ни малейшего зла не чувствую, но прямо жалко. Он, верно, больной. Поправлял «Сон». Еще придется поработать. Но форма эта может быть удачная. […]
13 декабря. По-обычному. Письма. От Черткова. Работал над «Сном». Подвигается. Ездил к Марье Александровне. Прекрасная погода. Иду обедать. Все так же нет прежней твердости и радости.
Интересно нынче и очень полезно для освобождения от заботы о славе людской: прислана статья в «Русском знамени», где говорится о том, что я проповедник матерьялизма (sic), отрицающий все духовное, и в книге Джемса то, что я меланхолик, близкий к душевной болезни. Очень полезно, сейчас чувствую хорошее влияние. Надо помнить. Иду обедать. Записать:
1) Дети тем особенно милы, что живут всегда в настоящем. Даже их мечты сеть жизнь в настоящем и не нарушают ее. […]
[14 декабря] Проснулся с ознобом, все сильнее и сильнее, и дошло до чрезвычайной тряски озноба, потом жар 42°, и я все забыл. Ночью видел Андрея, какого-то доктора, Буланже. Всю ночь было плохо, но очухался, и на душе так хорошо, как только могу. желать. Не нужно усилия для любви ко всем. Правда, когда окружен одними любящими, это легко. Утром пришли и Михаила, и Сергей, они все были в Туле.
[…] Весь вечер провел болея. Приехала Софья Андреевна. Очень нехорошо. И не терпеливо переношу. И все так же слабо чувствую то, что чувствовал три дня назад, что я работник, и нужно только его одобрение, которое всегда знаю в душе, и знаю, когда не заслуживаю его. Читал книгу Джемса. Неверное отношение к предмету — научное. Ох, это научное!
15 декабря. Ночь почти не спал. Изжога такая, какой никогда не испытывал. Оделся и сижу на кресле. Продиктовал письма. Думал о «Сне» — кажется, хорошо, но не в силах писать.
Теперь 2-й час. 20 часов ничего не ел, и не хочется. Не могу не видеть грубого суеверия медицины; но сказать это людям, живущим во всех смыслах ею, нельзя. Теперь 1/2 2.
От Репиной трогательное письмо, отвечал.
[…] Сейчас 6 часов, мне получше.
[16 декабря] Вечер провел свежее. Читал, кажется, газеты. Хорошо говорил с Таней.
16 декабря. Опять очень тяжелая ночь. Бессонница, изжога. Встал; интересный разговор с Никитиным о медицине.
[…] Немного обедал со всеми. Читал японскую книгу. Замечательно явно наивное развращение для своих целей народа посредством монополии воспитательного воздействия. У нас то же, только более скрыто. Вечер лучше. Спал лучше всех последних ночей.
17 декабря. Встал в 8. Кое-что записал в дневник (попрошу Сашу переписать). Пил кофе с неохотой. Письма малоинтересные. Отвечал. Тоже не интересный американец-фотограф. Поправлял немного «Разговор». Не хорошо, но приближается. Просмотрел и приписал к «Нищенство и народ» конец. Недурно. Читал статью Меньшикова о «Круге чтения». Совершенно вроде статьи «Русского знамени» о моем матерьялизме: владеет языком, даже талантом писателя и отчасти благодаря этому совершенно не рассуждают, не боятся неправды и даже не интересуются вопросом о том, правда ли, неправда то, что пишут. И это очень успокоительно. […]
18 декабря. Нынче судят Ивана Ивановича. Все больше и больше становится непонятным безумие жизни и явно бессилие высказать свое понимание его. Встал поздно. Походил. Жалкая жена учителя. Не ошибся с ней. Дома, кроме писем, ничего не делал. Читал Сметана. Хорошо. Приехал саратовский мужик, старик. Продал лошадь, чтобы приехать по душе побалакать. Из беглопоповцев, совсем серый мужик. Ходил и ездил с ним. Саша возила. Заснул. Теперь 6 часов, иду обедать.
1) Тип человека: отлично, внимательно, честно делает все житейские дела: служит, хозяйничает, так же, даже еще более внимательно, играет в шахматы, в карты. Но как только вопрос о жизни, так равнодушие или отыскивание поверхностного, смешного, очевидное признание того, что жизнь должна быть осуждена рассуждением, и потому избегание рассуждений о жизни, не только невнимательность, но полное равнодушие.
19 декабря. Встал совсем бодро. Опять, к большой моей радости, твердое и успокаивающее сознание своего работничества. Очень хорошо. Вернулась Софья Андреевна. Ходил гулять. Ответил письма серьезно, с сознанием работничества; поздно взялся за работу. Но все-таки недурно успел просмотреть обе статьи. И близко к концу. Особенно радостно при сознании работничества — это спокойствие, неторопливость, отсутствие желания сделать скорее то-то и то-то…
[…] Ходил и ездил с саратовским гостем. Все так же хорошо. Он хочет перейти в «мою» веру, а я ему внушаю, что у меня «моей» веры нет никакой. Рассказывал страшную историю убийства и казни.
Спал. После обеда читал пустую «научную» книгу Гюйо. Плачут денежки, 2 1/2, и время моего вечера. Прочитал саратовскому на прощанье «Разговор с проезжим». Хорошо. Гулял утром, думал о том, что пора бросить писать для глухих «образованных». Надо писать для grand monde — народа. И наметил около десяти статей: 1) о пьянстве, 2) о ругани, 3) о семейных раздорах, 4) о дележах, 5) о корысти, 6) о правдивости, 7) о воле рукам, побоях, 8) о женщинах, уважении к ним, 9) о жалости к животным, 10) о городской чистой жизни, 11) о прощении. Не так думал. Теперь не помню.
Саратовский рассказал страшный рассказ. От Колечки опять прекрасное письмо. Теперь 12-й час.
20 декабря. Ходил гулять. Встретил казака жалкого, говорит, сослан за распространение моих книг. Дал ему книг. Дунаев — чужд. Кончил письма, прочел Черткова прекрасную статью, как всегда, со всех сторон обдумано. Теперь 12 часов. Сажусь за работу.
Писал статью о безработных. Недурно. Ездил верхом. Дунаев. Перед поездкой пришел Лев Рыжий. Я говорил с ним нехорошо. Он был прав. Я не прав. Он только не умеет выражаться. Дунаев верит только в науку, в цивилизацию и в меня, насколько я часть цивилизации.
21 декабря. Поздно встал, метель, ходил немного. Слава богу, я сам себе гадок и ничтожен до последней степени. «Сон» скверно. Я все выкинул и оставил один сон. […]
22 декабря. Нынче утром продолжал разговор с Сережей Булыгиным — нынче о возможности полного спокойствия совершенства. Тут, я думаю, что я прав, говоря, что человек всегда в грехах, всегда понемногу выбирается и приближается, но никогда не приблизится, и что в этом приближении жизнь и ее благо. Письма. Потом «Сон», и все не кончил. Ездил верхом. Вечером опять исправлял «Сон». Разговор с Андрюшей. Я совсем плохо вел себя. Все то же можно было сказать, только с любовью. Теперь ложусь спать. Очень противен сам себе.
23 декабря. Много просителей. Приехал Булгаков, составивший изложение моего миросозерцания. Опять поправил обе статьи, ответил письма. Неприятное письмо от рабочих. Не умел быть равнодушным. Простился с Марьей Александровной. Ездил в Деменку. Ужасная нищета. Спал. После обеда читал работу Булгакова. В общем плохо, не его, а моя работа.
24 декабря. Проснулся с тем же чувством недовольства, стыда. Что ни вспомни, все дурно, все стыдно.
[…] С утра пришел Кондратьев, юноша, желавший идти в «колонии». Я, гуляя, говорил ему, что это не нужно. Потом, с помощью Булгакова, он согласился. Потом пришел крестьянин из Воронежа не совсем ясный.
Прочел, написал письма. Опять переправил «Сон» и «Бродячие». Видно, «откупался». […]
Видел во сне отрицание бога и еще возражение на свое представление об общем лучшем устройстве жизни вследствие отказа от борьбы.
[…] 3) Чем больше мы уверены в том, что полное совершенство достижимо в этой жизни, тем труднее и меньше мы движемся к достижению наибольшего, доступного нам совершенства.
22 декабря. «Круг чтения» Амиель в эпиграф.
25 декабря. Вечер. Вчера вечером читал Эпиктета. Играл в карты. Сегодня проснулся поздно. Ночь до 3-х не спал. Письма: одно укорительное о моей передаче имения жене. Написал ответ. Не думаю, чтоб это было дурно. Хотя лучше бы оставить без ответа — юродство. Еще далек я от этого. Опять исправлял «Сон». Немного лучше. Сонливость и слабость. Странное чувство. Испытываю нечто особенное, новое, сложное, которое хочется выразить. И скорее художественное, образное. Читал «Sentimental Journey». Напоминает юность и художественные требования. Сейчас вечер. На душе хорошо.
26 декабря. Проснулся бодрее. Записал для «Сна», погулял, письма. «Сон», кажется, окончательно поправил. Ушел воронежский мужичок. Мне совестно. Был слесарь, старик из Тулы. Его товарищ сидит. Должно быть, за книги. Приехал Андрей, добродушный, веселый. Мне приятно было с ним. Вечер ничего не читал. Сейчас ложусь спать. Опять чувствую свое положение его работника. Главное же, чувствую то, что можно и должно жить только — или насколько можно — только настоящим, безвременным настоящим. Насколько живешь настоящим, настолько живешь вечной жизнью, неподвижной жизнью. Жизнь, события, твоя старость, смерть бегут мимо тебя, а ты стоишь. Ложусь спать. 11 часов.
27 декабря. Опять 8f6 писал только «Сон». Приехал Сережа с семьей и Берсы. Ездил верхом. Приехал Димочка. Письма от Черткова о печатаньи. Мне, слава богу, совершенно все равно. Думал очень хорошо, скорее чувствовал, чем думал, то, что можно и надо переносить сознание своей жизни в настоящее. Играл в карты. Сейчас 11 часов, ложусь спать. Менее стыдно, и больше помню о своем положении работника.
28 декабря. Спал много. Встал нездоровый. Ничего не ел целый день. Только утром походил. Зато хорошо просмотрел «Сон». Можно так оставить. И недурно. Вчера приехал Сережа с женой сам пят. Нынче Ванда Ландовская. Я просмотрел и «Бродячие» — тоже годится. Музыка меньше трогала. Слабость и изжога. Теперь 12 часов, ложусь спать. Письма малоинтересные.
29 декабря. Спал хорошо, проснулся почти здоровый. Погулял. Письма хорошие. Написал «Бедноту». Слабо. Ну да отделаться. Димочка приезжал, ездил с ним верхом. Он рассказывал про Льва с его отцом. Как надо и как хочу стараться: понимать людей, мотивы их поступков и не осуждать. Теперь 6 часов. Иду обедать.
Вечер играла Ландовская. Мне было скучно. Особенно неприятна ее лесть. Надо сказать ей.
30 декабря. Встал рано. Кое-что, казавшееся мне важным, записал в постели. Походил. Письма интересные, хорошо ответил Семенову и приятелю Гусева. Потом поправил «Сон». Ходил около дома. Оттепель. Готовят елку. Мне очень хорошо на душе. […]
Дневник — 1910
Пропустил два дни. Нынче 2-е 1910. Вчера все, как обыкновенно. Опять поправлял «Сон». Уехали Ландовски. Ездил верхом. Был у Марьи Александровны и Буланже. Не переставая стыдно за свою жизнь. В смысле воздержания от недобрых чувств хоть немного двигаюсь.
Димочка приехал проститься. Длинное деловое письмо от Черткова. Не успел ответить. Вечером разговор о земле с Сережей. У всех у них свои теории. Играл с милым Адамычем в шахматы и карты.
Третьего дня, 31. Утром, кажется, что-то поправлял. Ездил в волостное правление. Народ негодует. Ландовски несколько тяжелы, но он поправился мне. Приехал вечером Олсуфьев. Встреча Нового года с безумной роскошью мучительна и сама собой,
