спустя рукава. Ведь если посмотреть правде в глаза, лаконичная формулировка Ѓилеля — ненавистного тебе не делай ближнему — не раскрывает содержания Торы. Слова Ѓилеля выражают ее дух, приближают к Писанию и воодушевляют на его изучение, но никак не исчерпывают смысла. В конце концов, Шамай прав, Тору не учат на одной ноге. На протяжении еврейской истории не раз совершались попытки свести содержание Торы к системе четко определенных принципов. Однако тот, кто делал это, всякий раз сталкивался с разными сторонами одной и той же проблемы — разнообразие и многогранность еврейского наследия не позволяют свести его к ограниченному набору формулировок. Шамай понимает, что всякая попытка поставить Тору на одну ногу чревата ее искажением, и не желает этого. Шамай отталкивает любознательного пришельца не потому, что тот рассердил его. Мудрец не желает жертвовать истиной ни из любезности, ни из иных соображений. В другом случае, на первый взгляд, не связанном с предыдущим, Шамай и Ѓилель расходятся во мнениях относительно самого принципа, лежащего в основе их спора. Вопрос, послуживший предлогом, прост: что поют, танцуя перед невестой во время свадебной церемонии? Спорили учителя наши: как танцуют перед невестой? Дом Шамая говорит: Невесту (величают) такой, какая она есть. Дом Ѓилеля говорит: Невесту (величают) прелестной и милой. Сказали из дома Шамая дому Ѓилеля: Если невеста хромоножка или слепенькая, тоже говорить, что она мила и прелестна?! Не сказано ли в Писании: От лжи отдаляйся? [10]. Второстепенный, как кажется, вопрос о правомерности комплиментов невесте отражает принципиальную позицию обоих законоучителей. Шамай отнюдь не ужесточает закон и не нагромождает ограничений. Он всего лишь тщательно следует истине. Подслеповатую хромоножку неправильно называть красавицей, поскольку это не соответствует действительности. Житейскому прагматизму Ѓилеля школа Шамая противопоставляет догматизм истины. Эта истина четко определена, и преступать ее ни в коем случае не следует. Всякая вещь должна являться в своей достоверной полноте и пребывать в ней, даже когда неприятная правда режет слух или требует трудноисполнимого. Подобная строгость не призвана кому-то досадить. Она — страж объективности, подлинности. Под ее беспощадным взором вещи действительно предстают в своей незамутненной, теоретической чистоте. Скудны источники, из которых мы черпаем наши представления о личности Шамая и его учении. Но то немногое, что нам известно о его жизни, не свидетельствует лишь о суровости нрава. Шамай воздерживался от кормления маленького сына в Йом Кипур — ему неловко было в Судный день делать это собственноручно. Однако он все же нашел способ не заставлять ребенка голодать — подавал ему пищу одной рукой. Мудрецы пошли еще дальше, предписав Шамаю кормить сына обеими руками [11]. Строгость поста Йом Кипур останавливала Шамая, но тем не менее он не мог допустить, чтобы ребе- нок страдал от голода. Стремясь разрешить противоречие, Шамай ввел ограничения — с тем, чтобы кормление ребенка по крайней мере не совершалось в этот день заведенным в будни порядком. Подобную историю рассказывает Талмуд и о новорожденном внуке Шамая. Дед разобрал участок крыши над кроватью роженицы и забросал дыру зеленью, наподобие кровли сукки — чтобы младенец мог находиться в сукке вместе с матерью [12]. Сквозь обе истории проглядывает человеческая теплота и неравнодушие Шамая. Но незыблемым остается фундамент; недопустимо по-разному трактовать закон: для одного человека — так, для другого — иначе. Установления должны быть четкими, однозначными — и да свершится правосудие, неотвратимое, как судьба!
В этом ярче всего отражаются глубокие внутренние противоречия, разделявшие две школы, две системы — Шамая и Ѓилеля. Столь же отчетливо проявляется и несходство характеров мудрецов. Споры и разногласия по всем вопросам — от чтения Шма до законов ежемесячного уединения женщины — вращаются вокруг того же принципиального положения. Подход Шамая и его школы, по сути, идеалистический. Он стремится воплотить идеал во всей его полноте, не считаясь с житейскими затруднениями и неудобствами, проистекающими из этого. В глазах последователей Шамая гармоническая завершенность теории возвышается над суетой быстротечной жизни. Теория самодостаточна, ее сущность заключена в ней самой. Поэтому не следует придавать излишнего значения ее применению, чересчур волноваться по поводу сиюминутного практического воплощения. Школа Шамая созерцает в вещах их конечное совершенство, в то время как взгляд Ѓилеля устремлен в реальность повседневного человеческого бытия.
Один из самых яростных споров между школами Ѓилеля и Шамая бушевал вокруг проблемы, именуемой в Талмуде восемнадцатью Ѓалахот. В Мишне рассказывается о том, как однажды мнение последователей Шамая, оказавшихся в большинстве, перевесило, и были приняты восемнадцать суровых постановлений, касающихся, в основном, вопросов ритуальной чистоты [13]. Эти постановления были приняты в момент максимальной остроты, под влиянием замешательства, вызванного создавшимся положением [14]. Они никогда не были отменены и касались нечистоты языческих земель, оскверняющего прикосновения язычника и т. д. и т. п. Законы подобного рода явно имели целью углубить пропасть межу Израилем и языческими народами, внести в этот вопрос окончательную ясность и заявить о полном отделении, размежевании и разрыве.
Принципиальные расхождения между обеими школами проявлялись не только в ѓалахических дискуссиях. Рассказывается о затянувшемся на два с половиной года споре, темой которого служил вопрос: хорошо ли человеку быть сотворенным, или лучше было ему не являться на свет? Мудрецы школы Ѓилеля говорили: Лучше человеку быть сотворенным, чем не быть. Дом Шамая не соглашался: Лучше не быть сотворенным, чем быть [15]. В итоге между обеими школами было достигнуто нечто вроде компромисса: человеку лучше было бы вовсе не являться в мир, но коль скоро он сотворен, ему следует покопаться в своих делах и попытаться исправить свои пути [16]. И здесь подход Шамая идеалистический. Главное его школа усматривает в абстрактных идеях. Потому-то человеку лучше было не рождаться в реальном мире. Ведь его жизнь здесь — лишь тень более высокого бытия, но при том он обязан, преодолевая постоянные затруднения, соответствовать возвышенным отвлеченным идеям. В другой раз школы Ѓилеля и Шамая разошлись по вопросу о том, что было сотворено прежде — небо или земля. Дом Шамая утверждал: небеса сотворены раньше. Дом Ѓилеля оспаривал: земля предшествовала небу [17]. Вопрос о порядке сотворения, в сущности, отражает спор о приоритете. Что важнее, небо или земля? Весьма характерна позиция школы Шамая: небо, безусловно, важнее. Земля — лишь сомнительный придаток, мутный шлейф, тянущийся за вечными небесами — главной целью творения. Истоки своих воззрений последователи Шамая ищут в Танахе: Так сказал Г-сподь: небо — престол Мой, а земля — подножие ног Моих (Иешайя, 66:2). Сделает ли человек скамеечку для ног прежде кресла? Иными словами, этот мир — не более чем низкая подставка, проход, ведущий в тронный зал, бледная тень иной реальности…
В бесконечных спорах учеников Ѓилеля и Шамая, как и в немногочисленных расхождениях самих мудрецов [18], отразилось столкновение двух принципиально несхожих мировоззрений. Одно из них — устремленный к небу взгляд Шамая, созерцающего мир сквозь призму соответствия возвышенным идеалам. По их образцу надлежит кроить земное бытие, руководствуясь ясными, недвусмысленными законоположениями. И потому — да свершится правосудие, пусть всегда и во всем восторжествует закон, и горе тому, кто встанет на его пути! И другой взгляд — взгляд Ѓилеля, обращенный к земле, вглядывающийся в мир. Ѓилель — прагматик, вовсе не обязательно облегчающий ярмо закона. Скорее, он считается с реальностью — такой, какова она есть. Ѓилель не отказывается иметь дело с повседневностью человеческой жизни — повседневностью, обремененной множеством проблем, зависящей от смены настроений и чувств.
Школу Шамая отличало стремление не к ужесточению Закона, а к достижению целостного идеала, к законченности и полноте идеи. На духовный облик Шамая и его учения наложило отпечаток ремесло. Архитектору, строителю, непереносима мысль, что возводимое им здание не будет гармоничным и соразмерным во всех своих частях, от фундамента до кровли, без единого изъяна. Он знает, что даже едва заметное отклонение от вертикали при строительстве одной из стен угрожает обрушить всю постройку.
Рабан Иоханан бен Заккай
РАБАН ИОХАНАН БЕН ЗАККАЙ
Долгие годы, при жизни последних поколений перед разрушением Второго Храма и первого поколения, пережившего великую катастрофу, рабан Иоханан бен Заккай занимал в еврейском мире одно из центральных мест. Его имя упомянуто Талмудом в числе младших учеников Ѓилеля [1]. Своей устойчивостью династия Ѓилеля во многом обязана Иоханану бен Заккаю. Он сохранял высокое положение при трех преемниках своего учителя, унаследовавших титул наси. Какое-то время Иоханан бен Заккай также возглавлял Санѓедрин. Он, единственный из мудрецов, не будучи потомком Ѓилеля, удостоился звания рабан, что означает наш господин и учитель, наставник всего Израиля. Подобный почет оказывали лишь прямым наследникам Ѓилеля.
И тогда, когда он занимал пост, был наси, и тогда, когда этим титулом были облечены другие, Иоханан бен Заккай оставался одним из самых выдающихся и признанных мудрецов Торы, быть может, величайшим законоучителем своего поколения. Среди его учеников были такие знаменитые мудрецы как рабби Элиэзер бен Гурканос, рабби Иеѓошуа бен Ханания и многие другие [2]. Когорта питомцев Иоханана бен Заккая образовала ядро, вокруг которого в последующих поколениях продолжала складываться Устная Тора.
Оставаясь на протяжении нескольких поколений в центре еврейской жизни, рабби Иоханан бен Заккай ощущал ответственность за будущее своего народа, за то, в каком направлении двинется его история. Особенно тяжкая ответственность легла на плечи мудреца после разрушения Второго Храма. Впрочем, чувство ответственности не покидало его и раньше — во время антиримского восстания и в период, предшествовавший ему.
В период относительного затишья, установившийся перед тем, как разразилось великое восстание, личность рабана Иоханана бен Заккая заметно выделялась на фоне других мудрецов — перушим. В ту эпоху он решительно боролся против саддукеев и в этой борьбе порой применял крайние методы. Рабан Иоханан бен Заккай буквально выкорчевывал остатки влияния саддукеев в Санѓедрине и Храме. Он часто дискутировал с саддукейскими мудрецами. Когда читаешь об этом, в тоне Иоханана бен Заккая слышится чувство превосходства, а порой звучит и излишняя резкость: Да не будет совершенная Тора наша как ваша болтовня! [3] Неустанно внедряя обычаи и законы перушим — мудрецов дома Ѓилеля — в жизнь народных масс, Иоханан бен Заккай не выбирал средств. В одной из историй (конечно, не самой популярной) рассказывается о том, как в пылу дискуссии с Первосвященником-саддукеем, Иоханан бен Заккай отхватил оппоненту мочку уха, чтобы навсегда сделать того негодным к храмовому служению [4]. Деятельность рабана Иоханана бен Заккая в те годы в определенной мере явилась завершением начатого еще его великим предшественником, Шимоном бен Шетахом [5]. Иоханан бен Заккай окончательно упрочил влияние перушим и школы Ѓилеля во всех сферах народной жизни.
Хотя в большинстве
