.
И невольно встает вопрос, не было ли в сознательном и беззлобном отказе Лермонтова от выстрела по своему случайному, так легкомысленно им раздражавшемуся сопернику, и вольного самоотдания в руки Бога Живаго — разящего, но милосердного?..
В. Перемиловский
Из книги «Лермонтов»
Эта книжечка о Лермонтове, как и вышедшая 5 лет назад — о Пушкине1, имеет в виду главным образом читателя-юношу. Это, однако, вовсе не значит, что я прилаживал свое изложение к юношескому мышлению, — нет! Серьезнее я и не умел бы ее написать. Но взрослым и так уж «все известно», «введение во храм» знает только юность.
Что же, однако, ожидает эту юность в святилище муз, куда ее вводит школа? — руководства, учебники, курсы по истории литературы, целые толстые томы, где с первых же страниц писатели сортируются, взвешиваются, оцениваются, расставляются по полочкам и клеточкам, получают этикетки, ярлычки, своего рода паспорта — с указанием их политического исповедания, социального положения, принадлежности к тому или другому литературному толку, зависимости от иноземных или отечественных влияний и т.д. Словом, почти кощунство. А где же сами писатели, авторы, выстрадавшие и выносившие свои произведения? И где эти, ими выношенные и выстраданные, произведения? Они — в библиотеке, откуда составитель курса или учебника вызывает их время от времени в качестве свидетелей в святилище для дачи показаний. Удивляться ли, что один из таких «введенных во храм», готовясь в школьном саду к выпускному экзамену, на вопрос мимо проходившего словесника, чем это он так усердно занимается, ответил (истинное происшествие!): «Да вот, ваш же русский язык зубрю». Не правда ли, это тоже кощунственно — «ваш же русский язык…»?! Но это кощунство — прямой результат того!
Вот, не обмануть этого ожидания и доверия, с которыми приступает вводимый в храм, возбудить в нем интерес и ко второму нашему величайшему поэту, постараться дать ему поглубже понять его, показать ему, что нужно или, по крайней мере, можно увидеть в столь хорошо и всем известных произведениях — словом, и самого Лермонтова ввести в храм юношеской души, — вот та, может быть, недостаточно скромная и поэтому, конечно, недостаточно удачно исполненная задача, которую ставила себе эта книжка.
Как и в книжке о Пушкине, я не боялся пользоваться чужими мнениями, когда эти мнения казались мне единственно-объясняющими произведение («Демон»), не боялся тоже выступать и с собственными догадками и толкованиями («Песня про купца Калашникова», «Герой нашего времени», «Ангел» и др.). Не ручаюсь, что они безошибочны, но, с другой стороны, не уверен также, что при ознакомлении с автором нужно обязательно идти с поклоном к Белинскому или Добролюбову. К тому же, слава Богу, суждения и самых авторитетных критиков — не святые и окончательные приговоры, которыми писатель раз и на все времена придавливался словно тяжелой могильной плитой! Гораздо, мне кажется, важнее показать вводимому в храм, что и через 100 лет после смерти Лермонтова, за которые в корень изменилась вся Россия, вплоть до своего имени, герба и флага, творчество его, как будто уже все рассмотренное, изученное и оцененное литературоведами, продолжает тем не менее с новой силой на нас действовать. Но ведь и мы, сегодняшние читатели Лермонтова, тоже совсем уже не те, какими были первые и последующие поколения его читателей. И если все-таки Лермонтов владеет нами, значит, мы находим в нем что-то и для нас, для нашего времени. Замечательно, конечно, что какой-то горох, пролежавший несколько тысячелетий в гробнице фараона и уже в наши дни, по вскрытии ее, посаженный в землю, — пророс и дал плод. Но создания великих писателей таят в себе еще более чудодейственную силу: их действием в нас прорастают новые побеги мысли и чувства. И поэтому считал бы важнее — об этой силе их творений дать представление молодости, вводимой в храм.
В заключение хочу с признательностью помянуть такого именно выдающегося открывателя новых красот и глубин в произведениях русского слова, незабвенного С. В. Завадского2, который читал эту книжку еще в рукописи и поощрил меня своей лестной оценкой. И еще вспоминаю тех русских юношей и девушек в Харбине, Моравской Тржебове3 и здесь, в Праге, из бесед с которыми и возникла эта книжка. «Иных уж нет, а те далече…»4
«Герой нашего времени»
Среди вопросов, занимавших Лермонтова, едва ли не на первом месте стоят люди и страсти (заглавие одной из лермонтовских драм5). А в предисловии к «Герою нашего времени» Лермонтов и сам приводит мотивы этого своего интереса: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа». Живя одной, казалось бы, жизнью с светским обществом, Лермонтов в действительности был так же от него далек, как на маскараде «Первого января» (1840)6 он был далек от сновавшей вокруг него бальной толпы. Тем не менее он пристально наблюдает этих людей, задумывается над их опустошенной жизнью, стараясь угадать, почему они таковы, и прозреть ожидающее их будущее. Результатом этих наблюдений и раздумий явилась «Дума» («Печально я гляжу…»), а через год пишется знаменитый роман «Герой нашего времени» (1839 — 1841), к которому «Дума» представляет как бы сжатый конспект.
В предисловии Лермонтов заявляет, что в лице Печорина — героя нашего времени — им указана болезнь этого времени: «Это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии». «Славный малый», «странный человек», один из тех, «у кого на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи»; «в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на других мужчин»; «опасный человек», «опаснее убийцы»; «глупец или злодей?» — так отзываются о Печорине Максим Максимыч, Мери, Вера, автор путевых записок и, наконец, сам о себе — Герой.
Человек, вызвавший такие оценки, конечно, уже не будет заурядностью, ординарностью. Это, скорее, действительно, «герой». Печорин — герой потому, что он лицо трагическое, то есть неблагополучное, обреченное — он в себе самом носит
