1903, 18 мая, No 7164. Алексей Николаевич Мошин (1870-1928), писатель, автор книги «Штрихи и настроения» (М., 1901), в качестве предисловия к которой помещена беседа автора с Л. Н. Толстым. Приводим ее текст: «Граф Л. Н. Толстой сказал мне: — Я ничего не читал из ваших беллетристических произведений… Это ужас, сколько развелось теперь писателей, это просто ужас!.. И как мало имеющих право писать! Я не говорю о вас, я не читал ваших вещей, — повторил граф, но я не понимаю, зачем так много пишут! — Что меня касается, — ответил я, — то, может быть, и очень плохо пишу, но пишу я потому, что не могу не писать… как не может щегол не петь… хотя он и не умеет петь по-соловьиному, а только по-своему… — Петь, вы сказали… Песня — дело хорошее, да только песня-то эта уж очень дорогая, — сказал граф строго. — Из-за этой песни наборщики свинцовую чахотку себе наживают!.. Я видел перед собой грозного судию: его неизъяснимо чудные серые глаза, зеркало гениальной души, светились и укором, и обличением, и как будто спрашивали меня, дерзкого человека, смеющего писать: «Что ты можешь сказать в свое личное оправдание?» — Я написал довольно много, напечатано же сравнительно очень мало… Выпускаю только то, что оказывается пригодным, хотя бы и для маленьких периодических изданий… Да, я знаю, теперь так много пишущих, что все органы печати завалены материалом… В знак согласия граф кивнул головой. — Вот я и думал, что если, несмотря на то, мои вещи принимаются и печатаются, — значит, они хоть куда-нибудь, хоть для чего-то пригодны… — Да как же не принимать и не печатать, — возражал граф, — когда теперь даже о всяких пустяках удивительно хорошо пишут! Как ловко теперь барыни пишут!.. Множество барынь пишет теперь… До чего развита в наше время техника — уму непостижимо!.. У Достоевского никогда такой техники не было, какая теперь у барынь… И до чего длинно пишут… Ужас!.. Как начнут писать какую-нибудь вещь, так могут ее до бесконечности писать… — А меня вот упрекают в том, что слишком коротко пишу, — говорят: короче птичьего носа!.. — Коротко пишете? Это хорошо… Расскажите-ка мне содержание какой-нибудь вашей вещи. Я почти слово в слово помнил содержание моей маленькой вещицы «Секрет Митрича» и рассказал графу. — Хорошо, — сказал Лев Николаевич, — только вот одно неверное положение: в Евангелии вовсе не сказано, что кто хочет быть «там», в загробной жизни, первым, тот должен быть здесь слугой… А сказано это и по отношению к земной жизни… — Но простой человек — Митрич, — возразил я, — он мог по-своему толковать. Он только той надеждой и жил, что «там» ему воздается за то, чем он был обойден здесь… И многие в народе этой верой и надеждой живут. — Да, это правда, — согласился Лев Николаевич. — Ну, пока у вас есть о чем писать, — с доброй улыбкой сказал граф, пишите!..
Москва, 28 января 1900 г.»
1* Рассказ «Альберт» (1867-1858). 2* «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» (1868).
«Одесские новости». Скриба . В Ясной Поляне
I
Я только что вернулся из Ясной Поляны, от Л. Н. Толстого. Целых два часа беседовал я с глазу на глаз с великим стариком, или, лучше сказать, слушал его, и теперь вот стараюсь разобраться в этом действительно огромном, полученном мною впечатлении… С внешней стороны все обошлось как нельзя лучше… Л. Н. был бодр, здоров, разговорчив. Несколько раз во время нашей прогулки и по яснополянскому парку, и по полю вокруг последнего он приостанавливался и, как бы удивляясь себе, спрашивал: — Что это я сегодня так разговорился? Я могу точно сообщить вам, как он смотрит на последнюю книгу Мечникова, на драму Горького, на переворот в Сербии, на рабочий вопрос, на возобновляющуюся деятельность интернационала, на рационалистско-магометанское движение в Индии; я увез от него несколько выражений, которые рано или поздно войдут в его биографию и его характеристику, — словом, на более удачное свидание я и не рассчитывал… Быть может, теперь я понимаю Толстого лучше, чем понимал его раньше, чувствую я его и его мысли больше, яснее, определеннее, отзывчивее, чем накануне… И все же хотелось бы еще какой-то особой яркости, особой полноты ощущения, которой, как ни ищу я ее, — нет. Быть может, мне просто не дано овладеть мыслью Толстого во всем ее объеме, и я понимаю ее слишком математически, слишком просто, как уравнение какое-нибудь, но, забегая вперед, скажу: мне недостает от Толстого того же, чего ему самому недостает от себя, от его собственной жизни: недостает ощущения подвижничества, трагизма… Я рад, бесконечно рад, что целые часы ощущал возле себя земное величие, слушал доверчивую, откровенную, хотя и слегка раздраженную (почему — скажу ниже), речь Л. Н., — но осталось что-то недоговоренное, не хватало какого-то последнего штриха, как не хватает, повторяю, его и самому Толстому… Остановившись на секунду во время прогулки народном из поворотов из поля в парк, Л. Н. сказал мне: — Это не хорошо, что я заговорил о себе: надо было лучше взять в пример какого-нибудь N. N. …Ну, уж раз начал — кончу. Мне хорошо, ужасно хорошо, слишком хорошо. Никакого отчаяния, никакой тоски и уныния. И вот одного жаль что я не пострадал и вообще, что я мало страдал… Пострадай я за свои мысли, они производили бы другое впечатление… Этого вот действительно жаль. А остальное все хорошо, слишком даже хорошо… При этих словах мне показалось, что предо мной в самую жизнь Толстого, в его психологию открывается какой-то большой, яркий просвет. Сам Толстой чувствует, что он прежде всего судия, а не пророк, а ему хотелось бы, надо было бы быть пророком, надо бы запечатлеть, освятить в пределах человеческого разумения суровостью своего учения, суровостью своей личной жизни и страданием — свой путь, свою критику, свое отрицание и свою любовь… Но «мне хорошо, слишком даже хорошо» — говорит и повторяет он теперь, как почти с отвращением писал и говорил раньше: «Мне, в моей исключительно счастливой жизни…» И вот какая-то неудовлетворенность, неравновесие — исключительные и великие, но все же неудовлетворенность и все же неравновесие.
IV
Налево, за въездом в парк, сейчас же — большой пруд, в котором полощатся яснополянские бабы и ребятишки. Над прудом огромные старые ветлы, каждая чуть не в два обхвата… Дорога по парку идет все время вверх. За аллеями, очевидно, особенного ухода нет, и они едва поддерживаются. Все производит впечатление старого, запущенного сада, с оврагами и ложбинами, поросшими буйно кустарником. Недалеко от дома разбит большой фруктовый сад. Миновав его, мы неожиданно и неловко очутились в цветнике, возле балкона. Я остановил извозчика, слез с него и передал на имя Льва Николаевича небольшую записку такого содержания: «Лев Николаевич, очень прошу небольшой беседы с вами, если только это возможно по состоянию ваших занятий и здоровья. Никоим образом не собираюсь утруждать вас, но есть небольшое дело, требующее свидания; в письмо же это дело не укладывается…» Надо еще сказать, что по какому-то странному недосмотру я написал эти строки на том самом листике почтовой бумаги, где делал свои заметки о посещении Хитрова рынка… Как это случилось, даже понять не могу… Я присел на балконе на белый решетчатый стул возле большого семейного стола, на котором, очевидно, только что отзавтракали, — и ждал. Впрочем, ждать пришлось недолго. Через 2-3 минуты на балконе показался маленький, сухонький старичок, одетый совсем по-домашнему: в белой ночной рубашке, запущенной в брюки, с подтяжками поверх, в легких летних брюках, затасканной шляпе на голове и с палочкой в руках. Телодвижения скорые, бодрые; выговор совершенно ясный; голос без всякой хрипоты… В этом старичке мне нетрудно было узнать Льва Николаевича. Я смущенно поздоровался. — Здравствуйте, здравствуйте, — быстро заговорил Л. Н., протягивая руку… — О каких тут босяках вы пишете? Это интересно. Присядьте и расскажите мне… Увидев в его руках свое письмо, я догадался, в чем дело, и наскоро передал, что был по дороге на Хитровом рынке, говорил с босяками… — Что за охота — не понимаю. Ну что там интересного? Босяк как босяк. Всегда они были, долго еще будут… Пьянствуют, лентяйничают, и ничего больше. Выдумали тоже моду — босяки, — не без раздражения сказал Толстой… — Пожалуй, Лев Николаевич, оно так и есть. Только все же Хитров рынок эта та самая пропасть, та яма, куда немало нашего брата, вольного интеллигента, сваливается… Ну, страшно и хочется заглянуть туда, а заглянешь — голова кружится… — Так ведь это простое любопытство, и даже нехорошее любопытство, потому что сваливаться туда совсем не надо. И заглядывать, пожалуй, не следует, раз никакого дела нет. Так — мода… А кстати, если вы не устали, пойдемте-ка пройдемся. Мы пошли в парк. Лев Николаевич продолжал ворчать: — Босяка выдумали… Ничего не нашли лучше… Потерянные люди, с которыми ничего не поделаешь и поделать нельзя, и как это не надоело возиться с ними — не понимаю… — Что они потерянные — это они сами знают. Вон Коновалов (*1*) говорит у Горького: «Особый нам счет нужен… и законы особые… очень строгие законы, чтобы нас искоренять из жизни… Потому пользы от нас нет»… Только мне думается, что тут дело совсем даже не в реальном босяке, а в том, что его разукрасили ницшеанством, анархизмом, дали ему силу плюнуть на нашу скуку и лицемерие, а пожалуй, воплотили в нем и наше отчаяние. — Что это наше? Вот у меня, например, никакого отчаяния нет, хотя через два месяца мне исполнится семьдесят пять лет. — Наше, Лев Николаевич, значит — интеллигентное… — Ну да, конечно… У интеллигенции кроме других скверных привычек есть еще привычка носиться с своим отчаянием… В конце концов, это только скучно и нисколько не умно. Каких-то пятнадцать человек, заседающих в петербургских редакциях, выдумывают то свою веру, то свое отчаяние и серьезно думают, что это для кого-нибудь и для чего-нибудь важно и поучительно… Надеюсь, вы не думаете, что вся мудрость жизни сосредоточена в петербургских редакциях, резко обратился ко мне Толстой. — Сам пребываю в них лет десять, а мудрости, Л. Н., не замечал, — отвечал я. — Ну, это еще хорошо. Ведь смешно, право. В России сто тридцать миллионов
