Лева. Небольшой числитель, а знаменатель бесконечность. Виделся с Лизаветой Ивановной Чертковой, и она была у нас. Очень приятна.
Сгорела Марья Александровна. Думается, что это несчастный Репин поджег. Говорил с ним. Он совсем больной. Проявляется нелепо, но чувствую в нем человека. Были Сутковой и Картушин. Как всегда, с ними что-то неполное, не до конца. Сейчас ночь 4-го. Постараюсь не пропускать дни, как эти последние. Чувствую себя слабым и плохим. И то хорошо.
5 июля. Пишу. 12-й час. Утром ходил, ничего не работал. Все слаб. Был у Черткова. Вечером Булыгин и Колечка. С Левой немного легче. Соня очень опять взволновалась без причины. […]
[7 июля] Жив, но дурной день. Дурной тем, что все не бодр, не работаю. Даже корректуру не поправил. Поехал верхом к Черткову. Вернувшись домой, застал Софью Андреевну в раздражении, никак не мог успокоить. Вечером читал. Поздно приехал Гольденвейзер и Чертков. Соня с ним объяснялась и не успокоилась. Но вечером поздно очень хорошо с ней поговорил. Ночь почти не спал.
Сегодня 8 июля. Немного бодрее, и хорошо думалось о необходимости молчания и неуклонного делания своего дела. Ездил с Булгаковым к Марье Александровне. На душе хорошо. Саша и хворает и мрачна. Теперь 5 часов. Ложусь. Обед спокойно. Вечер читал. Все лучше и лучше. Вечером Гольденвейзер и Чертков. Хорошо. Разговор с Сутковым. Он хочет «верить» в то, во что можно не верить.. Ложусь, 12-й час. Милый рассказ Mille, «Repos hebdomadaire».
9 июля. Долго спал. С удовольствием после писал, занимался корректурой первых пяти книжек. Ездил с Львом. Держусь. Вернулся мокрый. Волнение. После обеда Николаев, Гольденвейзер, Чертков. Тяжело. Держусь.
10 июля. Проснулся в 5. Встал, но почувствовал себя слабым и лег опять. В 9 пошел на деревню. К Копылову. Дал денег. Очень просто и недурно. Прошел мимо Николаева. Он вышел, и опять разговор о справедливости. Я сказал ему, что понятие справедливости искусственно и не нужно христианину. Черту эту нельзя провести в действительности. Она фантастическая и совершенно не нужна христианину.
Дома написал длинное письмо рабочему в ответ на его возражение об «Единственном средстве». Ездил верхом с Чертковым. Он говорил о непротивлении — странно. Лег спать. Проснулся — Давыдов, Колечка и Саломон. Читал Саломона пустую, напыщенную статью «Retour de l’enfant prodigue» и прелестный рассказ Милля. Потом пришли проститься Сутковой и Картушин. Очень они мне милы.
[…] Сейчас разговор опять о Черткове. Я отклонил спокойно.
11 июля. Жив еле-еле. Ужасная ночь. До 4 часов. И ужаснее всего был Лев Львович. Он меня ругал, как мальчишку, и приказывал идти в сад за Софьей Андреевной. Утром приехал Сергей. Ничего не работал — кроме книжечки: «Праздность». Ходил, ездил. Не могу спокойно видеть Льва. Еще плох я. Соня, бедная, успокоилась. Жестокая и тяжелая болезнь. Помоги, господи, с любовью нести. Пока несу кое-как. Иван Иванович, с ним о делах. Теперь 11 часов. Ложусь.
12 июля. Все то же. Странный эпизод с Чертковым. По ошибке Фили его позвали, и опять взволновалась Софья Андреевна. Но прошло хорошо. Она, бедная, очень страдает, и мне не нужно усилия, чтобы, любя, жалеть ее. Ездил с Душаном. Вечером проводы Саломона. И лег, не дожидаясь Сухотиных. Приезжал Чертков. Я отдал ему письмо.
Нынче 13-ое. Сухотины. Писал книжку. Ездил с Михаилом Сергеевичем и Гольденвейзером. Соня все очень слаба. Не ест. Но держится. Помоги бог и ей и мне. Записал в книжку.
14 июля. Очень тяжелая ночь. С утра начал писать ей письмо и написал. Пришел к ней. Она требует того самого, что я обещаю и даю. Не знаю, хорошо ли, не слишком ли слабо, уступчиво. Но я не мог иначе сделать. Поехали за дневниками. Она все в этом же раздраженном состоянии, не ест, не пьет. Занимался книжками, сделал три. Потом ездил в Рудакове. Не могу быть добр и ласков с Львом, и он ничего не понимает и не чувствует. Привезла Саша дневники. Ездила два раза. И Соня успокоилась, благодарила меня. Кажется, хорошо. От бати тронувшее меня письмо. Ложусь спать. Все не совсем здоров и слаб. На душе хорошо.
15 июля, е. б. ж. Жив, но тяжело. Утром опять волнение о том, что я убегу, что ключ от дневников дать ей. Я сказал, что сказанного не изменю. Было очень, очень тяжело. Перед этим кончил корректуры книжек. Осталась часть одной. Ездил с Душаном. Вечером американец, и Чертков, и Гольденвейзер, и Николаев, Соня спокойна, но чувствуется, что на волоске. Ложусь спать. Кое-что записать после.
16 июля. Жив, но плох телом. Душой бодрюсь. Милый Миша Сухотин уехал и Таня. Потом и Соня. Она спала, но все угрожающа. Ходил гулять. […] Американец — пишет, сочиняет и, кажется, пустое. Вернувшись с прогулки, наткнулся на него, потом учитель из Вятки с женою. Тоже пишет. Но очень милый. Поговорил с ним. Окончил последнюю корректуру. Хотел взяться за «О безумии», но не был в силах. Сейчас надо записать из книжки:
1) Мы живем безумной жизнью, знаем в глубине души, что живем безумно, но продолжаем по привычке, по инерции жить ею, или не хотим, или не можем, или то и другое, изменить ее.
2) Записано так: нынче 13-ое июля, во 1-х, освободился от чувства оскорбления и недоброжелательства к Льву, и 2-е, главное, от жалости к себе. Мне надо только благодарить бога за мягкость наказания, которое я несу за все грехи моей молодости и главный грех, половой нечистоты при брачном соединении с чистой девушкой. Поделом тебе, пакостный развратник. Можно только быть благодарным за мягкость наказания. И как много легче нести наказание, когда знаешь за что. Не чувствуешь тяготы. Ездил с Булгаковым верхом далеко. Устал. Сон, обед. Гольденвейзер, Чертков. Тяжелое настроение. Софья Андреевна не дурна. Гольденвейзер прекрасно играл. Гроза.
17 июля. Мало спал. Проводил милую Танечку. Ходил гулять. Вернувшись, ничего не мог делать. Читал письма и Паскаля. С Львом вчера разговор, и нынче он объяснил мне, что я виноват. Надо молчать и стараться не иметь недоброго чувства. Саша уехала в Тулу. Теперь 12 часов. Очень, очень слаб, ничего не работал. Читал чудного Паскаля. Потом ездил к Черткову. Довольно хорошо обошлось. Вечер и обед скучно. Гольденвейзер. Посидел у Саши приятно.
[18 июля] Жив, но плох. Все та же слабость. Ничего не работаю, кроме ничтожных писем и чтения Паскаля. Софья Андреевна опять взволнована. «Я изменил ей и оттого скрываю дневники». И потом жалеет, что мучает меня. Неукротимая ненависть к Черткову. К Леве чувствую непреодолимое отдаление. И скажу ему, постараюсь любя, son fait [всю правду (фр.)]. Был господин писатель тяжелый. Ездил в Тихвинское. Очень устал. Вечером были Гольденвейзер и Чертков, и Софья Андреевна готова была выйти из себя. Ложусь спать.
19 июля. Спал порядочно, но очень слаб, перебои. Писал ядовитую статью в конгресс мира, письма. Софья Андреевна с утра лучше, но к вечеру с приездом докторов хуже. Саша телом нехороша: и кашляет, и насморк. Больше писать нечего. Ложусь, 12-й час. Записать важное о девушках. Да, ездил к милым людям в Овсянникове.
20 июля. Очень дурно себя чувствую. Сидел на лавочке в елочках, писал письмо Черткову. Пришли доктора. Россолимо поразительно глуп по-ученому, безнадежно. Потом поправлял добавление в конгресс. Очень мрачно. Ничего не проявил, но дурно, что недоволен. Ездил с Филей по Засеке верхом. […]
21 июля. […] 1) Тип ученого, 2) тип честолюбца, 3) корыстолюбца, 4) верующего консерватора, 5) тип кутилы, 6) разбойника, в принятых пределах, 7) в непринятых, 8) правдивого человека, но в обмане, 9) славолюбца-писателя, 10) социалиста-революционера, 11) ухаря, весельчака, 12) христианина полного, 13) борющегося, 14)… Нет конца этим чувствуемым мною типам.
21 июля. Все так же слаб и то же недоброе чувство к Льву. Записал о характерах. Надо попытаться. Ничего не работал. Ездил хорошо с Булгаковым. Обед. Читал «Вестник Европы». Гольденвейзер, Чертков. Опять припадок у Софьи Андреевны. Тяжело. Но не жалуюсь и не жалею себя. Ложусь спать. От Тани милое письмо о Франциске.
22 июля. Очень мало спал. Ничего не работал. Заснул до завтрака. Ездил с Гольденвейзером. Писал в лесу. Хорошо. Дома опять раздражение, волнение. За обедом еще хуже. Я взял на себя, и позвал гулять, и успокоил. Был Чертков. Натянуто, мучительно, тяжело. Терпи, казак. Читаю Лабрюйера.
24 июля. Опять то же и в смысле здоровья, и в отношении к Софье Андреевне. Здоровье немного лучше. Но зато с Софьей Андреевной хуже. Вчера вечером она не отходила от меня и Черткова, чтобы не дать нам возможности говорить только вдвоем. Нынче опять то же. Но я встал и спросил его: согласен ли он с тем, что я написал ему? Она услыхала и спрашивала: о чем я говорил. Я сказал, что не хочу отвечать. И она ушла взволнованная и раздраженная. Я ничего не могу. Мне самому невыносимо тяжело. Ничего не делаю. Письма ничтожные, и читаю всякие пустяки. Ложусь спать и нездоровым, и беспокойным.
25. Соня всю ночь не спала. Решила уехать и уехала в Тулу, там свиделась с Андреем и вернулась совсем хорошая, но страшно измученная. Я все нездоров, но несколько лучше. Ничего не работал и не пытался. Говорил с Львом. Тщетно. […]
27 июля. Опять все то же. Но только как будто затишье перед грозой. Андрей приходил спрашивать: есть ли бумага? Я сказал, что не желаю отвечать. Очень тяжело. Я не верю тому, чтобы они желали только денег. Это ужасно. Но для меня только хорошо. Ложусь спать. Приехал Сережа. […]
28 июля. Все то же нездоровье — печень и нет умственной деятельности. Дома спокойно. Приехала Зося. Ездил с Душаном, Сережа тут был. Слава богу, все было преувеличено. Да, у меня нет уж дневника, откровенного, простого дневника. Надо завести.
29 июля. Поша приезжает, я рад. Все ничего не работаю. На душе не дурно. Хороший юноша Борисов был. Ездил с Душаном. Сыновья, очень тяжело. Написал Черткову письмецо. Зося приятна своей художественной, литературной чуткостью. Письма малоинтересные. Винт вечером., И хороший разговор с Николаевым. Думал хорошо о том, как надо отучать себя от мысли о будущем и еще о том — не помню.
30 июля. Здоровье немного лучше, много спал. Очень интересные письма. Ничего не делал, кроме писем. Ездил к Ивану Ивановичу, отдал корректуры. Дома обед. Поша с детьми, Гольденвейзер. С сыновьями так же чуждо. Думал хорошо о необходимости молчания. Буду стараться. Ложусь спать, проводив Зосю. Софья Андреевна огорчилась оттого, что не пригласили ее играть. Я ничего не
