это очень скромно и просто. Самое чтение доставило мне истинное удовольствие… Кстати Л. Н. Толстой рассказывал, что год или два тому, хорошенько не помню, приехала к нему с Волги девушка, дочь богатого купца, который оставил двум дочерям и сыну огромное состояние. Так как они остались после отца малолетними, то их опекали. Несмотря, однако, на эту опеку, когда они достигли совершеннолетия, дочерям досталось по 400 тысяч каждой, а сыну 800 тысяч. Получив свои деньги, девушка, о которой я говорю, приехала к Толстому посоветоваться насчет своих денег. «Я не могу, — сказала она, — раздать нищим все свое состояние, как сказано в Евангелии, но двести тысяч готова отдать на то дело, которое вы, Лев Николаевич, укажете. За этим я и приехала к вам». Стал Л. Н. думать с ней и рассуждать и в конце концов посоветовал ей сжечь эти двести тысяч, ибо другого, лучшего употребления этих денег он при всем своем желании указать ей не мог. Кому может показаться это странным, тот пусть сам себя поставит в ответственное положение человека, советы которого принимаются в исполнение. А Л. Н. Толстой, кроме того, имеет свои убеждения насчет денег и того не только преходящего, но уже уходящего значения современной цивилизации, со всею ее лживою благотворительностью и заштопыванием на живую нитку дырявых на ней мест. На одном он было остановился, именно он думал, что хорошо было бы, если б интеллигентные люди брали себе на воспитание сирот; что, может быть, если б платить им за такое воспитание, то некоторые сироты нашли бы себе верный приют. Он написал, в этом соображении, нескольким своим знакомым. От одной из них он получил ответ, что она готова взять себе на воспитание сироту, но от денег отказывается. Так и это средство употребить с пользою 200 тысяч доброй девушки осталось втуне. — Что же, она сожгла двести тысяч? — Нет. Я посоветовал ей обратиться к московским барыням благотворительницам. Они лучше меня знают, что делать с этими деньгами.
Комментарии
А. Суворин. Литературные заметки. — Новое время, 1891, 7 (19) июня, No 5485. Алексей Сергеевич Суворин (1834-1912), журналист, издатель «Нового времени» был в гостях у Толстого 1 июня 1891 г. «Он производит впечатление человека робкого и очень интересующегося всем», — отметила в дневнике С. А. Толстая (Толстая С. А. Дневники: В 2-х т. М., 1978, т. 1, с. 187-188).
1* Автор «Мимочки на водах» Л. И. Веселитская (1857-1936), писавшая под псевдонимом В. Микулич.
«Вестник иностранной литературы». Октав Гудайль в Ясной Поляне
Каким глубоким уважением пользуется, например, наш великий художник и мыслитель Лев Толстой на западе, можно видеть из следующего описания паломничества в Ясную Поляну одного французского журналиста — Октава Гудайль: «Из Петербурга перенестись в Ясную Поляну, где живет граф Толстой, резкий переход. Покинуть громадный город, еще полный отголосками кронштадтских манифестаций (*1*), покинуть эту атмосферу яркого энтузиазма — город полный живых чувств восторга, когда в ушах еще звучат братские приветствия и рука хранит следы дружественных пожатий, — и очутиться в уединенном убежище великого русского писателя — должно было составить поразительный контраст и произвести странное, особенное впечатление. И я испытал его во время нашего недавнего путешествия по России, когда в компании с Шарлем Рише и профессором Гротом имел счастье провести целые сутки под гостеприимным кровом графа Толстого. В нескольких часах езды по железной дороге от Москвы мы вышли на станции Тула. Нас дожидалась здесь карета, в которой мы и отправились прямо в Ясную Поляну, куда через полчаса благополучно и прибыли. Карета остановилась у подъезда, проехав по тенистой аллее: столетние деревья, составляющие ее, переплелись ветвями, образовав над нею свод, через который с трудом проникают солнечные лучи. Дом в цветах и зелени имеет простой и приветливый вид. Среди сумрачных рощ он вырастает неожиданно, раздвигая просеками купы теснящихся к нему деревьев. В усадьбе находилась графиня с старшею дочерью, Таней; она приняла нас и приветствовала с милою любезностью. Муж ее появился тем временем в своем рабочем костюме, в туфлях, подпоясанный ремнем. Автору «Анны Карениной» за шестьдесят, он среднего роста, с белыми как снег волосами и бородой; задумчивый взор смотрит вдаль и внутрь, повит той неопределенной дымкой, как у всех мыслителей, вглядывающихся в лежащее за пределами этого мира; в общем он производит впечатление апостола и солдата. В самом деле, найти военную складку в нем естественно, он служил в 1854 г. во время Крымской кампании. Талантливый офицер, — он тогда встречал грудью первую и тщетную осаду Севастополя, стоившего нам столько крови. Мы садимся за стол. Граф говорит нам, что за несколько минут до нашего прибытия он оставил одр умирающего крестьянина соседней деревни. А как раз накануне мы осматривали картинную галерею в Москве, и я был еще под тяжелым, почти подавляющим впечатлением ее. Ни нагой натуры, никаких жизнерадостных, веселых, полных неги и страсти образов, нигде нет даже легкого колорита и светлой игры красок, — всюду смерть и человеческое страдание, которые художник изучает и живописует со всех сторон и точек зрения с жестокою настойчивостью. Одна из картин особенно поразила нас своим грубым реализмом: это умерщвление Иваном Грозным своего сына (*2*). Когда мы заговорили с Толстым об этом стремлении русских художников точно щеголять мрачностью сюжетов, изображая упорно одну смерть и страдания, он нам сказал: — Смерть безобразна и страшна только на полотнах наших художников. Здесь, в наших деревнях, она облекается в формы полные величественной простоты и почти радостна. Удивленные, мы смотрели на него. Он продолжал: — Я упомянул вам об умирающем, которого только что видел; его агония продолжалась несколько дней, и он не терял ни на минуту бодрого спокойствия. Когда смертная минута приблизилась к нему и, по обычаю, ему вложили в пальцы свечу, его лицо приняло выражение неизреченной, невозмутимой ясности. И в нашей стороне все так умирают. Присутствуя при этом таинстве, я невольно сдерживал в себе волнение, умиротворяемый безмятежностью великого акта. Отвлеченное понятие претворилось у этих людей в живое чувство беспредельной веры, и смерть для них прежде всего освобождение; они не испытывают ужаса, и печаль, в которую погружается стоящий около умирающего, самому ему чужда. Для этого человека, за которым пришла смерть, она является как покой, как сон и отдохновение, сменяющее дни тревоги и скорбей. Ныне кончаются дни его. Он понимает, что пришло наконец избавление от того, что составляет закон всего его существования, — страдания… И Толстой заговорил о страдании. По его мнению, оно необходимо. Оно не есть только свойство нашей природы; в нем есть что-то сияющее. Это мистический закон, который не может быть уничтожен; да и не будет даже блага от его уничтожения. Можно стараться умерить и облегчить его, но не уничтожить, так как нужно, чтобы человек страдал, чтобы человечество чувствовало боль, чтобы душа очищалась скорбью. Я обратился в эту минуту к сыну Толстого, страдавшему жестокой невралгией и переносившему болезнь стоически. — Да, надо страдать и уметь страдать, — подтвердила графиня, взглянув на своего сына. Но я не думаю, что ошибаюсь, утверждая, что голос противоречил ее словам и что она не смыкала глаз целые ночи напролет, проводя их у изголовья сына. Было уже поздно. Мы простились с хозяевами. Я удалился в библиотеку, превращенную в спальню. Но не мог заснуть. Большие черные мухи, которых, вероятно, заманила дневная теплота, летали надо мной с назойливым жужжанием. Я встал и сел у окошка. Я прислушивался к монотонному стрекотанию кузнечиков в парке и вдыхал с жадностью нежный аромат цветов, волны которого лились в окно. Устремив глаза в ночной сумрак, который сливался с полусветом лунного сияния, пронизывавшего его, я задумался. Ветерок касался вершин старых деревьев, производя в них легкое трепетание и шелест, и в этих смутных звуках, казалось мне, я различал тихие жалобы, в них слышался мне голос всех скорбей человеческих, которые оплакивал автор «Анны Карениной» в этом уединенном уголке, в течение тридцати лет жизни, протекавшей под этими молчаливыми деревьями, среди этой дружественной природы. И я думал о высказанном Толстым, о человечестве, погруженном в неисходное страдание, заключенном в мрачный круг бедствий. Я видел этого философа, так любящего людей, что слава не могла его утешить и закрыть глаза на их страдания, ныне проповедующего необходимость этих страданий, его — чьи гениальные произведения представляют пламенный протест против скорби и ничтожества земного бытия.
Комментарии
Октав Гудайль в Ясной Поляне. — Вестник иностранной литературы, 1891, No 12, с. 318-322. 20 августа 1891 г. философ Н. Я. Грот (1852-1899) привез к Толстому иностранных посетителей: писателя Октава Гудайля, физиолога и психолога Шарля Рише и профессора литературы из Бордо Треверэ. Толстой отметил в дневнике: «Мало интересны» (т. 52, с. 50). С. А. Толстая записала 20 августа 1891 г.: «Очень интересно было слушать сегодня разговоры Левочки, Рише и Грота» (Дневники, т. 1, с. 207).
1* Речь идет о торжествах, связанных с заключением франко-русского союза, оформленного соглашением от 15 августа 1891 г. 2* Полотно И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван» (1885).
1892
«Исторический вестник». Мисс Гапгуд в гостях у Л. Н. Толстого
По примеру Стевина (*1*) еще одна туристка, мисс Изабелла Гапгуд, нанесла визит Л. Н. Толстому в Ясной Поляне и описала его в последней книжке американского журнала «Atlantic». Но американская мисс сообщает такие подробности о времяпровождении в семье нашего писателя, что невольно заподозреваешь все ее известия. Так, она подробно рассказывает о купанье всех членов семьи вместе с их гостями в маленькой речке. «Все мы, — говорит мисс, — вошли в воду, большие и маленькие, но без всякого костюма. Подобный костюм был сочтен бы в этом случае доказательством желания скрыть какой-нибудь телесный недостаток». Оставив в стороне такие наивности, мы приведем только мнение писателя об англичанах и их литературе. Мисс Гапгуд нашла, что он очень хорошо знает ее. Он говорил с презрением о романах Ридер-Гаггарда (*2*) и строго отзывался обо всех английских и американских писателях. Один Диккенс очень нравится ему. «Нужны три условия, — говорил он, — чтоб быть хорошим писателем, надо, чтобы ему было о чем говорить, чтоб он рассказывал своеобразно и был правдив. Диккенс соединяет в высшей степени все три условия; они соединены также и у Достоевского. Теккерею, напротив, было почти не о чем говорить, он писал занимательно, но с аффектацией, и ему не доставало искренности». Об англичанах Толстой
