это сознание исполненного долга, то есть то, что я называю служением богу и исполнением его воли. Третья ступень — высшая ступень; тогда уже стремление к удовлетворению жажды славы отступает на задний план перед исполнением своего долга. В самом деле, не для того же я родился на свет, чтоб меня хвалили. Возвышение до сознания исполнения воли бога — вот истинное удовлетворение. — Кстати, — заметил через минуту он, — говорят, составляются целые колонии и общества «толстовцев». Однако они имеют мало общего с моими воззрениями, и, таким образом, их ошибочно называют толстовцами. На примере это будет так: представим себе кольцо для ключей (он соединил концы пальцев указательного и большого, изобразив таким образом кольцо); положим, один ключ через отверстие идет на кольцо и затем обогнул весь круг и снова очутился около отверстия, через которое вдевают ключи. Всякий новый ключ, который захотят вдеть, но лишь введут в отверстие, будет, видимо, близок к первому, находясь рядом с ним, между тем расстояние, отделяющее их, будет громадно: первый ключ обошел весь круг, тогда как второй — едва только надет. Я хочу этим только сказать, что близость толстовцев ко мне в этом случае только кажущаяся. Интересны в последующем разговоре были замечания относительно искусства, музыки особенно, о которой он так много писал. — Удивительно! — говорил Л. Н. — Приведи мужика в Третьяковскую галерею он много поймет из того, что там увидит; даже прочитав роман, он более или менее поймет, разберется в нем; так было с одним из деревенских простых людей, прочитавшим мое «Воскресение». Но музыка, как это ни странно, совершенно непонятна народу. Даже Шопен, который проще других, чужд ему. «Шум, — говорит, — какой-то, и больше ничего». Я уже не беру Вагнера или новейших композиторов. О романсах, в которых восхваляется любовь и страдания от неудовлетворенных желаний, он сказал: — Как только такие романсы могут допускаться к исполнению в семейных домах, да еще молодыми девушками? Ведь если бы кто сказал словами в разговоре то, о чем поется в романсах, ведь такого человека вывели бы вон… В ответ на мои слова о том, что сочинение «Что такое искусство?» находит много почитателей даже среди жрецов искусства, Л. Н. сказал: — Очень приятно, очень приятно. Вот мы только что говорили со Стороженко (*2*) о том удивительном развитии техники в искусстве, которое замечается теперь. За последнее время она сделала такие невероятные, изумительные успехи, что дошла действительно до совершенства. Зато, наоборот, содержание в теперешних произведениях искусства, во всех его родах, упало до минимума, часто — положительно доходит до бессмыслицы. Все эти декадентские сочинения, картины и прочее, наилучшим образом свидетельствуют об упадке… Возьмите этот «Потонувший колокол» (*3*), наконец — новое произведение Ибсена «Когда мы, мертвые, воскресаем!» (*4*). Я недавно прочел его; это нечто удивительное. Бог знает до чего дошел здесь Ибсен! Мне хотелось бы, — вдруг добавил он, — все это видеть на сцене — и «Потонувший колокол», и пьесу Ибсена… Позднее я узнал, что Л. Н. уже выразил желание администрации Художественно-общедоступного театра посмотреть на его сцене «Чайку», «Дядю Ваню» и «Одиноких» (*5*). — Хвалят «Ганнеле», — сказал я. — Я не видел этой пьесы, я только читал ее; дочь же моя была на «Ганнеле» и рассказывала… Мне не понравилось. У Гауптмана есть одно замечательное произведение, — с одушевлением заговорил Л. Н. — это «Ткачи». Достоинств у этой пьесы много; во-первых, полное отсутствие любовных сцен, во-вторых, героем является не отдельное какое-либо лицо, а целый народ. Пьеса эта замечательная, одно из самых выдающихся драматических произведений. — Да, символизм, — вернулся Л. Н. снова к прежнему разговору, — охватывает литературу все более и более; захватил он и Ибсена. Трудно противостоять этому течению… Даже я иногда чувствую какое-то невольное желание написать что-нибудь символическое… Я, конечно, устою, я окреп в своих убеждениях, сложившихся под влиянием долгих размышлений… Молодое же писательское поколение легко поддается соблазну. Удивительно, что сталось с Ибсеном. Затем Л. Н. поинтересовался моим занятием, т. е. занятием газетного хроникера. Подумав, он сказал: — А ведь это дело хорошее и интересное. Благодаря ему, что случилось в одной части города, становится известным в других частях; что случилось в городе — становится известным в России, в Европе… Дело полезное сообщать; оно способствует общению людей между собою… Мы находились на Пречистенке. Скоро подошла конка, на которую намеревался сесть Л. Н. — Вот поднимусь в горку — там и сяду! Казалось, он жалел лошадей, не желая садиться ранее, чем они поднимутся в гору. Когда конка была близка, мы расстались. Я смотрел с удивлением и радостью, как Л. Н. проворно, «по-молодому», на полном ходу вскочил на подножку вагона, несмотря на то что в руках его была корзиночка с только что купленными куриными яйцами, а в кармане находилась бутылка с виноградным соком. На площадке вагона была масса народу, так что Л. Н. долго пришлось стоять на подножке, пока пассажиры не потеснились и не дали ему места. Узнали ли они нового пассажира, одетого в пальто с меховым воротником, в валеные калоши, в серую войлочную шапку, с лицом, украшающим теперь многочисленные витрины? Во время прогулки Л. Н. я все время старался наблюдать, какое впечатление он производит на встречных. За редким исключением, публика не узнавала писателя, или по рассеянности, или по незнанию. Только около университета какой-то господин забежал вперед и особенно значительно всматривался в лицо писателя, очевидно, обрадовавшись такой встрече. Напротив, когда мы проходили по тротуару вдоль стены манежа, шедшая нам навстречу публика с окончившегося дневного гулянья положительно не узнавала Толстого. Что касается самого Л. Н то он, проходя по улицам, насколько это я мог заметить, зорким взглядом следил за всем, что делалось вокруг, и, кажется, он не пропустил ни одного лица, не оглядев его. Между разговором он вдруг, как бы про себя, делал замечания по адресу прохожих, извозчика и пр. Видно, что уличная жизнь не ускользает во всех мелочах от взгляда писателя. Во время прогулки Л. Н. не пропустил ни одного нищего без того, чтобы не подать ему. Когда мы проходили мимо Охотного ряда, Л. Н. зашел в лавку купить яиц. — Единственно, что разрешаю себе теперь после болезни. В заключение добавлю, что ходит Лев Николаевич бодрой, легкой походкой, как молодой, ходит быстро и, очевидно, почти не устает.
Комментарии
Н. Нильский. Прогулка с Л. Н. Толстым. — Новости дня, 1900, 9 января, No 5972. Автор статьи — московский журналист Николай Миронович Никольский, писавший под псевдонимами Н. Нильский, Снегов, Антип.
1* Во время тяжелой болезни Толстого в ноябре — декабре 1899 г. его лечил врач Павел Сергеевич Усов (1867-1917) (см.: Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 455). 2* Николай Ильич Стороженко (1836-1906) — историк литературы, исследователь творчества Шекспира, профессор Московского университета. 3* Пьесы Г. Гауптмана «Ганнеле» и «Потонувший колокол» Толстой критиковал в трактате «Что такое искусство?» (т. 30, с. 105 и 117). 4* Пьеса Г. Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» (в старом переводе «Когда мы, мертвые, воскресаем») неоднократно критиковалась Толстым. 5* Толстой был 24 января 1900 г. в Московском Художественном театре на пьесе «Дядя Ваня» Чехова, а 16 февраля 1900 г. смотрел спектакль «Одинокие» Гауптмана.
«Новое время». Николай Энгельгардт. У гр. Льва Ник. Толстого
Желая видеть великого писателя земли русской, я обратился к Н. И. Стороженку, который принял меня в Румянцевском музее (*1*), за столиком, в светлом пространстве между тремя стенами полок, образующими как бы небольшой кабинет чтимого ученого в длинной библиотечной комнате. Книжные сокровища кругом, дальше зал с офортами и портретами и полный приветливости и благодушия Николай Ильич — все слилось в теплое и гармоничное впечатление. Тишина, труд, мысль, созерцание… после петербургского мелькания и неврастенического маразма. Я просил Ник. И. дать мне записку или карточку с несколькими строками. — Этого не нужно. Граф совершенно доступен. По крайней мере я уже так многих направлял к нему. Ступайте просто. Но чтобы дать Льву Николаевичу отдохнуть после обеда, приезжайте в половине восьмого. Я так и сделал. Узкий переулок с постройками провинциального типа, несколькими заводскими зданиями, где днем жужжание и гул, также и старый барский дом в глубине двора — все это мне было хорошо известно. Признаюсь в смешном поступке. Года три назад, будучи в Москве, я тоже думал посетить графа, долго ходил по Хамовническому переулку, да так и не решился его тревожить. Представлялось, сколько «интервьюеров» всех стран и всевозможных праздношатающихся одолевают визитами великого человека. А потом мне лично всегда страшно увидеть во всех условиях материальной обыденности того, кто до сих пор являлся только, как дух, в своих свободных творениях, с кем в общении был только «в духе и истине». Но вот я и в зале заветного домика, который очевидно черезвычайно поместителен. Это большая комната — типичного старо-барского, московского колорита. По лестнице раздались шаги, и вот он сам, Лев Николаевич, в халате, невысокий ростом, седой и… волшебный. Я иным словом не могу выразить первого впечатления. Ни один из портретов графа Льва Николаевича не похож на него. Портреты — я говорю, конечно, о старческих изображениях Льва Николаевича не передают главного — светлой и мощной жизни, которая льется от всей личности его. Не передают портреты и взгляда, как бы проницающего вас до сокровеннейших глубин, — главного дара из многих, которыми наделен этот удивительный человек. Если же и передают, то все же взгляд на портретах только скорбно суров и теряет прямо волшебное очарование, которое манит исповедаться пред ним, раскрыть пред ним сердце и застарелые боли его. Свет в лице, приветливость в манерах и речи, чуждая тени учительства, заставили меня, едва я увидал графа, про себя воскликнуть: «Боже, да какой же он славный, какой милый, какой светлый!» Здоровье графа восстановилось. Утром того дня, когда я был у него, ему, правда, нездоровилось. Он чувствует себя бодрее к вечеру. — Вы который? — спросил Лев Николаевич, — тот Энгельгардт, что ко мне писал? — Нет, брат его (*2*). Этим вопросом Лев Николаевич сразу воскресил прошлое. Вспомнилось Батищево, имение моего покойного отца (*3*), куда в свое время приливала, как кровь к сердцу, идейная молодежь. И одно время между Батищевым и Ясною Поляною создалось общение, состоявшее, впрочем, в полемике. В самом деле, при
