Песни Песней:

О друга, нам земля отказывает в материнстве.

Пусть будем мы в своей стране чужими.

Делить досуги с ними мудрено, —

Они целуют в губы нелюбимых,

Они без песен пьют вино.

Не говорите ж стихотворцам горьких слов.

В пустыне жизнь что легкий дым,

Но хлеб черствее, чем каменья.

Мы сами предадим

Торжественному запустенью

Любимые сады стихов.

[261–262]

Образ Сада, связанный с таинственным Пардесом из Песни Песней, чрезвычайно важен для Матвея Давидовича Ройзмана (1896–1973), одного из самых активных членов «Ордена имажинистов», прославившегося своей кипучей энергией в издании журнала и подготовке сборника «Имажинисты» (М., 1925).

М. Ройзман родился в еврейской семье. В автобиографии он сообщал: «Отец мой в молодые годы работал в кузнице, потом служил и был приписан к мещанам»[40]. В детстве на будущего поэта большое влияние оказал дед, николаевский кантонист и знаток Талмуда. Образы, сюжеты и мотивы Танаха и Талмуда, еврейские праздники и ритуалы навсегда запечатлелись в сознании мальчика, чтобы затем излиться в строках его стихов, удивляющих свежей и необычной для русской поэзии образностью, в которой происходит наглядное слияние русского и еврейского не только на уровне метафорики, но и самой лексики, когда в контекст русского слова включаются специфические еврейские понятия, термины, иногда — в их ивритско-ашкеназском звучаниии:

О смелый прадед мой, рэб Иешуа,

Твердый гвоздь в стене Израиля,

О дед, за веру поротый, на штурмах

Турками штыком израненный,

Вином прозрачной памяти о вас

Крепче и душистей, —

И на могилы скорбные слова

Миртовыми листьями!

Я — первенец, я — Саваофу

Посвященный Торой за Исход[41].

Течет не по моим ли строфам

Кровь отцов библейскою тоской?

Не я ль записан тайно в Книгу[42],

Оттого что первый прокричал

На неродной земле в Ём-Кипур[43]

О нещадной мести палачам?

Не скорлупу мою ли сердца

Я обрезал пред лицом Его[44],

Чтоб в озеро судьбы смотреться,

И петух мой, белый и живой[45],

Мой день счастливый Богу моему

Жертвой стал за брата.

Земля! Вот Адонаем[46] закляну,

Города, дубравы,

Откройте кровь закланных

На проклятые толпы!

И в багровых водах потопа

Ковчегом[47] выплывет из раны

Сердце белое мое!

(КолНидрей) [376–377]

[376–377]

В 1914 г. Ройзман окончил с серебряной медалью Московское коммерческое училище. Еще раньше, примерно в четырнадцать лет, он увлекся театром, участвовал в любительских спектаклях, которые устраивались летом на подмосковных дачах, организовывал детские праздники, по мере взросления играл в различных драматических студиях. В училище Ройзман начал писать стихи и рассказы для училищного рукописного журнала «Рассвет». В 1915 г. один из рассказов Ройзмана попал к Леониду Андрееву, который пожелал встретиться с начинающим писателем. В 1916 г. поэт поступил на юридический факультет Московского университета. С 1918 г., одновременно с учебой, он работал переводчиком в Красной Армии, с 1919 по 1923 годы вел культурно-просветительскую работу в армейских клубах.

Дебютом Ройзмана в печати стало стихотворение «На дворе», опубликованное в 1918 г. в журнале «Свободный час». Уже в декабре того же года он был принят во Всероссийский союз поэтов, где позднее работал заведующим издательством. В

1919 г. вместе с поэтом Диром Туманным (Н. Н. Пановым) Ройзман организовал книжную лавку при московском Дворце искусств. Он показал свои стихи В. Брюсову, и тот следующим образом отозвался о них: «Автор работает добросовестно. Его размеры разнообразны, рифмы часто богаты, иногда правильные, иногда модерные, образы есть и простые и очень изысканные, темы — всевозможные и т. д. Но пока все это — ученические упражнения. Есть все надежды, что техникой автор овладеет. Тогда явится возможность судить, поэт ли он. Пока ответить на этот вопрос трудно»[48]. В сентябре 1919 г. Ройзман подписал устав «Ассоциации вольнодумцев», а в феврале

1920 г. стал ее секретарем. В апреле того же года на заседании поэтов-имажинистов он был принят в «Орден имажинистов», активно участвовал во всех выступлениях имажинистов, в их коллективных сборниках, а также в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном», где публиковал не только стихи, но и статьи. В 1923 г. вышел сборник поэм Ройзмана «Хевронское вино». Его отрицательно оценил В. Брюсов, но положительно — Р. Ивнев, отметивший стремление автора «вырваться из заколдованного круга высосанных до последней капли крови тем…»[49] Э. М. Шнейдерман пишет: «Книга эта, сочетавшая детальную разработку сюжетов Талмуда со свежей формой (яркая образность, богатая ритмика), к сожалению, не была оценена критикой по достоинству»[50]. В 1925 г. вышел последний прижизненный сборник М. Ройзмана «Пальма», в который вошла лирика 1922–1924 гг. Во второй половине

20-х гг. и далее поэт переключается на прозу, переводит стихи еврейских поэтов, писавших на идише, — А. Гофштейна, А. Кушнирова, П. Маркиша, И. Фефера и др. Лишь частично его переводы были представлены в книге «Поэзия народов СССР» (М., 1928). Подготовленный им в конце 20-х гг. сборник переводов из еврейской поэзии так и не был издан. В последнее десятилетие своей жизни Ройзман работал над мемуарной книгой «Все, что помню о Есенине», которая вышла в свет в год смерти автора, в 1973 г.

Поэзия М. Ройзмана открыто связана с еврейской проблематикой, с Торой, Талмудом, еврейскими праздниками и литургией. Еврейскую традицию поэт ощущает как глубинную опору, позволяющую ему выстоять в сложном и противоречивом мире, сохранить свою душу:

Верно, радость мне дана

Средь пророчеств балагурных

Повторить: «Ато, Адонай!» —

В неживой, отпалый сумрак.

[375]

«Ато, Адонай» — ашкеназская версия знаменитой формулы Ата, Адонай («Ты, Господь»), повторяющейся во всех еврейских молитвах и брахот (благословениях, бенедикциях): Барух Ата, Адонай, Мелех га-олам… («Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной…»), — становится своего рода лейтмотивом поэзии М. Ройзмана, как и знаменитый символ еврейской веры — молитва Шма (Шма, Йисраэль! Адонай Элогейну, Адонай Эхад — «Слушай, Израиль! Господь — Бог наш, Господь един есть»; см. Втор 6:4–8).

В 1923 г. поэт создает цикл стихотворений (или небольшую поэму) «Кол нидрей» (на иврите — Коль нидре, или Коль нидрей; букв, «все обеты») — собственную вариацию к знаменитой молитве, составляющей основу торжественной литургии в вечер встречи строгого и светлого праздника Йом-Киппур. В Коль нидрей провозглашается отказ от всех невыполненных — вольно или невольно — обетов, клятв и зароков. Это является актом покаяния перед Всевышним и надеждой на Его милость. В основе обряда лежит сознание греховности нарушения обязательств, взятых на себя человеком, даже необдуманно или по принуждению. Некоторые исследователи полагают, что формула Коль нидрей сложилась среди испанских евреев, которых во время массовых насильственных крещений в конце VI — начале VII вв. (при вестготских королях) заставляли клясться в отречении от «еврейской ереси» (не случайно и у Ройзмана упоминаются марраны — насильственно крещенные испанские евреи, горевшие на кострах инквизиции, которая и была учреждена для борьбы с ними). Затем обычай провозглашения отказа от невольных обетов восприняли византийские евреи, также подвергавшиеся насильственным крещениям на протяжении VI–X вв. Коль нидрей исполняется кантором и вторящей ему общиной на определенный музыкальный напев, являющийся в ашкеназских общинах устойчивым и одним из самых величественных в еврейской литургии. Мелодия Коль нидрей, как отмечают авторы «Краткой Еврейской Энциклопедии», «открывается торжественной силлабически построенной „прокламацией“, за которой следуют глубоко прочувствованные мелодичные фразы и виртуозные рулады»[51]. Существует множество музыкальных интерпретаций и обработок Коль нидрей (например, концерт для виолончели и оркестра М. Бруха, концерт для чтеца, хора и оркестра А. Шёнберга и др.), его реминисценции звучат и в музыке европейских композиторов (в частности, у Л. ван Бетховена).

Свое восприятие Коль нидрей, страстной мольбы человеческого сердца о прощении и спасении и не менее страстно выраженной благодарности Всевышнему, дает в своем цикле М. Ройзман, соединяя интонации веры, гнева, тоски и торжества. Поэт сознает себя наследником древних пророков (и в сравнении с их словами — словами Самого Господа — что значат все государственные гимны или «Марсельезы»!?) и одновременно с болью говорит о страданиях еврейского народа, о погромах, о потрясающей, несмотря ни на что, вере основной части народа в милосердие Бога, о грядущем возмездии убийцам:

Вот на волосах моих

Пламенный столетий прах,

В сердце — семена молитв

И в руках Твоих праща,

Чтобы в путь широкий

По следам пророков.

Что мне гимн Романовых

И что Марсельеза,

Если снег, обманывая,

Перьями полезет

Из больших подушек

Небосвода моего?

А закат — разбухший

И распоротый живот, —

Кровь, кишки — на кирпичи,

На кресты, на крыши,

Где, всплеснув руками,

Встречный ветер закричит:

«Ой, Эйл молей рахамим!»

И вдали услышишь,

Что могильный камень

Над былыми плахами

Шепчет, как свидетель,

Об убитых детях.

Ты, Израиль, протруби

Громче в рог червленый,

Чтоб сползали в города

Серыми червями

Сумерки до дна глодать

Жадные глаза убийц!

[375–376]

«Ой, Эйл молей рахамим!» — ашкеназская передача начала поминальной молитвы на иврите: Эль малле рахамим («Бог, исполненный милосердия»). В сознании поэта сопрягаются и одновременно противостоят друг другу два осенних пейзажа: яркий, насыщенный красками ландшафт далекой Эрец Йисраэль с ее ослепительным солнцем, виноградниками, маслинами, лилиями — и российский осенний ландшафт со злыми ветрами, ворохами листьев; единственная яркая краска, оживляющая этот пепельный тревожный ландшафт, — красная, напоминающая о насилии и крови (это прежде всего налившиеся кровью листья липы, обычно желтые):

Ах, тишрэ, тишрэ[52],

Скиталец мой усталый,

Шагай же тише

По городским бульварам.

Здесь не отрежет

Седые кудри миндаля

Золотыми ножницами солнце,?

Не качает лилия впросонках

Свой колокольчик нежный

Под шепоты полян.

Здесь не уронят

Маслины на сухой песок

Черные чеканенные серьги,

Виноградник аромат осенний

Не перельет сурово

В сосуды плоские лесов.

Здесь только липы

Налиты кровью до того,

Что полопались аорты листьев,

Здесь над куполами ветер злится,

Вечерний пепел сыпет[53]

На плеши медные голов.

Ах, тишрэ, вечный,

Я Саваофом вызван, —

Зажгу ли свечи

Ветхозаветной жизни?

[377–378]

Стиль Ройзмана по-имажинистски предметен, пластичен и одновременно парадоксально метафоричен. Сквозь призму библейских аллюзий (в частности, на сны фараона, которые Иосиф толкует как указание на грядущие бедствия Египта, а также на пророческие книги и Плач Иеремии) поэт передает свое видение вздыбленной Гражданской войной России, несущей возмездие за погромы и убийства:

О, смотри, моя свеча,

В лоно древнего Востока:

Буду, буду отвечать,

Повторился сон жестокий:

Семь колосьев тощих

Поглотили тучных семь!

Рви одежды Север,

Вретищем покройся Юг!

Ваш народ просеют

Сквозь решета гибели

Мстительные зыби

Грозных, межусобных вьюг!

Сбреет поле засуха, —

Вместо финика — помет,

Вместо смачных вин — моча!

Рыть могилы заступу,

Ветру колыбель качать

В листопад клочкам знамен!

Плачем похоронным

Прошуршать траве страны,

Песней погребально ныть

Птицам о погромах.

Так земля нагая

Пасть железную откроет, —

Человека в черном чреве,

Как в давильне виноград,

И, ослепшая от крови,

Под камнями града череп

Вдребезги!

[378]

Однако сердце поэта исполнено надежды на преображение мира, как несет надежду на милость Господню светлый и строгий праздник Йом-Киппур, как соединяет скорбь и ликование скорбно-торжественная молитва Коль нидрей:

А в окнах синагоги

Пунцовые ветви

Закатных пальм.

Седой раввин —

Вассанский дуб — не дрогнет?

В Шмойне Эсрей[54] заветных.

Борух, Ато, Адоной!

О, верные Ягве марраны,

Я — в пламени ваших костров,

И вот отрекаюсь, попранный,

От прежних зароков и строк.

И, кровью из сердца семижды

Кропя, как плоды Аарон,

Мое огневое Кол нидрей

/ Я в жертву кладу за народ.

Шма, Исроэл!

Это ланями дрожат

Колокольчики на Торе,

Как под лезвие ножа

Прихожане хору вторят.

Это щит Давида встал

Новою луной сегодня,

И поет в конце поста

Рог о радости свободней.

Это душу от земли

Саваоф высоко поднял,

И голубкой та гульлит

На Его благой ладони.

Шма, Исроэл,

Адоной Элогейну,

Адоной Эход!

[379]

Душа поэта и всего