народа не случайно предстает голубкой в руках Всевышнего — образ, отсылающий сразу и к Книге Псалмов, и к Песни Песней. Рог, поющий о радости (как и «червленый рог», упоминавшийся ранее), — шофар, древнейший еврейский ритуальный музыкальный инструмент, созданный, согласно преданию, из рога того барана (агнца), который был принесен в жертву вместо Исаака во время несостоявшегося жертвоприношения Авраама (см. Быт 22). В шофар трубят в годину самых великих праздников и самых великих бедствий, чтобы услышал Всевышний. С трубления в шофар начинается праздник Рош га-Шана — Нового года. Именно в шофар должен трубить Мессия, который въедет во врата Иерусалима на белом осле. Его приближение приветствует поэт в цикле «Новый год» (1923);

Одевай же, осень, пышно

В тонкий пурпур и виссон

Наклонившегося Тишри

К чашам бронзовых весов.

Слушай скрип сандалий тирских,

Протруби в бараний рог:

Новый Гость Востока близко

С Книгой о судьбе миров.

В небе головою овна

Перед ним луна зашла,

И в глазах скрижалью новой

Развернулся красный флаг.

У него все тот же посох

Тысячу шестую лет

Миндалем розоволосым

Расцветает на земле.

Омывай же ноги Гостю,

Осень, грустная сестра:

Рош Гашоно звонко бросит

Золото Офирских стран.

[388]

Как явствует из контекста, мессианские надежды М. Ройзмана связываются с потрясениями и революционными преобразованиями, произошедшими и происходящими в России. Ему кажется, что возродилось героическое время Хасмонеев (Маккавеев), время борьбы за истинную свободу, что вместе с обновляющейся Россией переживут обновление все ее дети, все составляющие ее народы, в том числе и евреи. Молот Йегуды Маккаби (Иуды Маккавея), который обрушился на врагов в древние времена (согласно народной этимологии, прозвище Маккаби происходит от слова «молот»), ассоциируется в сознании поэта с молотом на красном флаге:

Пью вино воспоминанья

В заповеданной главе

О грозе былых восстаний

Маккавейских сыновей…

Сокрушил мечом Иуда

Войско Антиоха[55] в прах, —

Колесницы, башни — грудой

В пасть Хоронского костра[56].

И вождя прозвал Израиль

Молотом за тот удар,

На кровавых маках края

Песни мятежа создал…

Слышу рев, и лязг, и грохот:

Лагерь Горгия[57] — золой,

И на вражеских воротах —

Бусы вражеских голов.

И на стяге в блеске молний,

За Хевроном далеко,

Золотом расшитый молот

Смотрит в озеро веков.

[389]

Древний Хеврон, где раскинул некогда шатры, придя в Землю Обетованную, праотец еврейского народа Авраам, древний центр колена Йегуды, символ самой Иудеи, рифмуется в сознании поэта с Россией. Он наивно верит в то, что доблесть и мудрость древнего народа, его традиции, его несгибаемая вера понадобятся новой России:

Только осень леденеет,

Только полночь глубока, —

Пей из книги Хасмонеев,

О душа, второй бокал!

Я при встрече Рош Гашоно

Не посыплю хлеб золой,

А в России сокрушенной

Прокричу ему: «Шолойм!»

Даст червонные доспехи

Тополь в северном лесу,

И седые ночи с песней

Лук и стрелы принесут.

Ибо в мире повторимы

Огневые времена,

От которых кровью принял

И борьбу, и бунт, и знак!

Ибо с веткою маслины,

В радуге семи свечей,

Проворкует год счастливый

Слава на моем плече!

[389–390]

Поэт с искренней и трогательной любовью пишет о России и сокрушается, что она долго была ему и его народу не матерью, но мачехой. Тем не менее он видит ее в светлом образе седой усталой матери и тревожится за ее судьбу, ищет для нее слова утешения:

Еще задорным мальчиком

Тебя любил и понимал,

Но ты была мне мачехой

В романовские времена.

А разве ты не видела,

Что золотой пожар возник

От зависти и гибели

И человеческой резни?

Что снеговыми вихрями

Кружился выщипанный пух

И сам кружил притихшую

И сумасшедшую толпу?

И я, покорный пасынок,

Тужил, что вместе не погиб,

Тужил над желтой насыпью

Единоплеменных могил.

И ждал, пока ты, добрая,

Придешь на утренней заре

Усталого и скорбного

По-матерински пожалеть.

И вот в пушистом пурпуре,

Седая, светлая, стоишь,

И слезы, слезы крупные

Сбегают на глаза твои.

Ах, что сказать мне наскоро?

Каких же не хватает слов?

И я целую ласково

Морщинистый, спокойный лоб.

Ведь я задорным мальчиком

Тебя любил и понимал,

Но ты была мне мачехой

В романовские времена.

[391–392]

Поэт верит, что две его родины — Земля Обетованная и Россия — могут породниться. Недаром Россия предстает в образе моавитянки Рут и ее свекрови, скиталицы и страдалицы Наоми (Нооми), пришедших в Иудею, в Бет-Лехем (Вифлеем; в ашкеназской версии — Бейс-Лехем), который стал родиной и для язычницы — а отныне иудейки — Рут. И вновь серп в руках Рут, жнущей на поле Боаза (Вооза; у Ройзмана — Воаз), как и серпы других жнецов, ассоциируются с золотым серпом на знамени, но одновременно — с серпом месяца на небе; сама же жатва символизирует грядущие счастливые дни (цикл «Новый год»):

И опять поанаю запах

Набухающих полей,

Где колосья в росных каплях

Те же, те же столько лет!

И в часы тяжелой жатвы,

Под игру серпов и рук,

Я увижу сердцем жадным

У разлива нивы Руфь.

Это ль не Бейс-Лехем древний?

И Россия — Нооми,

Здесь, голодная, к деревне

Голову в пути склонит?

И Воаз любимой Руфи

Ссыпет звезды ячменя, —

Звезды о поэте грусти,

О Давиде прозвенят.

И жнецы серпы положат,

И в шатрах — костры бесед,

А над ними тот же, тот же

Отраженный в небе серп!

[390]

Давид здесь упомянут не случайно, ведь Рут — его прабабка. Книга Рут, помимо прочих смыслов, говорит о рождении иудейской царской династии, мессианского рода Давида. Мессианскими надеждами дышат и строки Ройзмана:

Эй, серпы покрепче в руки,

Жните золотые дни!

Сестры, в каждой — сердце Руфи,

И за колосом нагнись!

Или не скреплен безмолвно

Первым мятежом Завет?

Братья, в каждом — сердце-молот,

В нас — Иуда Маккавей!

То вторая Книга Чисел

Началась в двадцатый век,

Оттого заря сочится

Медом алым по траве.

И в садах огнем налиты

Яблоки, как буйный стих,

Чтоб за трапезой с молитвой

В этот мед их опустить.

Пусть над вами стынет просинь

И как талэс[58] облака, —

Потекут вином хевронским

Строфы бодрые в бокал!

[390–391]

Хеврон славился своими виноградниками; кроме того, вино в Библии — символ истины и даров Божьих. Хевронскому вину уподобляет М. Ройзман поэзию (отсюда — название его сборника). Благословение Всевышнему над бокалом красного виноградного вина произносится в Субботу и еврейские праздники. Традиционная еврейская трапеза в праздник Нового года включает яблоки и мед, поэтому они упоминаются в финале цикла, и яблоки при этом уподобляются стиху (или стих яблокам). Но яблоки, мед, вино, виноград — важные топосы-лейтмотивы Песни Песней, и именно яблоня (яблоневый сад) символизирует возлюбленного, как гранатовый сад — возлюбленную.

Два этих сада — яблоневый и гранатовый — сливаются в поэзии М. Ройзмана в единый образ в цикле «Сад» (1923), в котором содержатся многочисленные аллюзии на Песнь Песней, имеющие не только любовно-эротическую, но и сакрально-мистическую подсветку. Сад, ассоциирующийся у поэта с Пардесом Песни Песней и Эдемским Садом (не случайно постоянно упоминаются смоквы, виноградные лозы), одновременно выступает как Сад поэзии, Сад творчества, соединяющий Восток и Запад, еврейское и русское:

Узлом тоски восточной

Так закручен строго ритм,

Что ассонанс на строчках

Золотой серьгой горит.

О брат! река скрывает

Лодку. Веслами води,

Как желтыми крылами,

В звонкой россыпи воды!

И полной, полной горстью

Брызни в солнце из реки,

И солнце вниз отбросит

Жемчуга. Ты крылья кинь!

И слушай, как упрямо

Вечером зашепчет зыбь,

Что мой хорей и ямбы —

Виноград одной лозы.

Как яблоки заката

Упадут в камыш за мостом,

И тишина покатит

Ассонансы на простор.

[385–386]

Сад в одноименном цикле Ройзмана несет в себе приметы обычного фруктового сада среднерусской полосы — с вишнями, грушами, кустами малины, но одновременно это сад Земли Обетованной, благоухающий розами, на которые ниспадает роса Хермона — символ благодати Божьей. Как и в Песни Песней, это сад любви и в то же время Сад мистической тайны:

Есть у сердца старая тайна

Про тот фруктовый сад,

Где малина губы подставит —

И до крови кусай!

Знаешь — бусы черные вишен,

Подвески медных груш

Покачнутся вечером тише,

Чем силуэт в углу.

И пастух стада от затона

Погонит по траве,

Как влюбленный Яков по склонам

Лавановых овец.

И куски земли на ладони

Запахнут, как венок

Гордых роз Ливана. Надломишь —

И росное вино!

Разве холм в строфах не станет

Еромонскою горой?

И от сердца вечная тайна

К ней не взлетит орлом?

[386]

Насыщая свой текст многочисленными аллюзиями на Тору и другие книги Танаха, вводя в любовный контекст упоминания о еврейской литургии, молитве (маарив — вечерняя молитва; слово передано на идишистский манер как майрэв), талесе, в который оказываются «облаченными» кусты жасмина, сплошь покрытые белыми благоухающими цветами, поэт создает атмосферу особой трепетности и святости любви:

Вот с посохом, с котомкой синей

Сутулый сумрак. На тропе

В душистом талэсе жасмины

Читают майрэв нараспев.

И если ты пройдешь калиткой,

Любимая, в мой сад густой,

Как передам тебе молитвы

Благоухающих кустов?

Как расскажу о Есевонах,

О зреющем посеве чувств

Тебе, огнем церковных звонов

Зажегшей сердце, как свечу?

И почему слезой алоэ

На елях кажется смола

И сердце за кустами ловит —

Не пробежит ли мимо лань?

[386–387]

Упоминание о Есевонах — Есевонских прудах (точнее — прудах Хешбона; в Синодальном переводе — «озерки Есевонские») — вводит прямую отсылку к Песни Песней, ибо в ней сказано: «Твои очи — пруды в Хешбоне // У ворот Бат-Раббим» (Песн 7:5)[59]. Благодаря парадоксальному соединению экзотических Есевонов с типично русской калиткой, талеса и майрэва — с церковными звонами, благоуханной смолы ели — с благовонной слезой алоэ, пейзаж обычного сада среднерусской полосы сливается с благоуханным пейзажем Земли Обетованной, с Садом, воссозданным в Песни Песней. Именно поэтому воображению поэта видится трепетная лань, в образе которой предстают и героиня Песни Песней, и его лирическая героиня, благоухание жасмина переходит в благоухание мирры, и закономерно в контекст стихотворения включаются строки из Песни Песней:

Как расскажу?.. Вот сумрак мирно

Благословляет нас. В саду ль

Я веткой робкого жасмина

К твоей ладони припаду?

Но ты смиренно понеси

Слова, как мирру, пред собой:

«Кулох ёфо, рааёси,

Умум эйн бох!»

[387]

В оригинале процитированный Ройзманом стих (Песн 4:7) звучит следующим образом: Кушах йафа райати умум эйн бах («Вся прекрасна ты, подруга моя, и нет в тебе изъяна»; ср. перевод И. М. Дьяконова: «Вся ты, милая, прекрасна, и нет в тебе изъяна»[60]).

Это не просто излияние чувств, но тоска по духовной прародине, по далекой родине, по Земле Обетованной:

А мне — ночной сонный воздух

И фиолетовый затон,

Где расцветут снова звезды

Смоковницею золотой.

И тишина. Но такая,

Что ангел смерти задышал,

И белый вздох — лепестками

Рассыпается в камышах.

Но широко, по уклонам,

Где серой пахли мятежи,

Под пурпуром балкона

Тоска библейская лежит.

И только здесь слышу зовы

Земли скорбящей. Это сын

Мать приласкал скорбным взором,

И солена слеза росы!

О брат! душа грустно смолкла

И, как смоковница, в плодах!

О брат, сорви эти смоквы,

Которые тебе создал!

[387–388]

Образ возлюбленной неизменно сливается в сознании поэта с героиней Песни Песней, а прекрасная Суламифь становится символом еврейского народа, красоты его души, неугасимости его духа, как в стихотворении «Уже по Саронской долине…» (август 1923). Здесь уже сама упомянутая в первой строке Саронская долина вводит топику Песни Песней, и этот ряд продолжен «газелями», «росными розами», глазами как «пара печальных голубок» (ср.: «…Твои очи — голубицы»; «Твои очи под фатою — голубицы…» — Песнь 1:15; 4:1)[61]:

Уже по Саронской долине

Газели скользят наугад,

И росные розы пролили

Душистую кровь на луга.

И ты у горбатого дуба

Идешь по тропинке назад, —

И пара печальных голубок —

Твои голубые глаза.

И вновь кипарисы привстанут

Рядами зеленых свечей,

Едва ты приблизишься к стану,

Качая кувшин на плече.

Такой зарисовывал в детстве

На дне беспокойной души,

Такой суждено и зардеться,

Чтоб жизнь не могла потушить.

А ты, иудейка Сарона,

Быть может,