залог своей гибели (мы знаем владеющую им страсть и видим, как ради нее он готов жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнью; нужды нет, что умер он в дорожной коляске). Он герой потому, что наделен теми качествами, без которых герой невозможен: активностью, бесстрашным сердцем, бесстрашным умом, — и он страдает. Печорин, прежде всего, натура волевая, властная. В русской литературе мы не находим ему подобных; в ней нет недостатка в личностях с твердой волей, крепким характером, настойчивых, но все это люди иного пошиба — целью их волевых усилий являются материальные блага, житейское благополучие. Их классический представитель — Чичиков. А вот Онегин, который один мог бы быть назван родным братом Печорина по духу, он волей-то как раз и не обладал! Воля в Печорине вся устремлена к одной цели — к власти, к могуществу. Это в полном смысле ницшевская Wille zur Macht (воля к власти (нем.)). И власть эта нужна ему не для каких-нибудь личных выгод или из корыстных побуждений; нет, Печорин хочет властвовать людьми ради самого удовольствия власти, ради власти самой по себе. Весь роман Печорина с Мери — пространная иллюстрация этой его воли к власти не только над Мери, но и над княгиней, Верой, доктором, Грушницким, над поклонниками Мери, над собственными врагами, наконец, над самой судьбой. Для достижения этой цели им поставлены под риск служебное положение, жизнь, даже честь. А цель-то сама — формально — как будто бескорыстная: только убедиться и насладиться сознанием своего могущества и превосходства, что гордая княжна вся в его руках, что враги посрамлены и что даже сама судьба ему покорствует. Но реальные, осязаемые последствия и доказательства победы — человеческие слезы и кровь — Печориным в расчет не берутся, и ответственным за них он себя не считает; это обыкновенный счет, который предъявляет жизнь за взятое у нее и по которому, как всегда, платит побежденный.

Печорин сам признается, что он сделался врагом одной женщины с твердой волей, которую он любил, но которой никогда не мог победить. «Что захочет — подавай», — говорит о нем Максим Максимович. «В твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая» (признание Веры). — «Первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает». — «Возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?» — «Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив». В эпизоде с княжной Мери Печорина увлекает самая игра, самый процесс подчинения себе человека. Когда же ему удалось поставить своего «партнера» в положение, не представляющее выхода, опыт уже теряет для него интерес. Так и шахматисту, добившемуся окружения противника, уже не интересны те несколько обреченных ходов, которые все равно приведут его к сдаче. В этом смысле Печорина можно было бы назвать шахматистом власти.

Наделяя своих избранников тем или другим характером, природа дает им в руки и соответствующее оружие. Что значила бы одна воля к власти, если бы она не опиралась на решимость и бесстрашие?! Этим мужеством — воинским и гражданским — Печорин обладает в полной мере. Лермонтов, правда, не показал нам своего героя в «деле», но мы и сами можем составить о нем представление уже по тому, как Печорин характеризует храбрость Грушницкого: «Он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость». Это значит, что сам-то Печорин перед лицом опасности проявляет иную — русскую — храбрость: сосредоточен, владеет собой и бесстрашно глядит смерти в глаза. Попав на Кавказ, Печорин уже через месяц так привык к жужжанию пуль и к близкой смерти, что, «право, обращал больше внимания на комаров». Поведение Печорина на дуэли с Грушницким и обезоружение пьяного казака — это уже не просто «безумная» храбрость, это отчаянная игра собственной жизнью и смертью, вызов самой судьбе. И, перефразируя его слова о «нерусской храбрости» Грушницкого, пожалуй, можно было бы говорить и о «православной» храбрости самого Печорина, если бы он предусмотрительно сам не отвел подобного предположения: «Что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает».

Не менее замечательно и гражданское мужество Печорина. Можно быть отчаянным головорезом и храбрецом и в то же время не иметь мужества признаться даже самому себе, не то что перед кем-нибудь, в своих неблаговидных поступках и движениях. Не всякий бы с таким мужеством решился на объяснение с Мери (состоявшееся к тому же по собственной инициативе Печорина). Не всякий тоже признался бы себе, что он завистник, а Печорин не утаивает перед собою, что он завидует Грушницкому (в эпизоде со стаканом). Печорин знает настоящее имя своим поступкам («я иногда себя презираю») и не накидывает на них покрывала, он знает свои злые страсти и сам удивляется, за что так любят его женщины: «Неужели зло так привлекательно?»

Рядом с этой исключительной смелостью дала природа Печорину и другое, еще более, пожалуй, опасное оружие — смелый и изощренный ум. Печорин с полуслова понимает доктора Вернера; он безошибочно постиг психологию Грушницкого и знает, что тот думает и что скажет; он вперед знает, как будет реагировать Мери на тот или другой его маневр; знакомясь с женщиной, он всегда безошибочно отгадывал — будет она его любить или нет… Словом, он действительно видит зерно каждого чувства сквозь тройную оболочку. Люди для его не дающего ошибок ума только пешки и фигуры, которые он, великий шахматист, передвигает по своему усмотрению. Он играет чужими и знакомыми людьми, приятелями и недругами, играет жизнью и счастьем — своим и чужим. Про ум Печорина можно сказать, что и он у него шахматный, комбинаторский. А как метки его афоризмы! Как тонки его наблюдения! Как парадоксально умны его советы Грушницкому!

Как же случилось, что такая исключительная, такая сильная личность, такая честолюбивая натура, к тому же и внешне столь обласканная судьбой — молодость, здоровье, обаяние, богатство — не находит себе во всей необъятной России поприща, деятельности; напротив, в бездействии влачит печальное существование, разменивая свои богатые возможности на мелочное удовлетворение случайных прихотей, только умножающих в душе сумму неудовлетворенности и страданий?! Как случилось, что человек, так глубоко проникший взором в жизнь, так беспощадно анализировавший свои движения и побуждения (сознание в себе вампира, признание в зависти к Грушницкому), мог прийти к утверждению, что страдания и радости других — пища для его души, а «быть для кого-нибудь причиной страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости»?

И неужели все это сводится лишь к дурной русской действительности, к крепостному праву, барству, к байронизму и т.п., так что критике только и оставалось, что засадить героя нашего времени в «концлагерь» лишних людей, где он и досидел до своего и авторского столетнего юбилея!

Не судебная ли, однако, здесь ошибка, и тем более фатальная, что в одно время с Лермонтовым жил и писал свидетель, чьи показания (если бы только суд нашей критики в свое время его пригласил) существенно изменили бы приговор над лермонтовским героем? Это крупнейший датский писатель и мыслитель — Сёрен Киркегор1 (род. в 1813 г. — годом раньше Лермонтова) и его сочинение «Или — или» (появилось в 1843 г. — через два года после «Героя нашего времени»). Три главы этого сочинения: «Афоризмы», «Дневник обольстителя» и «Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал» в русском переводе существуют уже 47 лет8 — срок, не дающий права ссылаться на незнакомство. Впрочем, Киркегору вообще не повезло с известностью за пределами своей маленькой родины. Европа заинтересовалась им совсем недавно, а по-русски первая монография о нем появилась уже в эмиграции9.

И вот, две из переведенных на русский язык главы — «Дневник обольстителя» и «Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал» — являются тем редчайшим и счастливейшим случаем, когда два писателя-современника, не знающие друг о друге, разобщенные территорией, национальностью, культурой, но объединенные равным у обоих чувством духа своего времени, — найдя не только общую форму, но даже и одинаковые образы и слова, — создают произведения, поражающие сходством, совпадением, тождеством взглядов и мыслей. Как видно уже из заглавия — «Дневник обольстителя», — а затем и самого этого обольстителя10 — Иоганнеса, — Киркегор изобразил Дон Жуана нашего времени. Хотя его Иоганнес в то же время и поэт, и мыслитель, и диалектик, и честолюбец, и женский прельститель, но в «Дневнике» он показан преимущественно с одной — эротической, дон-жуанской — стороны. Если «Журнал» Печорина и не представляет нам своего автора чистокровным Дон Жуаном, так как и в этом дневнике, и в рассказе Максима Максимовича личность Печорина раскрывается с разных сторон (отношение Печорина к Максиму Максимычу, страсть к охоте, военное мужество, фатализм и др.), то, тем не менее, и для Печорина дон-жуанство одна из главнейших и наиболее его характеризующих черт. Достаточно вспомнить, что в рассказанных трех кратковременных эпизодах его жизни изображаются или упоминаются его отношения к семи женщинам. И сам он признается, что, кроме женщин, он на свете ничего не любит и всегда готов им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнью.

В Печорине Дон Жуан пробуждается, лишь когда девушка произвела на него известное впечатление. Бэла поразила его своей дикарской восточной красотой. Мимо княжны Мери Печорин, может быть, и прошел бы равнодушно, если бы его донжуанское самолюбие не было задето вниманием княжны к Грушницкому. В этом отношении Печорин, конечно, не типичный Дон Жуан, который в каждой смазливой девушке видит уже объект своих вожделений.

Именно таков как раз герой «Дневника обольстителя» Иоганнес; он, словно охотник и ловец, бродит по улицам и бульварам Копенгагена в поисках любовной добычи,