нет, кроме супружеской верности; он должен и казнить, и грабить, и развращать. […]
7 апреля 1900. Москва, е. б. ж.
Да, не записал самого главного, того, что думал нынче на прогулке.
12) Меня уж давно тревожит мысль о том, какое значение при моем мировоззрении получают положения о неисчезаемости материи и энергии. Материя есть предел, и потому всякие изменения материи только изменяют форму предела; то был лед, то вода, то пар, то кислород и углекислота. Но и то и другое и третье продолжают быть пределами между мной и земным шаром с его атмосферой. Но с энергией у меня не выходило этого же. Энергия, которую можно рассматривать, как движение, есть нечто действительное, а не кажущееся мне только, не есть только средство представления моего единства со всем миром. И потому мое прежнее положение о том, что движение есть только то, что соединяет меня со всем миром, — неверно. Движение есть сама жизнь.
Жизнь есть расширение пределов, в которых заключен человек. Пределы эти представляются человеку материей в пространстве. Пределы эти отделяют его от других существ, сами в себе заключают пределы между различными существами. Человек по аналогии с собой узнает в других существах эти пределы. Там, где он их не узнает, он называет эти пределы неорганической материей, т. е. признает, что он не видит, не познает то существо, которое граничит с ним. Так граничат с ним земля, воздух, светила.
Расширение этих-то пределов, которое мы не можем себе представить иначе, как движением, и составляет то, что мы называем жизнью. Такую жизнь мы сознаем в себе, такую видим во всех существах и такую поэтому можем предполагать в тех существах, которых мы не можем обнять и которые мы видим одной их мертвой стороной.
При этом мировоззрении мне показалось, что закон сохранения энергии получает объяснение. Закон сохранения энергии при этом мировоззрении относится только к мертвой материи, т. е. что там, где нет жизни, не может быть никакого усиления движения.
Может быть, выйдет после, но теперь устал и боюсь еще больше запутать.
2 мая 1900. Москва. Почти месяц не писал. Все время был занят двумя статьями. И хочется думать, что кончил. Было и тяжелое, было и хорошее. Больше хорошего. Мало думал вне работы. Работа все поглощала. Завтра еду к Маше.
В книжке записано:
1) Сердишься иногда на людей, что они не понимают тебя, не идут за тобой и с тобой, тогда как ты совсем рядом стоишь с ними. Это все равно, что, ходя по лабиринту (какие бывают в садах), требовать, чтобы человек, стоящий совсем рядом с тобой, только за стенкой, шел по одному направлению с тобой. Ему надо пройти целую версту, чтобы сойтись с тобой, и сейчас идти не только не в одном, но в обратном направлении, чтобы сойтись с тобою. Знаешь же ты, что ему надо идти за тобой, а не тебе за ним, только потому, что ты уж был на том месте, на котором он стоит.
2) Каждое искусство представляет свое отдельное поле, как клетка шахматной доски. У каждого искусства есть соприкасающееся ему искусство, как у шахматной клетки клетки соприкасающиеся. Когда верхняя поверхность клетки использована, — чтобы работать на ней, то есть чтобы произвести что-либо новое, надо идти глубже. Это трудно. Тогда люди захватывают соприкасающиеся клетки и производят этой смесью нечто новое. Но смесь эта — музыки с драмой, с живописью, лирикой, и обратно — не есть искусство, а извращение его.
[…] 4) Жизнь наша господская так безобразна, что мы не можем радоваться даже рождению наших детей. Рождаются не слуги людям, а враги их, дармоеды. Все вероятия, что они будут такими.
[…] 7) Мало того, что есть люди, которые не могут не поступать дурно, есть люди, которые не могут понять, что, поступая дурно, они поступают дурно. […]
Нынче 5 мая. Пирогово. 1900. Приехал хорошо. Совершенно здоров. Ожил от деревни. Видел Сережу. Грустно, но правдиво хорошо. Таня уехала. Маша, кажется, опять выкинула.
Обдумал «Новое рабство» сначала и нынче много изменил и улучшил.
Ничего не записано. Думал:
Счастливы и несчастливы те люди, которые не знают раскаяния. Сделав несчастье людей, они умрут с уверенностью, что они облагодетельствовали их. Понять же всю свою виновность им слишком было бы тяжело. Это раздавило бы их, а не исправило.
Думаю о крестьянском романе.
Нынче 13 мая 1900. Пирогово. Запишу хоть то, что мне очень, очень хорошо. 11 часов.
Нынче 17 мая. Пирогово. 1900. Проснулся от мыслей.
[…] Вчера написал 2-й акт «Трупа». Теперь 7 часов утра.
Начинаю новую тетрадь. 1900 г. 19 мая. Ясная Поляна.
Вчера приехал из Пирогова, где провел прекрасные пятнадцать дней. Кончил «Рабство» и написал два акта. Мне и здесь хорошо. Здоровье было испортилось. Теперь лучше. Перечел кучу писем. Ничего важного. Нынче писал последнюю главу.
Поздно. Завтра выпишу из книжечки.
23 июня 1900. Ясная Поляна. Больше месяца не писал. Провел эти тридцать пять дней не дурно. Были тяжелые настроения, но религиозное чувство побеждало. Все время, не переставая и усердно, писал «Рабство нашего времени». Много внес нового и уясняющего. Ужасно хочется писать художественное, и не драматическое, а эпическое — продолжение «Воскресения»: крестьянская жизнь Нехлюдова. До умиления трогает природа: луга, леса — хлеба, пашни, покос. Думаю — не последнее ли доживаю лето. Ну, что ж, и то хорошо. Благодарю за все бесконечно облагодетельствован я. Как можно всегда благодарить и как радостно.
Были за это время американец Курти, Буланже, St. John. Я полюбил его. Здоровье хорошо. […]
Нынче 12 июля. Ясная Поляна. Таня здесь. Жалкая. Все еще пишу каждый день «Рабство нашего времени» Два раза думал, что готово. Теперь третий раз думаю это.
Был нездоров. Вчера странно кружилась голова. Как хорошо жить, помня о смерти, помня о том, что ты идешь и должен работать на ходу.
Очень много надо записать, а не помню, на чем остановился.
[…] 2) Совесть и есть не что иное, как совпадение своего разума с высшим.
3) Кто видит смысл жизни в усовершенствовании, не может верить в смерть, в то, чтобы усовершенствование обрывалось. То, что совершенствуется, только изменяет форму.
4) Когда у человека очень много обязанностей, он пренебрегает обязанностями к себе, к своей душе; а они только важны. Бедные цари, воображающие себе так много и важных обязанностей.
[…] 15) Безнравственно живущим и желающим продолжать так жить людям невыгодно верить, что мир движется по ступеням идеи к добру, и они не верят в это.
[…] 26) Всякого ребенка из достаточных классов самым воспитанием ставят в положение подлеца, который должен нечестной жизнью добывать себе, по крайней мере, восемьсот рублей в год.
[…] 33) Я серьезно убежден, что миром управляют: и государствами, и имениями, и домами — совсем сумасшедшие. Несумасшедшие воздерживаются или не могут участвовать.
[…] 37) Разрушаем миллионы цветков, чтобы воздвигать дворцы, театры с электрическим освещением, а один цвет репья дороже тысяч дворцов. […]
7 августа 1900. Ясная Поляна. Таня заболела и теперь еще лежит. Я сильно болел: ужасные боли, долго не поправлялся. Нынче лучше. Чувствую близость смерти, стараюсь встретить ее спокойно и, кажется, спокойно встречу ее; но пока здоров, как нынче, не могу живо перенестись в процесс перехода.
Кончил и отослал и «Рабство нашего времени» и о смерти Гумберта. Думаю, что сделал, что должно и что мог. Здесь теперь Меньшиков (в нем что-то задерживающее его, какая-то цепляющая рогатка) и Страхов Федор Алексеевич, весь ясный, — я люблю его.
Нынче написал сцену в «Труп». Теперь запишу из книжечки.
[…] 4) Как у глаза есть веко, так у дурака есть самоуверенность для защиты от возможности поранения своего тщеславия. И оба, чем более берегут себя, тем менее видят — зажмуриваются.
5) Наши чувства к людям окрашивают их всех в один цвет: любим — они все нам кажутся белыми, не любим — черными. А во всех есть и черное и белое. Ищи в любимых черное, а главное — в нелюбимых белое. […]
15 августа. Все эти дни был совершенно здоров, писал «Труп» — окончил. И втягиваюсь все дальше и дальше.
Софья Андреевна уехала в Москву и в гости. Сознание необходимости любви помогает мне. Замечаю на Леве. Тане лучше. В книжечке записано. (Нынче хуже.)
Записано:
1) Между старыми и молодыми, если оба нормальны, происходит странное недоразумение. Человек 20 лет, обращаясь к 5-летнему, знает разницу понимания и сообразно с этим и обращается с ребенком. Но человек 50 лет не так уже обращается с 35-летним и даже с 20-летним. А разница та же. Та же даже и между 80-летним и 65-летним. От этого-то надо уважать старость и старикам уважать самих себя и не становиться на одну ногу с молодыми — спорить. Недоразумению этому помогает еще и то, что все человечество идет вперед, и молодой человек, усвоив то, что свойственно его времени, думает, что он сам впереди старика и что ему нечему учиться у него.
2) Если хочешь узнать себя, то замечай, что ты помнишь и что забываешь. Если хочешь узнать, что считаешь важным и что нет, замечай, что забываешь, что помнишь. То, что помнишь, вот это-то может быть предметом художественного произведения. Например: отчего упоминание об одном человеке напоминает другого, одного события — другое или человека. Вот в этой связи самое важное в твоем мировоззрении. По этим признакам узнаешь сам себя.
[…] 4) Брак, разумеется, хорошо и необходимо для продолжения рода; но если для продолжения рода, то (прекрасная выписка из Ницше) надо, чтобы родители чувствовали в себе силы воспитать детей не дармоедами, а слугами людям и богу. А для этого нужно быть в силах жить не трудами других, а своими, больше давая, чем беря от людей. У нас же буржуазное правило, что жениться можно только тогда, когда крепко сидишь на шее людей, то есть имеешь средства. Нужно как раз обратное: может жениться только тот, кто может жить и воспитать ребенка не имея средств. Только такие родители могут хорошо воспитать детей. […]
21 августа 1900. Ясная Поляна. Писал драму и недоволен ею совсем. Нет сознания, что это — дело божие, хотя и многое исправилось: лица изменились.
Все тот же экзамен и все та же практика. Немного лучше. Нынче поднялся старый соблазн. Александр Петрович ушел. Вчера был Буланже с редактором. Читал George Eliot и Ruskin’a и очень оценил.
Нынче все яснее и яснее представляется обличение неверия и разбойничьего царства. Это нужно писать.
В книжечке записано:
[…] 2) Почему помнишь одно, а не помнишь другое? Почему Сережу называю Андрюшей, Андрюшу — Сережей? В памяти записан
