Но почему же? — Потому что при условиях мирской городской жизни люди стараются прежде всего добыть то, что, по утвердившемуся ошибочному мнению, считается ступенью к счастью. И всякий бьется изо всех сил, чтобы добыть то, чего для истинного счастья ему совсем не нужно. Мало того, достигнув одного, ему становится мало, и он бьется и мучается, чтобы достать больше и еще больше. Нужно еще и еще, и этим все больше отягчается и так измученная душа, которой уже некогда стараться искать действительные истины и сознавать сделанную ошибку. Приобретая и достигая все высших ступеней, по которым напрасно мнят прийти к счастью, люди в городах все теснее и теснее замыкают кружок людей, с которыми возможно им общение. — Да, но каждый класс людей, смотря по общественному положению, имеет свой же кружок знакомых, друзей, приятелей. Разве необходимо быть запанибрата со всеми, не разбирая ничего? — Свободное любовное общение со всеми разнообразными людьми мира — тоже одно из условий, необходимых для счастья. — Позвольте же задать вам вопрос, которым вы озаглавили одну из книг ваших: «Так что же нам делать?» — Что делать? Я сказал вам, что нужно для счастья: ненарушение связи нашей с природой, труд физический, любимый и свободный, семья, здоровое и свободное любовное общение со всеми разнообразными людьми мира. — Но как же исполнить все это? — Следовать учению Христа. Оно имеет глубокий философский, но вместе с тем простой, ясный для всякого практический смысл. — А разве это так просто и легко? — Тому, кто на минуту согласится отрешиться от привычки и посмотрит со стороны на нашу жизнь, тому легко это будет. И так ясно будет видно, что все то, что мы делаем для мнимого обеспечения нашей жизни, ошибочно и не больше как праздное занятие. Мы увидим, что бедностью мы называем — жить не в городе, а в деревне, не сидеть дома, а работать в лесу, в поле, видеть солнце, небо, быть голодным несколько раз в день и с аппетитом съесть кусок черного хлеба с солью, спать здоровым сном не на мягких подушках, а даже не на скамье, иметь детей, жить с ними вместе. Все это, по мирскому понятию, бедность и несчастье, а между тем это и есть счастье, потому что тогда мы будем свободны в общении со всеми людьми и не будем делать ничего такого, что нам не хочется делать… — Вы сказали, что для того, чтобы увидеть это, надо отрешиться от привычек и условий нашей жизни. Кто же на это способен? Не всякий… — Да, человек живет сначала животной жизнью… Ему все равно, куда она его потянет. Но наступают года, когда он начинает анализировать свои поступки и жизнь, и если в эти минуты он может думать, захочет думать и искать истины, то ему вовсе не надо будет поворачивать круто под прямым углом или впадать в безнадежность. Надо будет только восстановить представление о том, что необходимое условие счастья человека есть не праздность, а труд; что человек не может не работать, что ему от праздности тяжело и скучно. Нужно будет отрешиться от предвзятого мнения, что счастье там, где есть неразменный рубль, и проникнуться убеждением, что не рубль спасает, а что только трудящийся достоин пропитания и будет прокормлен. А главное, нужно воспитать в себе любовь. Освещая себе путь и идя по нему, нужно желать ближнему то, что себе желаешь… — И это?.. — Это при полном исполнении ведет уже ко благу… — Но разве счастье и благо не все равно? — О, нет, и даже часто противоположны друг другу. Мученик, на кресте распятый или за нравственные убеждения погибающий на костре, достиг полного удовлетворения своих нравственных потребностей, но разве он счастлив, можно его назвать счастливым? Счастье — я уже сказал вам, что и оно невозможно при страданиях тела… Да, вот что!.. И опять, улыбаясь кроткой, доброй улыбкой. Лев Николаевич посмотрел на меня. Говорил он так убедительно, с глубокой верой в то, что он считает истиной, что я невольно поддавался впечатлению, навеваемому его тихой, не лишенной убедительности речью. И, взглянув на меня своими добрыми глазами, он, помолчав немного, спросил меня: — Ну, знаете ли вы теперь, в чем счастье?
— Вот в чем счастье, — сказал мне гр. Л. Н. Толстой. — При настоящих условиях, как видите, достигнуть его не всем возможно, и многие, многие тысячи еще долго будут вопрошать: «О, счастье, где ты?»
Комментарии
Нард. В чем счастье? (Беседа с Л. Н. Толстым). — Петербургская газета, 1896, 10 декабря, No 341. Псевдоним Нард раскрыть не удалось. Встреча журналиста «Новостей дня» с Толстым произошла между 18 ноября, когда Толстой приехал в Москву, и первыми числами декабря 1896 г.
1897
«Петербургская газета». Икс. Граф Л. Н. Толстой в Петербурге
Читателям нашим известно уже, что знаменитый автор «Войны и мира» и «Анны Карениной» — граф Лев Николаевич Толстой на днях приехал в Петербург (*1*). Пишущий эти строки имел случай в этот приезд в Петербург нашего всемирно известного писателя познакомиться с ним. Знакомство это произошло на улице. Рано утром, 9 февраля, шел я по набережной Фонтанки, между Аничковым и Симеоновским мостами. Навстречу мне, вижу, идет мой знакомый, представитель одной крупной книгоиздательской фирмы в Москве г. Б. (*2*), и с ним рядом быстро шагал какой-то почтенный старик. Большая седая борода его, густые, нависшие над глазами, седые брови, серая войлочная шапка, из-под которой видны довольно длинные седые волосы, наконец, довольно кургузое, с овчинным воротником пальто, какое обыкновенно носят мелкие торговые люди или прасолы, делали этого почтенного старика удивительно похожим на графа Льва Николаевича Толстого, каким его рисует художник И. Е. Репин. «С кем это, — думаю себе, — идет Б.? Неужели с Толстым?» Чем ближе подходил я к Б., тем все более и более убеждался в том, что рядом с ним идет действительно Л. Н. Толстой. Б. узнал меня, остановился, вместе с ним остановился и так заинтересовавший меня спутник его. — Пожалуйста, представьте меня Льву Николаевичу! — шепнул я поздоровавшемуся со мною Б. — Ну вот, Лев Николаевич, — обратился Б. к своему спутнику, — мы нарочно вышли с вами так рано из дому, чтобы не встретить никого знакомого на улице, ан вот встретили. Делать нечего… Позвольте вам представить, такой-то. Л. Н. приветливо улыбнулся, крепко пожал мне руку. — Давно ли вы в Петербурге? — спрашиваю я, обрадовавшись случаю, давшему мне возможность побеседовать с величайшим из русских писателей. — Только вчера, — ответил Л. Н. Его голос, звучный и громкий, вполне соответствовал его твердой, бодрой, чисто юношеской походке. — Где вы остановились? — На Фонтанке, в доме Олсуфьева, у Пантелеймоновского моста (*3*). — Ну вот, Лев Николаевич, теперь ваше инкогнито открыто, — обратился к нему Б. — завтра весь Петербург узнает, что вы здесь. — Что же, пускай знают: я не скрываю, — ответил Л. Н. и затем, обратившись ко мне, как бы вскользь спросил: — Вы где-нибудь пишете? — Пишу, — ответил я, назвав издание, в котором работаю. — Вы позволите, добавил я, — оповестить о вашем приезде в Петербург? — Если это кого-нибудь может интересовать — отчего же? Я ни от кого не скрываю своего пребывания здесь. — Не позволите ли также навестить вас, побеседовать с вами? — заикнулся было я. — Гм!.. Знаете, вряд ли найдется у меня достаточно свободного времени для такой беседы, какую вы думаете со мною вести. Ведь вам для сочинений, конечно, — сказал Л. Н и в тоне его голоса послышалось утвердительных ноток более, нежели вопросительных. Я сознался, что для печати. — Милости прошу, заходите. Удастся — побеседуем, не удастся — не взыщите. Как-нибудь раненько, поутру заходите. До среды, двенадцатого февраля, я буду здесь. Весь этот разговор мы вели на ходу. Я распростился с ним и с Б. На другой день, в 9 часов утра, я уже был в доме No 14 на Фонтанке. — Его сиятельство уже вставши, и у них посетители, — сообщил мне швейцар, указывая на небольшую, полуоткрытую дверь, выходящую на нижнюю площадку лестницы. За этой дверью слышно было несколько голосов. В одном из них я узнал голос Л. Н. Толстого. Разговор происходил довольно громко. — У них теперь сидят господин директор публичной библиотеки Федор Афанасьевич Бычков и Владимир Сергеевич Соловьев (*4*), — продолжал швейцар после того, как подал Л. Н. Толстому мою карточку. Через минуту в дверях показалась характерная фигура самого Л. Н. — Сегодня нам беседовать с вами не удастся, — сказал он, несколько понизив голос и поздоровавшись со мною. — Простите, что не приглашаю вас к себе. Помещение у меня маленькое, а между тем полна горница людей. До среды еще времени много… Наговоримся… В крайнем случае, вы изложите на бумажке вопросные пункты ваши, и я вам на них отвечу. Через день, когда я явился опять в 9 часов утра к дому No 14 по Фонтанке, я уже нашел на площадке перед дверью временной квартиры Л. Н. Толстого человек пять-шесть, чающих свидания с ним. Дверь его квартиры опять была полуоткрыта, но не только не слышно было оттуда никаких голосов, но, как оказалось, и самого Л. Н. в квартире уже не было. Несмотря на такую раннюю пору, он уже вышел из дому. — Они рано встают-с, — объяснил присутствующим швейцар. — Уходят они на целый день; в пять часов обедают, потом опять уходят, и в одиннадцать уже спят. Принимают они к себе только самых близких своих друзей и ни минуты одни не бывают: всегда человек 5-6 около них. А за день, что его спрашивает народу, так видимо-невидимо… Кажись, если б всех принять, так весь дом не поместил бы их. Я набросал вопросные пункты и в запечатанном конверте оставил их у швейцара с просьбою передать их Л. Н., когда он вернется домой. До самой среды, 12-го февраля, т. е. до дня, назначенного Л. Н. Толстым для отъезда, мне так и не удалось с ним побеседовать. Зная, что Л. Н возвращаясь домой в четвертом часу, всегда ходит пешком по набережной Фонтанки, я решил, во что бы то ни стало, встретить его и поговорить с ним хоть на улице, раз
