25 февраля (8 марта) 1894 г.). Он заявил, что никому не даст «исключительного или даже предпочтительного права издания своих сочинений или переводов с них» (т. 67, с. 42).
1* Илья Данилович Гальперин-Каминский (1858-1936), переводчик на французский язык русской художественной литературы, в том числе сочинений Толстого. В 1894 г. Гальперин-Каминский приехал из Франции в Петербург, убеждая русских литераторов присоединиться к конвенции. 2* Кроме Толстого Н. Ракшанин интервьюировал по вопросу о конвенции И. Н. Потапенко и А. П. Чехова.
«Новое время». Блументаль у графа Л. Н. Толстого
(Корреспонденция из Берлина)
Известный немецкий драматург, фельетонист и театральный директор доктор Оскар Блументаль воспользовался своим пребыванием в Москве (где во время поста гастролировала часть его берлинской труппы — Лессинг-Театра), чтобы повидать графа Л. Н. Толстого. «Пройдя целый ряд длинных коридоров, я очутился наконец лицом к лицу с этим замечательным человеком. Толстой совершенно таков, как его показал читающей европейской публике знаменитый портрет: в широкой мужицкой рубахе, подвязанной одноцветным поясом, с длинной белой бородою, с меланхолическими голубыми глазами и седыми космами волос, с изрытым глубокими морщинами лбом — работника мысли и грубыми, привыкшими к тяжелому труду руками, которые он в разговоре охотно засовывает за пояс. Глубокая, захватывающая душу серьезность, как бы истекающая от его лица, производит впечатление встречи с библейской фигурой. Граф Толстой кажется внезапно ожившим апостолом Леонардо да-Винчи, но к этому впечатлению присоединяется еще удовольствие цивилизованного вкуса, не встречающего в фигуре великого поэта ни малейшего следа намеренного оригинальничанья. Отчужденность от общества и его предрассудков так прекрасно гармонирует с отшельнической фигурой Толстого, что даже его странности кажутся вполне естественными. Монастырская простота комнаты соответствует тихому величию ее обитателя. Белые стены безо всякого украшения, черные кожаные стулья, полка с небольшим количеством книг и березовый стол, заваленный свежеисписанными четвертушками белой бумаги, такова светская келья этого монаха по убеждению. Первая неловкость гостя скоро исчезла, благодаря живости, с которой граф Толстой вступил в разговор о специально-литературных вопросах. С очевидным удовольствием слушал он мои ответы, в которых, по его выражению, «чувствуется веяние журнального воздуха». Я воспользовался первой возможностью и перевел разговор на драматические произведения самого Толстого. — Вы так живо интересуетесь литературными явлениями Берлина, граф, отчего бы вам когда-нибудь не взглянуть на столицу Германии и не познакомиться лично с ее живой и разнообразной умственной жизнью? Толстой отрицательно покачал головой. — О, нет! Я разделяю мнение индийского мудреца, приведшего в числе семи смертных грехов также и путешествия без необходимости… Я никогда более не покину России! — У нас, в Берлине, вы встретили бы целый прекрасно подготовленный кружок почитателей. Вашу «Анну Каренину» каждый образованный считает обязанностью прочесть (*). А ваши пьесы «Власть тьмы» и «Плоды просвещения» неоднократно играны в Берлине.
(* Не могу удержаться от маленького замечания. Почтенный г. Блументаль, очевидно, увлекается. До сих пор романы Толстого в Германии далеко не так популярны, как он уверял Льва Николаевича. Специально «Анну Каренину» знают лишь весьма немногие, она читается меньше всех остальных романов Толстого. Я даже смею сомневаться, прочел ли ее сам Блументаль. Действительной популярностью пользуется лишь «Крейцерова соната». (Прим. корреспондента «Нового времени».) *)
— Какое же впечатление произвели они на немецкую публику? — Комедия показалась довольно непонятной ввиду ее чересчур национального сюжета, зато «Власть тьмы» произвела хотя и тяжелое, но неоспоримое впечатление… Смею спросить, не могут ли современные сцены надеяться получить еще новую работу от вашего пера? Толстой задумчиво улыбнулся. — Я уже давно собираюсь написать драму, сюжет которой очень близок моему сердцу. Обе пьесы, о которых вы говорите, были как бы упражнениями для этой еще не начатой работы. Я хотел сперва несколько освоиться с технической стороной драматических произведений, но боюсь, что мне не дожить до окончания любимого плана. Я должен сначала окончить начатые в прошлых годах работы, дабы быть свободным от всех других авторских забот и отдаться целиком моей драме (*1*). — Сюжет ее будет, вероятно, взят опять из русской жизни? — Нет, драма, задуманная мной, будет иметь скорей космополитический характер. — Однако с сюжетом из народной жизни, как и прошлые пьесы? — Нет, из столичной общественной жизни. В этой драме я хочу изложить мою собственную исповедь — мою борьбу, мою религию и страдание, словом, все, что близко моему сердцу. Да я и вообще не ищу ничего иного в работах художников. Я не люблю того холодного беспристрастия, которое теперь так хвалят. При виде старания, с которым в некоторых новейших произведениях уничтожено всякое личное чувство, я всегда вспоминаю о картине, которую вы можете видеть здесь, в Москве, в одной из первых комнат Третьяковского музея. Картина эта изображает старообрядческую женщину, которую стража ведет в цепях по городу и которую поносит и мучает фанатическая толпа (*2*). Я спросил у живописца: «Почему изобразили вы страдание именно этой женщины? Разве вы сами старообрядец?» — «Нет», — отвечал мне художник. «Почему же вы не создали образ той религии, которую вы сами чувствуете», — допытывался я… и этот же вопрос мне всегда хочется предложить нынешним поэтам. Не может захватить за сердце меня лично ни одно произведение, в котором я не могу найти какого-нибудь чисто человеческого признания, вытекшего из сердца самого автора… Скажите, пожалуйста, — прибавил гр. Толстой, внезапно меняя разговор, — какое впечатление произвели на вас последние вещи Ибсена? — Последние вещи! Вы говорите о «Хедде Габлер» и «Строителе Сольнесе»? По совести, граф, я сам ставил эти пьесы на своей сцене, но никогда не мог понять их вполне… Мне даже иногда казалось, что Ибсен публиковал эти таинственные драмы лишь в надежде хоть когда-нибудь от своих критиков узнать, что он сам думал, писавши их. — Да, неясность раздражает меня больше всего в драмах Ибсена. Я прочел «Дикую утку» и «Привидения» и не могу понять успеха и славы их автора… Впрочем, плохой перевод может совершенно испортить впечатление. Я сам на себе испытал нечто подобное. Своим переводчикам я могу засвидетельствовать, что они знают по-русски, но сомневаюсь, чтобы они хорошо знали по-немецки. Особенно «Крейцерова соната» много потеряла в немецком переводе. Мне кажется, что все особенности стиля и красок совершенно сглажены и пропали. — Правда ли, что она все еще запрещена в России? — Лишь отдельной книгой. В общем издании моих сочинений она разрешена. Разговор перешел на Москву и ее общественную жизнь и был вскоре прерван появлением меньшого сына графа Толстого (*3*). Смеясь и сияя жизнерадостностью, ворвался хорошенький ребенок в тихий приют мыслителя, возвещая своей оживленной русской болтовней о приближении обеденного часа. — Я еще раз выражу искреннее желание, чтобы все начатые работы, которые я вижу на вашем столе, кончились поскорей и уступили место той драме, о которой мы говорили. — Я сам желаю этого более чем кто-либо. Но поверьте, я умру, не окончив желанной работы. Странной, мистической серьезностью отзывалось повторение этого предсказания. С особенным внутренним чувством расстался я с патриархальной фигурой великого поэта, и долго, долго преследовал мою душу меланхолический призрак его чарующего образа. На другое утро граф Толстой прислал мне свой портрет с любезной надписью».
Комментарии
Блументаль у графа Л. Н. Толстого. (Корреспонденция из Берлина). — Новое время, 1894, 22 апреля, No 6517. Оскар Блюменталь (1852-1917), немецкий театральный критик и драматург, основатель Лессинг-театра (1888). Был у Толстого во время гастролей театра в Москве зимой 1893-1894 гг. В книге Н. Н. Гусева «Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого» (М., 1960) время посещения Блюменталем Толстого ошибочно отнесено к ноябрю — декабрю 1894 г. (см. с. 159). В позднейших воспоминаниях о Толстом Блюменталь писал: «Я очутился здесь в несколько затруднительном положении, так как я пришел с целью интервьюировать, а оказался в положении интервьюируемого. Я явился с намерением ставить вопросы, а вынужден был отвечать сам. Новое литературное движение в Германии; политическая жизнь, как она развернулась при Вильгельме II; имена народившихся новых талантов на поприще новелл и драматических произведений; основы представления и инсценирования пьес, как они изображались гастролировавшим в Москве Лессинг-театром… словом, все чрезвычайно интересовало графа» (Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом, М., изд-во «Златоцвет», 1911, с. 69).
1* Речь идет о пьесе «И свет во тьме светит», автобиографической драме, над которой Толстой работал в 1896-1897, 1900 и 1902 гг., но которая так и осталась незаконченной. 2* Картина «Боярыня Морозова» (1887) В. И. Сурикова, с которым Толстой был лично знаком с 1879 г. 3* Шестилетний Ванечка Толстой (1888-1895).
«Русская музыкальная газета». В. Серова. Встреча с Л. Н. Толстым на музыкальном поприще
— Возьмите меня к Льву Николаевичу, — просила я свою приятельницу, собиравшуюся однажды к нему по какому-то делу. — Вы его никогда не видали? — Никогда! говорят, к нему много народу ходит, а я не решаюсь… зачем его тревожить? Видеть его все-таки хочется… Знаете что? Вы меня запрячьте куда-нибудь в уголочек и не обращайте на меня ни малейшего внимания; да не вздумайте меня представлять ему! Я из угла буду на него смотреть и слушать ваши разговоры. Согласны меня взять при таких условиях? — Согласна, — смеясь ответила моя приятельница, немедленно собравшаяся к нему, шутя забрав и меня в путь-дороженьку. Действительно, к Льву Николаевичу приходило так много разного рода люда, что я могла преспокойно сидеть поодаль, не возбуждая в нем даже ни малейшего желания осведомиться, кто эта незнакомка, фиксирующая хозяина так пристально, так беззастенчиво в его собственных стенах? Разговор завязался грустный и, видимо, томил Льва Николаевича. Он хотел его прекратить и выразил довольно резко: — Уж если они взяли на себя крест, то зачем затягивать жалобную нотку, возбуждая сожаление и сострадание? Это умаливает их подвижничество; они себя унижают, роняют, по-моему, в глазах тех, которые их должны считать за героев. — Да ведь молодому существу терять здоровье больно! как же не жаловаться и не возбуждать в других желанье оказать помощь? — вставила моя приятельница. Лев Николаевич поник головой и замолчал, потом он внезапно улыбнулся и промолвил: — Эх, мы с вами затянули невеселую песеньку! Не знаю, что меня подзадорило в этот момент вмешаться в разговор, но непреодолимое желание точно толкнуло меня помимо моей воли вставить: — А я могла бы с вами побеседовать о более радостных темах, затянуть веселую песеньку… Лев Николаевич вскинул свои проницательные глаза из-под густых бровей на мою невзрачную фигуру, не носящую на себе никаких признаков городской обитательницы:
