мы проговорили о Толстом, которого мой спутник лично и близко знает уже 7 лет.
Комментарии
Скриба. В Ясной Поляне. — Одесские новости, 1903, 13, 17 и 22 июня, No 6026, 6030, 6033. Автор статьи — Евгений Андреевич Соловьев (1867-1906), критик, историк литературы, писавший под псевдонимами Андреевич и Скриба. Соловьев-Андреевич был в Ясной Поляне 1 июня 1903 г.
1* Из рассказа М. Горького «Коновалов» (1896). 2* Михаил Петрович Новиков (1871-1939), крестьянин Тульской губернии, друг толстого, автор рассказов и статей из крестьянской жизни. 3* В газете «Новое время» 7 февраля 1903 г. (No 9673) С. А. Толстая поместила «Письмо в редакцию», в котором обвиняла Леонида Андреева в связи с его рассказом «В тумане» в том, что в противовес Л. Н. Толстому он любит будто бы «наслаждаться низостью явлений порочной человеческой жизни». 4* Толстой занял должность мирового посредника 4-го участка Крапивенского уезда в мае 1861 г., читал крестьянам Положение 19 февраля и пытался по справедливости разрешать их споры с помещиками. В результате возмущения дворян Крапивенского уезда уволен от своей должности «по болезни» в мае 1862 г.
«Восточное обозрение». И. И. Попов. Из записной книжки туриста
(Ясная Поляна)
Из Москвы я написал письмо Л. Н. Толстому с просьбой назначить время, когда я мог его навестить. Утвердительный ответ не замедлил, и я 16 октября в час ночи сел на товарно-пассажирский поезд М.-Курской железной дороги. В Ясную Поляну, обыкновенно, ездят через Козловку (первая станция за Тулой или через Тулу, от которой до усадьбы Л. Н. Толстого 15 верст). По случаю осенней распутицы я избрал более длинный путь и поехал через ст. Ясенки, где всегда можно найти лошадей и дорога до Ясной Поляны большей частью идет по шоссе. На лошадях пришлось ехать 7 верст. В 10-м часу утра я сел в пролетку, запряженную парой крепких крестьянских лошадок. Было довольно холодное утро; холодный сырой туман пронизывал до костей; я плотнее закутался в плед. Лошадки быстро бежали по тульскому шоссе. Справа и слева на большое пространство шли сжатые поля, на которых то и дело обрисовывались ярко-зеленые озими или черные, подготовленные к весне, новины, изредка попадались запоздалые пахари, боронящие и вспахивающие поля. Дубовые, липовые, кленовые и ольховые рощи стояли уже без летнего наряда, и только темно-зеленая ель или белое пятно снега оживляли осенний ландшафт. На шестой версте мы свернули на проселочную дорогу и по мерзлому грунту быстро подвигались к знаменитой Ясной Поляне, известной всему миру и имеющей в наше время несравненно большее значение, чем вольтеровский Ферней в XVIII ст. Как некогда в Ферней, так еще в значительно большем количестве в Ясную Поляну стекаются знаменитости всего мира, представители науки, литературы, искусства; отсюда идет и сектант, и искатель истины, и человек, метущийся в поисках правды, и тот, кому нужна защита и нравственная поддержка, и тот, кто жаждет разрешения «проклятых вопросов». Брандес и Вогюэ (*1*) говорят, что в истории нет примера, чтобы великий человек дожил при жизни до полного и всеобщего признания его, до того апофеоза, который не часто выпадает на долю людей даже после смерти. Лев Толстой редкий и исключительный пример в этом отношении. Какой-то священный трепет и сознание собственного ничтожества невольно охватили меня, когда я подъезжал к знаменитой усадьбе. Само собой разумеется, что разговор с ямщиком все время вертелся исключительно около личности графа — так крестьяне называют Льва Николаевича. Еще на вокзале, когда я обратился к ямщикам с предложением везти меня в Ясную Поляну, ямщики наперерыв друг перед другом предлагали повозки. — Вы к графу — пожалуйста, что заплатите — всем буду доволен. — Я к графу часто возил: быстро домчу… — Возьмите меня — я графа знаю, почитай, сорок и больше лет. Мне казалось, что ямщики с какой-то особенной радостью и любовью предлагали свои услуги, когда услыхали, что я еду в Ясную Поляну; их, по-видимому, не столько интересовала плата, сколько возможность еще раз повидать «графа». Ямщик, который меня повез, без всяких с моей стороны расспросов стал рассказывать о Льве Николаевиче. — Добрейший человек… Всегда поможет бедному… Крестьяне живут у него хорошо… Всех их знает, да как и не знать — почитай, все на глазах его выросли, всем помогал, давал советы. Всегда по имени-отчеству величает. Добрейший человек… Да все они добрые. Помогают деньгами, лесом, дровами, всегда скажут доброе слово. Нужна солома — солому дадут, лес — лес. Нынче летом шесть изб сгорело, и граф приказал выдать из усадьбы лес, солому; дал денег, и погорельцы выстроили избы лучше прежних… И народу же к графу ездит; летом каждый день по несколько человек. Вот вы приедете, а у него уж кто-нибудь есть… В августе у графа юбилей был; рождение справлял, и наехало же народу — страсть, я два раза на станцию ездил… В разговорах с ямщиком мы незаметно проехали шоссе, оставили позади несколько усадьб, свернули на проселочный тракт и въехали в Ясную Поляну. Попадавшиеся навстречу крестьяне приветливо кланялись, а ямщик с какой-то радостью докладывал всем и каждому: — К графу. — С богом, — слышится в ответ, и мне кажется, что картуз с головы мужика снимается с особенной приветливостью. Ясная Поляна вытянулась по обеим сторонам довольно длинной улицы. Каменных изб, построенных вполне фундаментально, кажется, больше, чем деревянных. Слева на пригорке расположилась знаменитая усадьба; видны белые под зеленой крышей надворные постройки, флигель, где когда-то помещалась известная яснополянская школа, составившая событие в истории нашего школьного дела. Вот и каменные ворота, известные по фотографиям всему миру. По правому берегу пруда, по тополевой аллее, поднявшись на пригорок, обогнув площадку-цветник, обсаженную сиренью, и проехав мимо ели, под которой так любит летом проводить отдых Лев Николаевич, мы подъехали к известному всем и каждому длинному двухэтажному дому. Терраса, часто фигурирующая на фотографиях, теперь, по случаю осени, заколочена и завалена садовыми стульями. Мы обогнули ее, и я не без трепета вошел через маленькую дверь к знакомую большую переднюю с широкой лестницей наверх. Я передал лакею визитную карточку, и через несколько минут меня попросили наверх. Я вошел в обширную, увешанную фамильными портретами столовую, с большим чайным столом посередине комнаты. — Очень рад вас видеть, — послышался приветливый голос. Ко мне навстречу шел Лев Николаевич в своем обычном костюме-блузе, подпоясанной ремнем, и в высоких сапогах… Первое впечатление было наилучшее. Лев Николаевич выглядит значительно моложе своих лет. Положим, борода, волосы и брови — темно-седые, но и не желто-седые, как это бывает у многих стариков. Ни один из портретов Л. Н. не передает приветливого выражения его глаз. Обыкновенно на портретах он выглядит суровым стариком, а на самом деле на меня смотрели замечательно ясные и приветливые глаза, глубоко проникающие в душу. Я извинился перед Л. Н., что просил разрешения посетить его. — Полноте, я очень рад вас видеть, побеседовать с вами. Это важно и для меня. У меня в Сибири могут быть дела, поручения, и я буду обращаться к вам. Я, конечно, изъявил полное согласие. Лев Николаевич познакомил меня с сидящими за столом д-ром Г. М. Беркенгеймом, X. Н. Абрикосовым (*2*) и другими лицами. Познакомивши Л. Н. с последними новостями Москвы, мы заговорили о войне с Японией, причем на мое замечание, что война довольно вероятна, Л. Н. сказал: — Это ужасно. Как люди мало понимают свои интересы. Как они еще жестоки. Война — это ужасно. Какие такие интересы могут быть, чтобы служить оправданием убийству? Лев Николаевич никогда не меняет режима своего дня. Утром он гуляет четверть часа, затем пьет чай и идет работать. До двух часов он обыкновенно пишет свои статьи и художественные произведения. В настоящее время он занят критикой Шекспира (*3*). «Хаджи-Мурат» еще не закончен, но, по отзывам читавших, этот роман-повесть должен быть одним из тех художественных шедевров, какие только может писать Лев Толстой. В настоящее время Лев Николаевич не работает в своем кабинете со сводом, известном по фотографиям, так изолированном от всего дома, что туда не проникает никакой шум. После болезни кабинет перенесли наверх в парадные комнаты, где больше света и воздуха. Оставшись за чайным столом без Л. Н., мы повели беседу, конечно, о Л. Н. Г-н Абрикосов и врач Г. М. Беркенгейм с большой любовью и теплотой отзывались о Л. Толстом. — Толстого ценят как великого художника, мыслителя, вполне искреннего и в высшей степени отзывчивого человека, — говорил г. Беркенгейм, — но как-то мало говорят о его доброте и мягкости. А это замечательно добрый человек, постоянно болеющий о других, умеющий проникнуть в измученную душу другого и найти для него утешение. Посмотрите на его добрые глаза, которые умеют проникновенно смотреть на вас. Действительно, глаза у Л. Н. замечательно добрые, вдумчивые и придают его суровому лицу большую мягкость и даже нежность. Столовая, в которой мы сидели, не раз была описана, а потому останавливаться на ее описании, равно как и на описании и других помещений, я не буду. По-прежнему на стенах висят фамильные портреты Толстых, Горчаковых и кн. Волконских, между последними дед и бабушка гр. Софьи Андреевны, описанные Толстым в «Войне и мире» в лице Андрея и Марьи Волконских (*4*), здесь же стоят бюсты Льва Николаевича, число которых за последнее время увеличилось бюстом работы кн. Трубецкого, прекрасно исполненным и удачно схватившим выражение Л. Н. Обстановка комнат и библиотеки также не изменилась. Л. Н. против всяких перемен, и его желание свято исполняется. К завтраку в 12 ч. вышла Софья Андреевна, и у нас завязался оживленный разговор по поводу последних событий, а затем мы заговорили о Л. Н. Софья Андреевна рассказала мне два эпизода из его жизни, о которых где-то вскользь было упомянуто. Во время Севастопольской войны Л. Толстой, уже автор «Детства» и «Отрочества» и других рассказов, был назначен в 4-ый бастион, считавшийся в числе опаснейших бастионов Севастополя. Об этом узнал император Николай I. Немедленно через специального курьера император приказал перевести Толстого в менее опасное место, написав главнокомандующему, что «жизнь Толстого нужна для России» (*5*). Второй эпизод касается XIII т. сочинений Л. Н. и его «Крейцеровой сонаты», которые были задержаны цензурой. Софья Андреевна получила аудиенцию у императора Александра III, после которой сочинения были выпущены в свет (*6*). Софья Андреевна также мало походит на те портреты, которые мне приходилось встречать. Она значительно моложе своих лет, очень
