мяса гиппопотама, мясо аллигатора, дикого зайца–беляка и 35 сортов меда.
Мысль о том, что примитивная индустриальная техника приводит к единообразию, в то время как развитая техника отдает предпочтение разнообразию, находит яркое подтверждение в процессах, происходящих в автомобильной индустрии. Широкое распространение европейских и японских автомобилей на американском рынке в конце 50–х годов открыло множество новых возможностей для покупателя, увеличив выбор от полудюжины до полусотни моделей. Сегодня этот широкий выбор кажется узким и ограниченным.
Столкнувшись с конкуренцией иностранцев, Детройт стал по–другому смотреть на так называемого массового потребителя. Был продуман не один единообразный массовый рынок, а целое объединение временных мини–рынков. Выяснилось, как сказал один журналист, что «потребитель хочет машину, как бы изготовленную на заказ, которая дает ему иллюзию обладания единственным в своем роде автомобилем».[194]
Так, прекрасный и эффектный «мустанг» предлагается фордом так: «автомобиль, который вы можете сконструировать сами», поскольку, как объясняет Райнер Банэм, «обычного, повторяющегося «мустанга» больше нет, а есть на выбор варианты в комбинациях из 3 (корпуса) х 4 (двигатели) х 3 (трансмиссии) х 4 (основные комплекты усовершенствованного двигателя) — 1 (базовый шестицилиндровый автомобиль, к которому эти модификации не применяются) + 2 (модели Шелби для дальних путешествий и для гонок подходят только к одному варианту корпуса и не ко всем комбинациям двигатель–трансмиссия)»[195].
Здесь даже не принимаются в расчет возможные варианты окраски, обивки и оборудования по выбору.
Как покупателей автомобилей, так и продавцов все больше смущает обилие выбора. Проблема выбора для покупателя стала гораздо сложнее, появление каждого нового варианта создает потребность в большей информации, в большем количестве решений более и менее значимых. Так, тот, кто пытается в последнее время купить автомобиль (что пришлось сделать мне), скоро обнаруживает, что задача узнать о различных марках, сериях, моделях и вариантах (даже в пределах определенной стоимости) требует нескольких дней чтения и езды по магазинам. Короче говоря, автомобильная индустрия скоро достигнет точки, когда ее технология сможет в экономическом отношении производить больше разнообразных изделий, чем требуется или хочется потребителю.
Но мы только в начале пути дестандартизации нашей материальной культуры. Маршалл Маклюэн заметил, что «даже сегодня большинство автомобилей США в каком–то смысле произведены на заказ. Так, например, сосчитав всевозможные комбинации стилей, вариантов и цветов для новой семейной спортивной машины, компьютер показал 25 000 000 различных ее вариантов для покупателя… Когда автоматизированное электронное производство достигнет полной мощности, сделать миллион различных изделий будет почти так же легко, как миллион точных копий. Единственным ограничением производства и потребления будет служить человеческое воображение»[196]. Многие утверждения Маклюэна в высшей степени спорны. Но это — нет. Он абсолютно прав, когда говорит о направлении, в котором движется технология. Материальные блага будущего велики, но они не будут стандартизированы. Мы движемся к «сверхвыбору» — точке, в которой преимущества различия и индивидуализации будут уничтожены сложностью процесса принятия решений покупателем.
КОМПЬЮТЕРЫ И КЛАССНЫЕ КОМНАТЫ
Важно ли это? Некоторые утверждают, что разнообразие материального окружения не имеет значения, поскольку мы движемся к культурному или духовному единообразию. «В расчет принимается только то, что внутри», — говорят они, парафразируя известную сигаретную рекламу.
Эта точка зрения серьезно недооценивает важность материальных благ как символического выражения индивидуальных различий человека и глупо отрицает связь между внутренней и внешней средой. Те, кто боится стандартизации людей, будут тепло приветствовать дестандартизацию изделий, поскольку разнообразием изделий, доступных человеку, мы увеличиваем математическую вероятность различий в образе жизни современного человека.
Однако более важна сама посылка — мы идем к культурному единообразию, — поскольку при ближайшем рассмотрении обнаруживается прямо противоположное. Говорить об этом не принято, но мы быстро движемся к дроблению и разнообразию не только в материальном производстве, но и в искусстве, образовании и массовой культуре.
Один в высшей степени показательный тест культурного разнообразия в любом грамотном обществе связан с числом различных книг, публикуемых на миллион населения. Чем более стандартизованы вкусы публики, тем меньше названий публикуется на миллион жителей; чем более различны вкусы читателей, тем больше число названий. Увеличение или уменьшение этого показателя в определенный отрезок времени характеризует направление культурных изменений в обществе.
Согласно исследованию, проводимому ЮНЕСКО (исследование возглавляет Робер Эскарпи, глава Центра социологии литературы Бордоского университета), издания книг явно свидетельствуют о мощном возрастании культурной дестандартизации в международном масштабе.
Так, с 1952 по 1962 г. индекс разнообразия возрос в 21 из 29 главных стран–издателей. Среди стран, где отмечено наибольшее повышение литературного разнообразия, — Канада, Соединенные Штаты и Швеция, в них индекс повысился на 50% и выше. В Великобритании, Франции, Японии и Нидерландах индекс повысился на 10—25%. В восьми странах — Индии, Мексике, Аргентине, Италии, Польше, Югославии, Бельгии и Австрии — индекс понизился, т. е. возросла стандартизация литературной продукции[197]. Коротко говоря, чем более развита технология страны, тем больше вероятность того, что она идет в направлении литературного разнообразия, уходя от единообразия.
То же самое стремление к плюрализму заметно и в живописи, где спектр направлений невероятно широк. Реализм, экспрессионизм, сюрреализм, абстракционный экспрессионизм, поп, кинетическое искусство и сотня других стилей существуют в обществе одновременно. То или иное направление может временно преобладать в галереях, но универсальных стандартов или стилей нет. Это плюралистический рынок.
Когда искусство было видом религиозной деятельности в племени, художник работал для всего сообщества. Позже он работал для единой небольшой аристократической элиты. Еще позже его зрители представали как единая недифференцированная масса. Сегодня его зрители составляют множество мелких подгрупп. По словам Джона Макхейла, «наиболее единообразный культурный контекст представляют типично примитивные замкнутые группы. Самая поразительная черта нашей современной масс–культуры — это огромный спектр и разнообразие ее альтернативного культурного выбора… Эта «масса» даже при беглом рассмотрении распадается на множество различных зрительских аудиторий»[198].
Художники больше не пытаются работать для всей публики. Даже если они думают, что творят для всех, на деле их работы, как правило, соответствуют вкусам и стилям, которые предпочитает та или иная подгруппа общества. Как производители автомобилей или сиропа для блинчиков, художники тоже работают для «мини–маркетов». И если число этих «мини–маркетов» возрастает, художественная продукция становится разнообразнее.
В то же время стремление к разнообразию создает острый конфликт в образовании. Даже с возникновением индустриализма образование на Западе и частично в Соединенных Штатах было организовано для массового производства в основном стандартизированных образовательных программ. Не случайно, что именно в тот момент, когда потребитель начал требовать и получать большее разнообразие, в тот момент, когда новая технология обещает сделать возможной дестандартизацию, волна протестов охватила университетские кампусы. Хотя эта связь отмечается редко, события в кампусах и события на потребительском рынке внутренне связаны. Одна из основных претензий студентов в том, что к ним относятся не как к личностям, но как к массовому, а не штучному продукту. Подобно покупателю «мустанга», студент хочет сконструировать себя сам. Различие в том, что индустрия в высокой степени отвечает требованиям потребителя, образование же, как правило, безразлично к желаниям студентов. (В одном случае мы говорим, что «потребитель лучше знает», в другом — настаиваем, что «отец — или замещающий его преподаватель — лучше знает».) Таким образом, студент–потребитель вынужден бороться за то, что–бы образовательная индустрия отвечала его требованию разнообразия.
Большинство колледжей и университетов заметно расширили число предлагаемых курсов, но в то же время они все еще связаны с комплексными стандартизированными системами званий, специализаций и тому подобным. Эти системы определяют путь, по которому должны пройти все студенты. Хотя преподаватели быстро увеличили число альтернативных путей, разнообразие приходит к студентам недостаточно скоро. Это объясняет, почему молодые люди устраивают «парауниверситеты» — экспериментальные колледжи и так называемые свободные университеты, здесь студент свободен выбирать, что захочет, из ошеломляюще обильного «шведского стола» курсов от тактики партизанской войны и техники работы на фондовом рынке до дзен–буддизма и театра андерграунда.
Задолго до 2000 г. вся устаревшая структура званий, специализаций и репутаций превратится в руины. Каждый студент будет идти по собственному пути образования, поскольку студенты, борющиеся сегодня за дестандартизацию высшего образования, выиграют сражение. Знаменательно, например, что одним из основных результатов студенческих забастовок во Франции стала децентрализация университетской системы. Децентрализация создает большее региональное разнообразие, курсы обучения, студенческие уставы и административная деятельность утверждаются на местах.
Параллельная революция происходит в средних школах. Там уже вспыхнул открытый протест.
Как беспорядки в Беркли послужили началом всемирной волны студенческого протеста, так и в школе эта революция, на первый взгляд, началась с чисто локального события.
Так, в Нью–Йорке, где общеобразовательная система охватывает около 900 школ (т. е. ответственна за каждого сорокового ученика), состоялась самая заметная в истории забастовка учителей — именно по поводу децентрализации. Выстроившиеся пикеты учителей, бойкоты родителей и чуть ли не бунт были обычными событиями в школах города.
Разгневанные неэффективностью школы и тем, что они справедливо считали явными расовыми предрассудками, черные родители при поддержке различных общественных сил потребовали, чтобы вся школьная система была разбита на более мелкие, «управляемые общественностью» школьные системы[199].
На самом деле черное население Нью–Йорка, не добившись расовой интеграции и квалифицированного образования, хочет собственной системы школ. Оно хочет курсов негритянской истории. Оно хочет большей вовлеченности родителей в школы, чем это возможно при нынешней огромной бюрократической и косной системе. Коротко говоря, черное население добивается права создать иную школьную систему.
Однако основной предмет спора выходит за рамки расовых предрассудков. До сих пор школьная система большого города в Соединенных Штатах обладала мощным гомогенизирующим влиянием. Фиксированные нормы и учебные расписания, выбор текстов и подбор персонала в рамках города поддерживали относительное единообразие в школах. Сегодня стремление к децентрализации, которое уже распространилось в Детройте, Вашингтоне, Милуоки и других больших городах Соединенных Штатов (и которое также в иных формах распространится по Европе), представляет собой попытку не просто улучшить образование негров, но и подорвать саму идею централизованной школьной политики в рамках города. Это попытка создать локальное разнообразие в среднем
