говорит, что нынче не возьмут замуж без денег. -Кузм[инские] говорят про моды и деньги, к[оторые] для этого нужны. Как тут жить, как прорывать этот засыпающийся песок? Буду рыть. Курил и неприятным тоном заговорил за чаем (2).

[21 мая/2 июня.] Раньше. С детьми кофе. Читал Hypatia. Пропасть просителей. Обделенные землею вдовы, нищие. Как это мне тяжело, п[отому] ч[то] ложно. Я ничего не могу им делать. Я их не знаю. И их слишком много. И стена между мной и ими. Разговор за чаем с женою, опять злоба. Попытался писать, — нейдет. Поехал в Тулу. Дорогой мать с дочерью. Ее зять каменщик повез мужика за Сергиевское. Его соблазнило богатство мужика (он хвастал, что берет 2000 за невестой), и он в долу стал убивать его взятым с собою топором. Тот вырвал топор. Этот просил прощенья. Тот выдал его в деревне. Ведь это ужасно! Резунова старуха приносила выдранную Тарасом косу в платочке. Как помочь этому? Как светить светом, когда еще сам полон слабостей, преодолеть к[оторые] не в силах? В Туле, не слезая с лошади, всё сделал. Вернулся в 6. Почитал и шил сапоги. — Долго говорил с Таней. Говорить нельзя. Они не понимают. И молчать нельзя. — Курил и невоздержен (2).

[22 мая/З июня]. Поздно. Говорил с детьми, как жить — самим себе служить. Верочка говорит: Ну хорошо неделю, но ведь так нельзя жить. И мы доводим до этого детей! Пробовал писать — тщетно. Слабость и праздность. Пойду ходить.

Хорошо думал, гуляя, о своей жизни — как все дурное в себе, т. е. там, откуда его можно вынуть. О хозяйстве — лошадях заботился и распорядился. Пришел домой, стоит в кусту раздетый золоторотец ярославец из учительской семинарии. Я хорошо с ним поговорил по душе, но дал мало и не оставил его у себя (1). В воспоминании о нем раскаяние. После обеда поехал верхом -праздно (2). Дома был мрачен, потом сидел с своими и шил сапоги. Не знаю, долбит ли моя капля, а невольно капля всё падает. Нынче думал: родись духом одна из наших женщин —Соня или Таня, что бы это была за сила. Это вспыхнул бы огонь, к[оторый] теплился. — Решил на гулянье, что главная причина моего дурного: невоздержание — пищи, плотское, куренье.

[23 мая/4 июня.] Встал поздно, бодро. Проситель Щекинской мужик, очевидно, только выпросить что-нибудь и учитель буржуазно-глупый — боится, что у него авторский талант, а он зароет его. Мягко, но ясно сказал ему, чтобы он бросил. Сажусь писать. Ничего не вышло. Пошел ходить, как шальной, с Чепыж. Оттуда в Засеку. Много думал о жене. Пало любить, а не сердиться, надо ее заставить любить себя. Так и сделаю. Почти не курил. Вечер ездил с Машей и шил сапоги весело.

[24 мая/5 июня.] Рано. Голова болит. И не пытался писать. Покосил. Пошел на пчельник. День прелестный. В такие дни сидят по городам и невольные мученики в крепостях. Отравляет. Нынче Телятинская баба. Сама пята. Мужа М[ировой] С[удья]

посадил на 8 месяцев. Читал Августина. Есть хорошее. Chercher la vie dans la region de la mort [Искать жизнь в области смерти.] Ездил верхом. Хорошо. Всё живое. Говорил за чаем для Тан[и] дочери. Кажется, она слушает. Правда, я мягче, ближе к любви с женою. Курил больше.

[25 мая/6 июня.] Раньше. Покосил. Просители. Опять бабы досаженных мужьев. 4 — таких. Две Телятинские за воровство, две Щскинские за сопротивление власти. Ходил с девочками, собирали цветы. После обеда -тоска. Пошли было на Козловку. Мум ушел от Маши. Она, бедная, расплакалась. Вечером немного ожил. Не мог быть любовен, как хотел. Очень я плох. Письма от Озмидова — нужда. Он не свободен. И от переводчицы. Да, забыл — утром пошел было, вернулся и писал.

[26 мая/7 июня.] Я ужасно плох. Две крайности — порывы духа и власть плоти. Миша Кузм[инский] какой неиспорченный еще мальчик. И его будут искусственно портить во имя:? Ходил по Заказу. Мучительная борьба. И я не владею собой. Ищу причин: табак, невоздержание, отсутствие работы воображения. Всё пустяки. Причина одна — отсутствие любимой и любящей жены. Началось с той поры, 14 лет, как лопнула струна, и я сознал свое одиночество. Это всё не резон. Надо найти жену в ней же. И должно, и можно, и я найду. Господи, помоги мне.

Ездил верхом в Ясенки. Разговор с Таней д(очерью) хороший.

[27 мая/8 июня.] Раньше. Читаю Августина. Ходил по шоссе. Вдруг совершенно спокоен. Много думал о том, что учение искупления Павла, Августина, Лютера, Редстока — сознание своей слабости и отсутствие борьбы — имеет великое значение. Борьба, надежда на свои силы, ослабляет силы. Не мучить себя, не натягивать струны и тем не ослаблять ее. А кормить себя пищей жизни. То же самое, что искупление. Очень интересно узнать -будет ли меня теперь также мучить искушение с тех пор, как я не буду бороться с ним.

Два дня хорошо. После обода поехали навстречу Кузмин(скому). У них ненависть. Потом я пошел один на Козловку к мальчикам. Чудная ночь. Мне так было ясно, что жизнь наша есть исполнение возложенного на нас долга. И все сделано для того, чтобы исполнение это б[ыло] радостно. Всё залито радостью. Страдания, потерн, смерть — всё ото добро. Страданья производят счастье и радость, как труд, отдых, боль, сознание здоровья, смерть близких -сознание долга, потому что это одно утешение. Своя смерть — успокоение. -Но обратного нельзя сказать; отдых не производит усталости, здоровье боли, сознание долга — смерти. Все радость, как только сознание долга. Жизнь человека, известная нам — волна, одетая вся блеском и радостью.

Кузмин[ский] тяжел. Очень мертв. Дети, И[лья] и Ле[ля] приехали -полны жизни и соблазнов, против которых я почти ничего не могу.

[28 мая/9 июня.] Рано. Нездоровится, желчь, дурно спал, и все-таки хорошо. Неужели это так и пойдет? Кузм[инские] ссорятся. Я ей говорил. Милой няне говорил. Покосил. Перечел свою статью — хорошо может быть. Вчера письмо от Урусова— очень хорошее. Прекрасно его сомнение о словах. Поднялось было тщеславие о печатании своей книги и, слава Богу, пало. Только бы быть в исполнении своей обязанности. Как бы был счастлив.

Написал кучу, писал Толстой, Армфельд, Озмидову, Урусову, Бахметеву. Пытаюсь быть ясен и счастлив, но очень, очень тяжело. Всё, что я делаю, дурно, и я страдаю от этого дурного ужасно. Точно я один не сумашедший живу в доме сумашедших, управляемом сумашедшими.

[29 мая/11июня.] Рано. Всё нездоровится. Читаю, даже не пытаюсь писать. Кошу. После обеда пошел с девочками гулять к Бибикову. Там дети увязались за нами. Очень весело с детьми. Ужасно то, что все зло — роскошь, разврат жизни, в к[оторых] я живу, я сам сделал. И сам испорчен и не могу поправиться. Могу сказать, что поправляюсь, но так медленно. Не могу бросить куренье, не могу найти обращенья с женой, такого, чтобы не оскорблять ее и не потакать ей. Ищу. Стараюсь. Приехал Сережа. Тоже нехорош я с ним. Точно так ж[е], как с женой. Они не видят и не знают моих страданий.

[30 мая/11июня.] Рано. Всё так же нездоровится. Читал роман Вендрих. Новые требования жизни прекрасно описаны. Жить не для себя, а для других, для идеи. Прекрасно. Косил. Слаб. Просители. Судятся. Надо прямо отсылать таких. Вчера славные два золоторотца. Я накормил их. И как б[ыло] хорошо!

Отчуждение с женою всё растет. И она не видит и не хочет видеть. Поеду в Телятинки по долу посаженных в острог. Ездил в Телятинки и Ясенки, письмо Урусову. Два старика: кривой староста и печник. Оба мохом обрастают. — Дома попытки разговора — бесполезные. —

[31 мая/12 июня.] Рано. Не помню. Знаю, что не работал. Кажется, просмотрел написанное. Дальше не могу идти. А доволен. И очень сильно и «к делу» дальнейшее. — Ничего не помню. Только дурного не было. Ездил к мировому. Его сын юрист. — Зачем сажают в острог? — «Для нравственного исправления», а сам смеется. А отец сажает. Он разрешил выпустить. Дома играют в винт. Неприятно. Вечером она говорит: голова свежа. Я счел себя обязанным говорить. Сказал, и всё тот же бессмысленный, тупой отпор. Не спал всю ночь.

[1/13 июня.] Встал всё-таки рано. Косить не нужно было, и потому пошел в Тулу за товаром. Нагнал меня старик, 70 лет, из Кутьмы. Он прошел уже 30 в[ерст]. Шли вместе. Было очень хорошо. В Туле закупил товар и вернулся домой бодро, но через силу. У нас Головин. Затеялся разговор о венгерских танцах и голодном Жарове старике, к[оторого] не кормят, п[отому] ч[то] хлеба нет. Таня восстала — жалко театра. Сережа тоже. «Нельзя, мол, ничего помочь». Замолчал, боюсь, неубежденный. Заснул крепко.

[2/14 июня.] ….Я читал, косил, сходил к Павлу, написал письмо Озмидову и повез на почту. Целый день ленив. Второй день начал не есть мясо. — Сережа ездил на молодой лошади. Пошли навстречу. Головенские мужики поздно идут с работы. Как завидно им за своих ребят. Я уж отживаю, а они делают склад жизни. У Kingsley прекрасно философское объяснение «сына» -идея человека — праведного для себя, для Бога. А чтобы быть таким праведным, надо быть обруганным, измученным, повешенным, презираемым всеми и всё-таки праведным. К Христу это неверно, п[отому] ч[то] у него были ученики, было признание его от людей. Неправильно и то, что «сын» вполне выражен Христом. Он выражается вечно и выразится только во всем человечестве. —

Ушел от несносного сиденья за чаем и ложусь спать.

[3/15 июня.] Рано. Ночь не спал и отвратительно. Попытался писать. Пошел на суд. Заведение для порчи народа. И очень испорчен. Расчесывают болячки — вот суд. Молчал. Баба, жена убитого — бедная, добрая. Обед. Она нехорошо кричала. Больно, что не знаю, что надо делать. Молчал. Пошел к Резуновым, читал Евангелие. Дома чай и беседа с Сережей и Кузминским -хорошо. Сережа говорит: тщетно делать. Кузм[инский] гов[орит]: скептицизм.

[4/16 июня.] Поздно. Esprit de l’escalier[Задним умом крепок]. Думал о вчерашнем разговоре, и как раз утром Кузм[инский] и Сер[ежа] одни сошлись со мной за кофе. Я сказал Саше, что скептицизм ведет к несчастью, если человек живет в разладе с своими идеалами: чем дальше он пойдет по этому пути, тем тяжелее ему будет. И для него надо желать, чтобы жизнь его б[ыла] хуже. Чем хуже, тем лучше. Он согласился. Сереже я сказал, что всем надо везти тяжесть, и все его рассуждения, как