Мережковский почему-то отмечает, что у Лермонтова нигде нет имени Христа, то это скорее говорит в защиту религиозного целомудрия Лермонтова. Не он ли писал:
В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть…12
Религиозный мир Лермонтова мало сказался в его лирике, хотя и пробивался в ней; вся душа Лермонтова, впрочем, была обращена к земле. Хотя и верно, что душа Лермонтова
Долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна 13,
но эти чудные желания относились к земле, а не к Jenseits. Персоналистическая установка духа у Лермонтова напоена поэзией земли, не Jenseits — но именно поэтому Лермонтов, как и большинство наших поэтов, настроен уныло. Но не равнодушие природы к людям (как у Пушкина, Фета, Тургенева), не бренность бытия (как у Державина, Баратынского), а пустота этой жизни мучает Лермонтова:
А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка.
Словно кто-то смеется над нами, над нашим вечным ожиданием идеала и правды… В поэме «Валерик», после описания жестокой стычки с горцами, после описания того, как умирал капитан, когда кругом «усачи седые» тихо плакали, Лермонтов пишет:
Тоской томимый.
Им вслед смотрел я, недвижимый,
……………………………………….
И не нашел в душе моей
Ни содроганья, ни печали.
……………………………………….
А там, вдали, грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
В своем наряде снеговом
Тянулись горы, и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек…
Чего он хочет? Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он… Зачем?14
То, как бессмысленно слагается и внешняя жизнь людей, и внутренний их мир, явно таит в себе что-то неверное. В признаниях Печорина есть место, которое бросает свет на это: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем же я жил? Для какой цели я родился? А верно, она существовала, и верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в себе силы необъятные…» В одном из ранних стихотворений Лермонтов написал:
Как в ночь звезды падучей пламень,
Не нужен в мире я…15
Лермонтов не нашел для себя путей осуществления «необъятных сил», и оттого в другом месте он пишет:
Жмет сердце безотчетная тоска;
Жизнь ненавистна, но и смерть тяжка…16
Более глубоко то, что писал Лермонтов в одном из известных стихотворений «Мы пьем из чаши бытия». Когда
Все, что обольщало нас,
С завязкой исчезает,
Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был — мечта
И что она — не наша! 17
И то и другое трагично: если то, чем красится жизнь, есть только наша же мечта, то есть за ним не стоит никакой реальности, то это трагично, как трагично и то, что «наша жизнь — не наша», то есть, что наше бытие вовсе не принадлежит нам. В этой мысли есть, впрочем, уже просвет — ведь если жизнь наша не принадлежит нам, то кому же она принадлежит? Не Тому ли, Кто есть источник всякого бытия? Но Лермонтов лишь приближался к этой мысли, не доводя ее до конца, — он слишком романтик, чтобы много думать о том, что есть над нами. А «мнимость» жизни, обманчивость наших мечтаний — этого искушения он не мог преодолеть (как преодолевал его Пушкин) — и он готов подчеркнуть еще сильнее неподлинность того, чем мы живы:
И ненавидим мы и любим мы случайно,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом…
И оттого
И скучно и грустно — и некому руку подать
………………………………………………….
В себя ли заглянешь…………………………..
И радость, и муки, и все там ничтожно…18
«Пламень безотрадный» (из ранней поэмы «Корсар») терзал душу Лермонтова, и он так молится:
О, Боже…
Угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер;
От страшной жажды песнопений
Пускай, Творец, освобожусь.
Вот отчего
В сердце разбитом есть тайная келья.
Где черные мысли живут…
Или в другом месте:
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит…
Отдаться тому, что над нами, душа Лермонтова не могла; жажда самораскрытия, этот исконный мотив персонализма, тянет его к земным ценностям:
Как землю нам больше небес не любить?
Нам небесное счастье темно;
Хоть счастье земли и меньше в сто раз,
Но мы знаем, какое оно.
Но и счастье не дается — ведь оно только игра мечты, по собственному же признанию Лермонтова; оттого
Мне тягостны веселья звуки, —
признается Лермонтов.
В поэме «Сашка» есть слова о «тщетной свободе пленных мыслей» — и это и придает трагический смысл персоналистическим исканиям Лермонтова. Он даже готов на минуту увлечься пантеистическими настроениями. В той же поэме «Сашка» читаем о смерти:
Пусть отдадут меня стихиям! Птица
И зверь, огонь и ветер, и земля
Разделят прах мой, и душа моя
С душой вселенной, как эфир с эфиром,
Сольется и развеется над миром!..
Подведем итоги.
Бесспорная гениальность Лермонтова, возглавителя плеяды русских лириков, намечает путь русского романтизма, который, правда, уводил русскую душу от той духовной трезвости и духовной ясности, которая так была свойственна Пушкину, но в то же время затронул силы души, дремавшие в ней до того. Русский романтизм в своем своеобразии имеет вообще двух возглавителей — Гоголя в прозе и Лермонтова в поэзии, и он еще не изжит, не преодолен, пока не придет гений, подобный Пушкину, чтобы дать русскому художественному творчеству простор, но и духовную силу, — экстаз, но и духовную трезвость.
О Лермонтове мы не можем сказать того, что вполне оправданно для Пушкина — что он был выдающимся мыслителем; но он был все же мыслителем. Будучи романтиком, он, в границах своего романтического восприятия мира, продумал до конца много тем; особенно это ясно в его прозаических вещах, в которых Лермонтов оставался романтиком; а что касается его поэзии, то в ней зазвучали впервые для русской души те мотивы персонализма, которым было дано пробудить драгоценнейшие движения в русской душе (как у Герцена, Достоевского, Бердяева). Есть в русской стихии мотивы и имперсонализма — мы их вскрыли уже в поэзии Тютчева; они тоже не случайны для русской души — Толстой, Соловьев, Франк заняты той же темой. Но от Лермонтова, и именно от него, идет другая линия в русском сознании, — мечта о том, чтобы
Люди были вольны, как орлы.
Неукротимая, безграничная сила индивидуальности, которой нужен весь «необъятный» мир, — вот основа русского романтического персонализма, который не знает и не хочет знать того, что лишь с Богом и в Боге мы обретаем себя, реализуем свою личность. Романтический персонализм Лермонтова, Герцена, Толстого, Блока, Бердяева — это все та же «поэзия земли», поэзия земного бытия, все тот же гимн «существованию», переходящий в философский экзистенциализм. У Пушкина, жажда жизни у которого была не меньше, чем у перечисленных романтиков, было «благоговение перед святыней красоты»19, — эстетические переживания освобождали его от романтической скованности, от всего, что, будучи невыраженным, держит душу в оковах земли. Пушкин был мудр тем, что освобождался через духовную трезвость от ненасытимости подсознательных желаний, — отсюда и ясность души, и живое чувство того, что надо быть в «соседстве с Богом». Лермонтов же, а за ним и все русские романтики, хотя и жаждут эстетических переживаний, прямо нуждаются в них, но эти эстетические переживания не только не несут свободы духу, но еще больше сковывают его.
Своеобразие Лермонтова в том, что через его лирику, сквозь «магический кристалл» его поэтического восприятия мира, перед нами выступает трагедия романтического персонализма. Вся правда персонализма, все то, чем он полон, остается без воплощения — ибо человек свободен вовсе не как орел, который свободен в своих внешних движениях; человеку нужна еще свобода духа, то есть свобода с Богом. Верно, конечно, что чаша жизни, которую мы пьем, не наша, что наша личность не абсолютна, что она относится к сфере тварного бытия, — но именно потому, что мы принадлежим вовсе не себе, а Богу, именно потому есть глубочайшая неправда в остановке духа на самом себе. Мятеж не есть и никогда не может быть выходом, — через мятеж нельзя достигнуть покоя. Лермонтов был и остается для нас связанным не запросами его личности, то есть не своим персонализмом; связывал его романтизм, его прикованность к земному бытию.
В. Сумбатов
Ирине В. Одоевцевой1
Так просто: «Не только, но и…»
Вдруг — в прошлое вьется дорожка:
Какие далекие дни! —
В Печорина вырос «Маёшка»2 —
Из ссылки — опять на балы —
Известным поэтом отныне…
— Стихи Ваши очень милы!..
— А Вы их читали, графиня?
— Опять Вы за шутки свои!..
— Ответом — поклон и молчанье…
— Не только читала, но и
Люблю их…
— Mersi* за вниманье!..
Слова холодны и легки —
Как вальса аккорды пустые,
А ночью бессонной — стихи —
Без позы, без маски, простые:
«То истиной дышит в ней все,
То все в ней притворно и ложно,
Понять невозможно ее,
Зато не любить невозможно»3.
——
* Благодарю (фр.).
Нонна Белавина
Пути жизни и творчества Лермонтова
Доклад, прочитанный 25 октября 1964 года
в Обществе имени Пушкина в Нью-Йорке
Недавно один современный критик сказал мне, что самое трудное — это делать доклад о классиках. Нет ни одного уголка в биографии, куда бы уже не заглянули биографы. Нет ни одной строчки, которая осталась бы неизвестной. Поэтому цель доклада о классиках — не открывать что-то новое, а снова вспомнить и напомнить аудитории то, что, несмотря на всех последующих писателей, остается незабытым и теперь, больше чем через столетие, волнует нас так же, как волновало современников.
В этом году исполнилось 150 лет со дня рождения М. Ю. Лермонтова. Вспомним же сегодня короткий путь его жизни, странной и грустной, и необыкновенный путь его творчества, блестящего и тоже грустного. Трудно разделить эти темы потому, что у Лермонтова, как ни у одного из поэтов, жизнь и творчество представляют неразрывное целое. И легче уяснить себе его личность, ознакомившись с основными мотивами его поэзии. И обратно: узнав его жизнь, вы лучше понимаете его творчество.
Лермонтов родился в Москве 3 октября 1814 года и через о месяцев был перевезен в Тарханы, пензенское имение бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой. Возможно, что совсем иначе развивался бы характер поэта, если бы ребенок рос, имея то, что детям нужнее всего, — материнскую ласку. Но мать поэта умерла в 1817 году, когда мальчику было около трех лет, и первые
