Дневник, 1862 г. Лев Николаевич Толстой

Мая 20. На пароходе. Как будто опять возрождаюсь к жизни и к сознанию ее. —

Вспоминаю с Москвы. — Мысль о нелепости прогресса преследует. С умным и глупым, с стариком и ребенком беседую об одном. — Написал в этом духе статью в 6-й № Я[сной] П[олян]ы. Попов не акуратен. — Ребята отличные. В[аська] прелесть. Ч[ернов] плоше. У Берсов свободнее — меня немного отпустили на волю. — Дороговизна возмутительна. Поехал в 3-м кл[ассе] тихого поезда. Народа нет. В Твери история с билетами — извинения. На пароходе на палубе народ. Старик — «Ей, человек» уж это прошло. —

Дюслитов на старом базаре на сенной слободе.

23 Августа. [Москва.] В Москве. Не ел два дня, мучался зубами, ночевал у Берсов. Ребенок! Похоже! А путаница большая. О, коли бы выбраться на ясное и честное кресло! — Надо писать 2 статьи: о Марк[ове] и о К[омитете] Г[рамотности] и Р. Подал письмо Государю. Любовался маневрами. Отлично — драгун запутался, а царь скачет. Я боюсь себя, что ежели и это — желанье любви, а не любовь. Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны и все-таки оно. Ребенок! Похоже.

24 Августа. Встал здоров с особенно светлой головой, писалось хорошо, но содержанье бедно. Потом так грустно, как давно не было. Нет у меня друзей, нет! Я один. Были друзья, когда я служил мамону, и нет, когда служу правде. Пошел к тетиньке. Старушки живут и тоже не просто, а кипит сложная со всеми тонкостями жизнь. У Крыжановского, старался показать, что он не забывается в величии. А кабы он знал, как я его величие считаю ему в упрек. Орлов, вот простая дура! В театре не мог высидеть балета, а царь каждый день. К Каткову. Кислый Бабст. Тоже судят всё о благе России. Жена Каткова — они за нее стыдятся, а она умнее их всех, она мать. — О С[оне] меньше думаю, но когда думаю, то хорошо.

25 Августа. Дома тоска. Писал статью. Пошел ходить и ездить. Краснокуцкие (скверные мысли). Плещеев (бедная натура). Погодин — славная старость и жизнь. Чудная ночь. —

26 Августа. Пошел к Берсам пешком, покойно, уютно. Девичий хохот. С[оня] нехороша, вульгарна была, но занимает. Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты. Ее мучает неясность. Всё я читал без замиранья, без признака ревности или зависти, но «необычайно непривлекательной наружности» и «переменчивость суждений» задело славно. Я успокоился. Всё это не про меня. Труд и только удовлетворение потребности.

27 Авг. Смущена нехорошо, но крепко сидит1 где-то. У Мертваго. Оттого и здоровы, что ограничены в мысли. Студенты вечером. Отличный 6-ой №. Статья Маркову складывается глубокая.

28 Авг. Мне 34 года. Встал с привычкой грусти. Придумал общество для учеников мастерствам. Пако с букетом писем и цветов. Сердобольский. Суворин. Попов. Поработал, написал напрасно буквами С[он]е. Обедал напрасно у Печкина, дома вздремнул. К Сушковым (соврал о 1000). Приятный вечер у Тютчевых. Сладкая успокоительная ночь. Скверная рожа, не думай о браке, твое призванье другое, и дано зато много. —

29 Августа. Вейсберг, рассказ о обманах работников, о Пироне и о обманах Kunde.2 — Писал плохо. Обходишь сущность, и выходит болтовня. Обедал дома. Пошел к Берсу, с ним в Покр[овское]. Ничего, ничего, молчание…. Не любовь, как прежде, не ревность, не сожаление даже, а похоже, а что-то сладкое — немножко надежда (к[оторой] не должно быть). Свинья. Немножко, как сожаленье и грусть. Но чудная ночь и хорошее, сладкое чувство. Заставила разбирать письмо. Я смутился. Она тоже. У них была сцена. Всё неестественно. Попов необычайно умен и приятен. Грустно, но хорошо. Машенька говорит: ты всё ждешь. Как не ждать.

30 Августа. Утро работал. Помешал Тимирязев. Разозлил Гиляров. Дома обедал, заснул и потом к Берс. С[оню] к П. не ревную; мне не верится, что не я. Как будто пора, а ночь. Она говорит тоже: грустно и спокойно. Гуляли, беседка, дома за ужином — глаза, а ночь!.. Дурак, не про тебя писано, а все-таки влюблен, как в С[оничку] К[алошину] и в А. только. Ночевал у них, не спалось, и всё она. «Вы не любили», она говорит, и мне так смешно и радостно. —

31 Авг. И утром тоже сладкое чувство и полнота любовной жизни. Писал. Два дурака — Плещеев и Якушкин помешали, — предисловие и вставки к Магомету. К Тютчевым, закорузлые синие чулки. Как мне на них гадко. Кто-то заговорил, и мне показался ее голос. Крепко идет 3-я и последняя. Не про тебя, старый чорт — пиши критические статьи! Начал ей писать — помешали — и хорошо. Я не могу уехать теперь — вот что. Кохановская — стерва, и все стервы, засохли в кринолине.

1-го Сентября. Утро работал — вяло. Голова болела гимороидально. К Рахман[инову]. Всю желчь поднял. Не пропущена 1-ая статья. Надо вдвое работать новую. Был у Перфил[ьевых]. И их больше люблю, чем прежде. О С[оне] спокойнее.

2 Сентября. Утро писал очень плохо. Вас[инька] всё виноватый. — Пошел к Берс. Пако. Они у Оболенских. Театр. Бедная Лиза! С[оня] и там славно. Берсеин в карете. Она сказала о п[рофессоре] П[опове?] и блуза. Неужели это всё нечаянно. —

3 Сентября. У них, сначала ничего, потом прогулка. «Он дурен, вы здоровый», лорнет, «приходите пожалуйста». Я спокоен! Ехал и думал: либо все нечаянно, либо необычайно тонко чувствует, либо пошлейшее кокетство, нынче один, завтра другой и, главное, к чему отъезжающий, либо и нечаянно, и тонко, и кокетливо. Но вообще, ничего, ничего, молчание. — Никогда так ясно, радостно и спокойно не представлялось мне будущее с женой. Вечер у Перф[ильевых]. Скучные старики. Знаю, Васюк, знаю твои грехи. Как пошло тихое обманывание друг друга — счеты. А может, и мне судьба тоже. — Memento,3

Дублицкой, старый чорт, дядя Лявон. А чувствуешь: «mein schönes Herz».4 — Главное, кажется, так бы просто, в пору, ни страсти, ни страху, ни секунды раскаянья. —

[7 сентября.] 4 Сентября. В Москве не знаю, что было. Было скучно.

5 Сентября. Пришел, стукнул Володю. Толпа Зайковских, гулянье и не то, не то, не то. А накануне я не спал ночь, так ясно представлялось счастье. Вечер говорили о любви. Еще хуже. Хотел непременно поговорить с Таничкой. Во сне жалкая борзая больная собака.

6 Сентября. Утром учил, гулял и злой и без ничего ушел домой. — Я стар, чтобы возиться. Уйди, или разруби. Хорошо было идти одному ночью. Театр, что-то еще. Кроме Б[ерсов] ничего нет в это время.

7 Сентября. Сказал Васиньке и стал спокойнее. В[асинька] жалок; так мелко, старо, паралельно чувствуется ему. Нынче один дома и как-то просторно обдумывается собственное положение. Надо ждать. — Дублицкой, не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь — там, брат, кадеты. — Нажрался с Вас[инькой] нынче и сопе[ли], лежа друг против друга, это твое. — Вздор — монастырь, труд, вот твое дело, с высоты кот[орого] можешь спокойно и радостно смотреть на чужую любовь и счастие, — и я был в этом монастыре и опять вернусь. Да. ————————————

Неискренен дневник. Arrière-pensée,5 что она у меня, подле меня будет сидеть и читать и…… и это для нее.

8 Сентября 1862. Утром Ауербах с статьей жены. Вас[инька], Суворин. Саша Б[ерс]. Пошел-таки к Б[ерсам] к обеду. А[ндрей] Е[встафьевич] в своей комнате, как будто я что украл, Таничка серьезно строга. С[оня] отворила, как будто похудела. Ничего нет в ней для меня того, что всегда было и есть в других — условно поэтического и привлекательного, а неотразимо тянет. (С Сашей зашел в деревню — девка крестьянская кокетка, увы, заинтересовало.) Л[иза] как будто спокойно владеет мной. Боже мой! Как бы она была красиво несчастлива, ежели бы была моей женой. Вечером она долго не давала мне нот. Во мне всё кипело. С[оня] напустила на себя Берсеин татьянин, и это мне казалось обнадеживающим признаком. Ночью гуляли. —

9 Сентября. Она краснеет и волнуется. О, Дублицкой, не мечтай. Пришел с Пако и с Сашей, обедал, спал. Начал работать и не могу. Вместо работы написал ей письмо, к[отор]ое не пошлю. Уехать из Москвы не могу, не могу. Пишу без задней мысли для себя и никаких планов стараюсь не делать. Мне кажется, что я в Москве уже год. —

До 3-х часов не спал. Как 16-тилетний мальчик мечтал и мучался.

[10 сентября.] Проснулся 10 сентября в 10, усталый от ночного волненья. Работал лениво и, как школьник ждет воскресенья, ждал вечера. Пошел ходить. К Перфильевым. Дурища П[расковья] Ф[едоровна]. На Кузнецкий мост и в Кремль. Ее не было. Она у молодых Горскиных. Приехала строгая, серьезная. И я ушел опять обезнадеженный и влюбленный больше, чем прежде. Au fond6 сидит надежда. Надо, необходимо надо разрубить этот узел. Л[изу] я начинаю ненавидеть вместе с жалостью. Господи! помоги мне, научи меня. — Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, я, к[отор]ый смеюсь над страданиями влюбленных. Чему посмеешься, тому и послужишь. Сколько планов я делал сказать ей, Т[аничке], и всё напрасно. Я начинаю всей душой ненавидеть Л[изу]. — Господи, помоги мне, научи меня. Матерь Божия, помоги мне. —

11 Сентября. С утра писал хорошо. Чувство так же сильно. Целый день, как и вчера.

Не смел идти к ним. Много ходил, был у Яковлевой. Говорил Васе. Никто не может помочь мне, кроме Бога. Прошу его. Вечер у Перфил[ьевых]. Хорошенькие Мент. Для меня нет никого. Устал. Какое-то физическое волнение.

12 Сентября. Целый день шлялся и на гимнастике. Обедал в клубе. Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я отвратительной Дублицкой. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкой, пускай, но я прекрасен любовью. — Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими. Я робел, надо было просто сказать. Так и хочется сейчас идти назад и сказать всё и при всех. Господи, помоги мне.

13 Сентября. Ничего не было. Хотя и Сережа приехал. Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и всё скажу или застрелюсь.7

[14 сентября.] 4-й час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, т. е. нынче 14. Боже мой,