этот «проклятый» вопрос. Выходит, для разрешения его надо было ждать наступления последних времен на Руси. Понадобилась катастрофа, гибель Исторической России и исход в безысходное изгнание, чтобы наконец и в полной мере осознать: Пушкин и в самом деле — «наше все». Понадобилось все перечисленное плюс признание Пушкина национальным учителем, символом нации — чтобы понять и должным образом принять Лермонтова. Не об иерархии талантов шла речь, не о первенстве чьей-то прозы или чьей-то поэзии — тут дверь открыта: оба гении, оба — гордость Земли Русской. Нет, Зарубежная Россия своим духовным опытом на краю бездны постигла иное, тут елико возможно постижимое: несопоставимость этих явлений, этих даров для исторических судеб России.
Михаилу Юрьевичу Лермонтову была уготовлена, в известном смысле, самая трудная посмертная участь: как никакого другого русского писателя, его сравнивали с Пушкиным. В изгнании с Пушкиным не просто сравнивали — через Пушкина, «на фоне Пушкина», «именем Пушкина» (П.Б. Струве) определялось место Лермонтова в определенном хронотопе нашей истории, степень его близости всем и всевозможным чаяниям первой эмиграции.
Пушкин был мерилом всего — и присутствовал во всех вопросах об актуальности Лермонтова для Зарубежной России. Чего алкала она, страждущая и пытающаяся возродиться, вернуться, что ждала от народного кумира: меры или ее отсутствия, уходящего в сумеречное ничто нежелания меры? веры или богоборчества, «тяжбы с Богом» (В. Соловьев), пусть эта тяжба и была поиском своей дороги к Свету? всемирной отзывчивости или принципиального интереса токмо к собственному «Я»? поклонения соборности или индивидуализму, то и дело оборачивающемуся «демонизмом»? государственного мышления («Красуйся, град Петров…») или безразличия к державности («Прощай, немытая Россия…»)? безоговорочной русскости или «русской души», вместившей в себя и Фому Рифмача с Байроном («На запад, на запад помчался бы я…»)? наконец, «русского человека в его развитии» или «сверхчеловека»?..
Вопросы звучат чересчур жестко, прямолинейно, «идеоло-гично» — но именно так они и ставились — вынужденно ставились — в Зарубежной России. Упрощался изгнанниками экзаменатор Пушкин, упростился и испытуемый. Пожалуй, можно сказать так: в Зарубежье сопоставляли не Лермонтова с Пушкиным, но идеологизированные мифы о гениях, причем миф о Лермонтове подчас отождествлял Лермонтова с Печориным. «По духу» такой Лермонтов, разумеется, не мог быть близок подавляющему большинству эмигрантов.
В самом деле: «ницшеанство», «демонизм», «не принятое и не исполненное до конца христианство» (Д.С. Мережковский), «торжествующий эгоизм» (В. Соловьев) и прочее — все это уже было пройдено Россией и ее элитой на рубеже столетий и в начале трагического века. Пройдено — и обернулось торжествующими демонами во плоти, «чумой от смрадных мертвых тел». Да и упрямое поклонение фатализму после фатального исхода — уже не мировоззрение, а мировоззренческая агония, унылое доживание. Учтем и то, что на чужбине русским людям был брошен новый вызов: близился невиданный военный апокалипсис. От них и тут требовался достойный ответ; а русская соборная реакция на демонизм вызова по укоренившейся традиции не могла иметь ничего общего со встречным, даже оборонным, демонизмом.
Как бы лично высоко — и заслуженно высоко — многие эмигранты ни ставили Лермонтова, как бы — и снова лично — они ни ценили его стихи и прозу, — они как часть беженского социума вполне осознавали, что в данный час и в данном месте такая проза и такая поэзия, если можно так выразиться, несовременны, неуместны; ими, высокими и неповторимыми, никак нельзя «аукаться» в сгустившейся темени. Лермонтов не отрицался, его не разжаловали в писателя средней руки — его как бы откладывали до лучших, более светлых, времен. Правда, издавали его сочинения — но люди пишущие с некоторых пор, словно сговорившись, действовали применительно к Лермонтову по известному принципу: «Или — хорошо, или — ничего». И большинство пишущих (в их числе и писавшие о поэте ранее, и, так сказать, предрасположенные написать о нем) зачехлили перо в ожидании перемен…
———————-
* «Плохо» решались писать немногие — и выходило не по-соловьевски, а банально плоско. Так высек сам себя Мих. Осоргин в «Литературных размышлениях» («Последние Новости», Париж, 1938, № 6182, 28 февраля). Назвав поэта «одареннейшим юношей», который со временем «мог стать мировым писателем», автор статьи затем высказался концептуально, причем в таких выражениях: «жизнь Лермонтова ничем не замечательна», «не был выдающимся культурно человеком», «погиб глупо и бесславно» и т. д. Даже Мартынов писал об убиенном и глубже, и сочувственнее.
Оговоримся, что писать о Лермонтове «хорошо» («лучше, чем я в самом деле») — вовсе не значило кропать статейки бездумно-пошлые, слащаво-казенные, хотя случались и такие. «Хорошо» — то есть с преимущественным вниманием к светлой стороне удивительного творчества, со стремлением отделить вечное от временного в этом творчестве, согревающее душу — от напускного позерства, с желанием защитить поэта от чрезмерно тяжких обвинений. Кое-что сугубо лермонтовское при таком, в какой-то мере «охранительном», подходе сознательно скрадывалось или выводилось за скобки — и понять мотивы, которыми руководствовались поклонники Лермонтова, нетрудно.
Крайне мало было таких трудов — но все-таки они были созданы представителями первой эмиграции и стали ценным вкладом в философское литературоведение. Были, помимо них, и статьи непритязательные, просто задушевные, как бы напомнившие современникам и потомкам, что Зарубежная Россия чтила своего гения. Были и стихи — не поэтические шедевры, но опять-таки добрые, теплые слова и строфы. Ныне, спустя десятилетия, все эти тексты приходится с немалым трудом, буквально по крупицам, разыскивать в сохранившихся эмигрантских газетах, журналах и сборниках. Велика радость при всякой находке — да вот только радоваться приходится редко…
Данная книга — кажется, первая в нашей стране попытка собрать и издать под единой обложкой избранные сочинения о Лермонтове, написанные русскими «в краю чужом», «в стране далекой». Теперь уже ясно — что бы ни говорили, — что Лермонтову так и не довелось стать героем ушедшего эмигрантского времени. Но это произошло там и тогда — а как сложится его дальнейшая судьба на родине, в России?
Не ответить, не угадать, но ясно одно: как бы ни сложилась, труды изгнанников о поэте есть малая, размером с белеющий вдали парус, частица нашей культуры. Как там у него сказано: «…желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…» Помните? Так вот «пустынная пристань» — это мы сегодня. И сей парус для нас, многое позабывших и подрастерявших, — «желанный». Без него будет еще труднее, с ним — авось да полегчает самую малость.
С такими мыслями и рождалась эта книга.
М. Д. Филин
ИЗ НАСЛЕДИЯ ПЕРВОЙ ЭМИГРАЦИИ
Игорь Северянин
Лермонтов
Над Грузией витает скорбный дух —
Невозмутимых гор мятежный Демон,
Чей лик прекрасен, чья душа — поэма,
Чье имя очаровывает слух.
В крылатости он, как ущелье, глух
К людским скорбям, на них взирая немо.
Прикрыв глаза крылом, как из-под шлема,
Он в девушках прочувствует старух.
Он в свадьбе видит похороны. В свете
Находит тьму. Резвящиеся дети
Убийцами мерещатся ему.
Постигший ужас предопределенья,
Цветущее он проклинает тленье,
Не разрешив безумствовать уму.
1926
П. Б. Струве
Из «Заметок писателя»
Предсказание М. Ю. Лермонтова,
которое должен знать всякий русский человек
(Это мечта)1
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек, —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь — и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! — твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
Бунт военных поселений, холерные беспорядки и июльская революция 1830 года2 произвели сильное впечатление на умы образованных русских людей. Как часто бывает, отдельные яркие факты дали пищу обобщениям, а обобщения о настоящем, перенесенные на будущее, часто превращаются в исторические — прозрения.
М. Ю. Лермонтов отдал дань и свободолюбию образованных русских людей своего времени, и тому особому отношению к фигуре низложенного и сосланного, но не развенчанного французского императора3, которое выразилось в своего рода почитании, или культе, великого полководца-властелина.
Так родилось вышепечатаемое замечательное лермонтовское стихотворение. Оно, наверно, известно далеко не всем нашим читателям. Напечатано оно было впервые в 1862 году в заграничном издании4, а в России могло появиться только после 1905 года*.
——————
* Перепечатываем по академическому изданию Лермонтова под редакцией и с примечаниями проф. Д.И. Абрамовича, т. 1, СПб., 1910, с. 144. В 1919 году я писал об этом пророчестве Лермонтова в «Mercure de France».
Первая часть этого стихотворения — именно теперь, после революции 1917 и последующих годов, — производит огромное впечатление, как историческое прозрение, потрясающее своей правдой. Вторая часть, начинающаяся стихом: «В тот день…» и т. д., навеяна легендой и культом Наполеона, преображенного в какое-то романтически-ужасное существо. Эта часть риторична и ходульно-холодна.
Но в целом стихотворение Лермонтова есть все-таки изумительное поэтическое «предсказание», знать которое — так же, как образ самого Лермонтова, этого «неведомого избранника» и «гонимого миром странника… с русскою душой»5, — должен всякий русский человек.
В.Н. Ильин
(М. Ю. Лермонтов)
Посвящается моему дорогому учителю
Василию Васильевичу Зеньковскому1
Страшная сила России и ее народа делает то, что история западно-восточного колосса и биография его героев трагичны до крайности и в то же время не являются удобной почвой для пессимизма. Впрочем, вообще трагедия и пессимизм несовместимы, духовная культура Древней Греции является тому примером. В этом смысле Россия в предельной степени удалена от буддизма и индуизма так же, как и от шопенгауэровских и ему подобных соблазнов.
Россия — космос, в котором парадоксально сочетались стужа мировых пространств со страшной, трансцендентной, раскаленностью звезд — солнц. Но космические пространства — это места, где в гигантских размерах осуществляется то, что недоступно обычным, так сказать, лабораторным методам. В этом смысле Россия во все времена ее бытия, а с Петром Великим в особенности, — гигантская лаборатория (от labor — труд!) и
