Криками ура-а-а опять зашумело все поле. Тетькин стоял навытяжку, держа под козырек. Лицо у него стало серое. Из толпы начали кричать
- А скоро замиряться с немцем станем
- Мыла сколько выдавать будут на человека
- Я насчет отпусков. Как сказано
- Господин комиссар, как же у нас теперь, — короля, что ли, станут выбирать Воевать-то кто станет
Чтобы лучше отвечать на вопросы, Николай Иванович слез с трибуны, и его сейчас же окружили возбужденные солдаты. Подполковник Тетькин, облокотись о перила трибуны, глядел, как в гуще железных шапок двигалась, крутясь и удаляясь, непокрытая стриженая голова и жирный затылок военного комиссара. Один из солдат, рыжеватый, радостно-злой, в шинели внакидку (Тетькин хорошо знал его — из телефонной роты), поймал Николая Николаевича за ремень френча и, бегая кругом глазами, начал спрашивать
- Господин военный комиссар, вы нам сладко говорили, мы все сладко слушали… Теперь вы на мой вопрос ответьте.
Солдаты радостно зашумели и сдвинулись теснее. Подполковник Тетькин нахмурился и озабоченно полез с трибуны.
- Я вам поставлю вопрос, — говорил солдат, почти касаясь черным ногтем носа Николая Ивановича. — Получил я из деревни письмо, сдохла у меня дома коровешка, сам я безлошадный, и хозяйка моя с детьми пошла по миру просить у людей куски… Значит, теперь имеете вы право меня расстреливать за дезертирство, я вас спрашиваю..
- Если личное благополучие вам дороже свободы, — предайте ее, предайте ее, как Иуда, и Россия вам бросит в глаза вы недостойны быть солдатом революционной армии… Идите домой! — резко крикнул Николай Иванович.
- Да вы на меня не кричите!
- Ты кто такой на нас кричать!..
- Солдаты, — Николай Иванович поднялся на цыпочки, — здесь происходит недоразумение… Первый завет революции, господа, — это верность нашим союзникам… Свободная революционная русская армия со свежей силой должна обрушиться на злейшего врага свободы, на империалистическую Германию…
- А ты сам-то кормил вшей в окопах — раздался грубый голос.
- Он их сроду и не видал…
- Подари ему тройку на разводку…
- Ты нам про свободу не говори, ты нам про войну говори, — мы три года воюем… Это вам хорошо в тылу брюхо отращивать, а нам знать надо, как войну кончать…
- Солдаты, — воскликнул опять Николай Иванович, — знамя революции поднято, свобода и война до последней победы…
- Вот черт, дурак бестолковый…
- Да мы три года воюем, победы не видали…
- А зачем тогда царя скидывали..
- Они нарочно царя скинули, он им мешал войну затягивать…
- Товарищи, он подкупленный…
Подполковник Тетькин, раздвигая локтем солдат, протискивался к Николаю Ивановичу и видел, как сутулый, огромный, черный артиллерист схватил комиссара за грудь и, тряся, кричал в лицо
- Зачем ты сюда приехал.. Говори — зачем к нам приехал Продавать нас приехал, сукин сын…
Круглый затылок Николая Ивановича уходил в шею, вздернутая борода, точно нарисованная на щеках, моталась. Отталкивая солдата, он разорвал ему судорожными пальцами ворот рубахи. Солдат, сморщившись, сдернул с себя железный шлем и с силой ударил им Николая Ивановича несколько раз в голову и лицо…
40
У дверей ювелирного магазина Муравейчик сидели ночной сторож и милицейский, разговаривали вполголоса. Улица была пуста, магазины закрыты. Мартовский ветерок посвистывал в еще голых акациях, шурша отклеившейся на заборе рекламой займа свободы. Луна, по-южному яркая и живая, как медуза, высоко стояла над городом.
- А он, аккурат, в Ялте на своей даче прохлаждался, — не спеша рассказывал ночной сторож. — Выходит он прогуляться, как полагается, в белых портках, при всех орденах, и тут ему на улице подают телеграмму отречение государя императора. Прочел, голубчик, эту телеграмму да как зальется при всем народе слезами.
- Ай, ай, ай, — сказал милицейский.
- А через неделю ему отставка.
- За что
- А за то, что он — губернатор, нынче этого не полагается.
- Ай, ай, ай, — сказал милицейский, глядя на поджарого кота, который осторожно пробирался по своим делам в лунной тени под акациями.
- …А государь император жил в ту пору в Могилеве посреди своего войска. Ну, хорошо, живет не тужит. Днем выспится, ночью депеши читает где какое сражение произошло.
- Непременно он, подлец, пить хочет, к воде пробирается, — сказал милицейский.
- Ты про что
- Из табачного магазина Синопли кот гулять вышел.
- Ну, хорошо. Вдруг говорят государю императору по прямому проводу, что, мол, так и так, народ в Петербурге бунтуется, солдаты против народа идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Ну, думает государь, это еще полбеды. Созвал он всех генералов, надел ордена, ленты, вышел к ним и говорит В Петербурге народ бунтует, солдаты против народа идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Что мне делать — говорите ваше заключение. И что же ты думаешь, смотрит он на генералов, а генералы, друг ты мой, заключение свое не говорят и все в сторону отвернулись…
- Ай, ай, ай, вот беда-то!
- Один только из них не отвернулся от него — пьяненький старичок генерал. Ваше величество, говорит, прикажите, и я сейчас грудью за вас лягу. Покачал государь головой и горько усмехнулся. Изо всех, говорит, моих подданных, верных слуг, один мне верный остался, да и тот каждый день с утра пьяный. Видно, царству моему пришел конец. Дайте лист гербовой бумаги, подпишу отречение от престола.
- И подписал
- Подписал и залился горькими слезами.
- Ай, ай, ай, вот беда-то…
По улице в это время мимо магазина быстро прошел высокий человек в низко надвинутом на глаза огромном козырьке кепи. Пустой рукав его френча был засунут за кушак. Он повернул лицо к сидящим у магазина, — отчетливо блеснули его зубы.
- Четвертый раз человек этот проходит, — тихо сказал сторож.
- По всей видимости — бандит.
- С этой самой войны развелось бандитов, — и-и, друг ты мой. Где их сроду и не бывало — наехали. Артисты.
Вдалеке на колокольне пробило три часа, сейчас же запели вторые петухи. На улице опять появился однорукий. На этот раз он шел прямо на сторожей, к магазину. Они, замолчав, глядели на него. Вдруг сторож шепнул скороговоркой
- Пропали мы, Иван, давай свисток.
Милицейский потянулся было за свистком, но однорукий подскочил к нему и ударил ногой в грудь и сейчас же ручкой револьвера ударил по голове ночного сторожа. В ту же минуту к подъезду подбежал второй человек в солдатской шинели, коренастый, о торчащими усиками, и, навалившись на милицейского, быстрым и сильным движением закрутил ему руки за спиной.
Молча однорукий и коренастый начали работать над замком. Отомкнули магазин Муравейчика, втащили туда оглушенного сторожа и связанного милицейского. Дверь за собой прикрыли.
В несколько минут все было кончено, — драгоценные камни и золото увязаны в два узелка. Затем коренастый сказал
- А эти — и пхнул сапогом милицейского, лежащего на полу у прилавка.
- Милые, дорогие, не надо, — негромко проговорил милицейский, — не надо, милые, дорогие…
- Идем, — резко сказал однорукий.
- А я тебе говорю — донесут.
- Идем, мерзавец! — И Аркадий Жадов, схватив узелок в зубы, направил маузер на своего компаньона. Тот усмехнулся, пошел к двери. Улица была все так же пустынна. Оба они спокойно вышли, свернули за угол и зашагали к Шато Каберне.
- Мерзавец, бандит, пачколя, — по пути говорил Жадов коренастому. Если хочешь со мной работать, — чтобы этого не было. Понял
- Понял.
- А теперь — давай узелок. Иди сейчас и готовь лодку. Я пойду за женой. На рассвете мы должны быть в море.
- В Ялту пойдем
- Это уж не твое дело. В Ялту ли, в Константинополь… Я распоряжаюсь.
41
Катя осталась одна. Телегин и Даша уехали в Петроград. Катя проводила их на вокзал, — они были до того рассеянные, как во сне, — и вернулась домой в сумерки.
В доме было пусто. Марфуша и Лиза ушли на митинг домашней прислуги. В столовой, где еще остался запах папирос и цветов, среди неубранной посуды стояло цветущее деревцо — вишня. Катя полила ее из графина, прибрала посуду и, не зажигая света, села у стола, лицом к окну, — за ним тускнело небо, затянутое облаками. В столовой постукивали стенные часы. Разорвись от тоски сердце, они все равно так же постукивали бы. Катя долго сидела не двигаясь, потом взяла с кресла пуховый платок, накинула на плечи и пошла в Дашину комнату.
Смутно, в сумерках, был различим полосатый матрац опустевшей постели, на стуле стояла пустая шляпная картонка, на полу валялись бумажки и тряпочки. Когда Катя увидела, что Даша взяла с собой все свои вещицы, не оставила, не забыла ничего, ей стало обидно до слез. Она села на кровать, на полосатый матрац, и здесь, так же как в столовой, сидела неподвижно.
Часы в столовой гулко пробили десять. Катя поправила на плечах платок и пошла на кухню. Постояла, послушала, — потом, поднявшись на цыпочки, достала с полки кухонную тетрадь, вырвала из нее чистый листочек и написала карандашом Лиза и Марфуша, вам должно быть стыдно на весь день до самой ночи бросать дом. На листок капнула слеза. Катя положила записку на кухонный стол и пошла в спальню. Там поспешно разделась, влезла в кровать и затихла.
В полночь хлопнула кухонная дверь, и, громко топая и громко разговаривая, вошли Лиза и Марфуша, заходили по кухне, затихли, и вдруг обе засмеялись, — прочли записку. Катя поморгала глазами, не пошевелилась.
Наконец на кухне стало тихо. Часы бессонно и гулко пробили час. Катя повернулась на спину, ударом ноги сбросила с себя одеяло, с трудом вздохнула несколько раз, точно ей не хватало воздуху, соскочила с кровати, зажгла электричество и, жмурясь от света, подошла к большому стоячему зеркалу. Дневная тоненькая рубашка не доходила ей до колен. Катя озабоченно и быстро, как очень знакомое, оглянула себя, — подбородок у нее дрогнул, она близко придвинулась к зеркалу, подняла с правой стороны волосы. Да, да, конечно, — вот, вот, вот еще… Она оглядела все лицо. Ну, да, — конечно… Через год — седая, потом старая. Она потушила электричество и опять легла в постель, прикрыла глаза локтем. Ни одной минуты радости за всю жизнь. Теперь уж кончено… Ничьи руки не обхватят, не сожмут, никто не скажет — дорогая моя, милочка моя, радость моя…
Среди горьких дум и сожалений Катя внезапно вспомнила песчаную мокрую дорожку, кругом поляна, сизая от дождя, и большие липы… По дорожке идет она сама — Катя — в коричневом платье и черном фартучке. Под туфельками хрустит песок. Катя чувствует, какая она вся легкая, тоненькая, волосы треплет ветерок, и рядом, — не по дорожке, а по мокрой траве, — идет, ведя велосипед, гимназист Алеша. Катя отворачивается, чтобы не засмеяться… Алеша говорит глухим голосом Я
