Benjamin Kid (*3*) и т. д. и т. д. Сверху в переднюю спустился старик с седой бородой и нависшими кустистыми бровями, одетый в халат. Я сразу понял, что это он, последний из мировых писателей — тот Толстой, сочинениями которого я зачитывался в течение последних 45-ти лет.

Я почувствовал то знакомое мне смущение и ту робость, которые я уже испытывал давным-давно, в 1871 году, при первых встречах с М. Е. Салтыковым-Щедриным, Н. А. Некрасовым (которому меня представил тот же Щедрин) и с германским генерал-фельдмаршалом графом Карлом Мольтке. Преодолев свою невольную робость, я отрекомендовался. — Да, Дмитрий Петрович… как же, я писал вам, чтобы приехали. Я признался, что еще не получал письма, и продолжал: — Я отправил вам заказное письмо, где говорил, что афоризмы Вовнарга еще в 1892 году переведены г. Первовым и изданы Сувориным в его «Дешевой Библиотеке». Значит, и переводить их незачем, как бы там кто ни смотрел на философскую ценность вовнарговской «мудрости». — Подождите и не говорите так быстро, — с невыразимо симпатичной, мягкой улыбкой и с добродушнейшим смехом остановил меня Толстой. — Знаю, знаю, что вы — библиограф. Вам и книги в руки. Но дело в том, что Вовнарга переводил мой хороший приятель Русанов и… — Какой же это Русанов? Не Николай ли Сергеич, — Н. Е. Кудрин-псевдоним в «Русском Богатстве» Короленки и Михайловского? Оказалось из объяснения Толстого, что это «Федот, да не тот». Это был совсем другой Русанов (*4*). — Кстати, — вспомнил Л. Н., — благодарю вас за библиографическую помощь, которую вы оказывали мне при писании мною «Хаджи-Мурата»… — Ну, вот еще что вспомнили. В письме вы сказали мне, что мое зрение дороже ваших сочинений. Скажите откровенно, Лев Николаич, эта фраза была деликатной фразой или написана была вами от сердца? — Как же вы, Дмитрий Петрович, могли и можете еще сомневаться, что я действительно от души благодарил и благодарен был за вашу помощь мне, как библиографа и доброго человека?.. Мне стало неловко, я поспешил перевести разговор на другую тему. Разговаривая, граф увел меня наверх, к себе в кабинет, и, усевшись там, мы продолжали беседовать, точно старые знакомые. — А что теперь, как ваше здоровье, Лев Николаич? — Да вот вы напомнили мне, что надо принять… Граф лил в рюмку какую-то жидкость. — Что ж это такое за лекарство? — Эмская вода, — ответил Толстой. — Знаете, я очень плохо провел эту ночь. Ну да, слава богу, теперь чувствую себя хорошо. Я осмотрелся. Кругом на столах и стенах были все книги, книги, книги, брошюры, брошюры и брошюры. — А что это у вас за «Круг чтения»? Это ваше последнее сочинение? Оно вышло в свет? Признаться, я отстал за последнее время от библиографии. Были личные тяжелые обстоятельства… — «Круг чтения» да «Письмо к китайцу» (*5*) я считаю, пожалуй, лучшими из моих сочинений… — Нет, Лев Николаевич, — перебил его я, — вы глубоко ошибаетесь: лучшее из всего, что вы написали, — это ваша «Война и мир»… — Нет, это самое глупое из моих сочинений. Я вытаращил глаза от изумления. — Да вы это шутите или серьезно говорите? — Серьезно. А если мой «Круг чтения» и «Письмо к китайцу» не имеют еще такого успеха, как «Война и мир», так это легко объясняется тем, что на свете больше глупых читателей, чем умных, и действительно хорошие книги у нас в России раскупаются медленно. — Опять вы ошибаетесь, Лев Николаевич: первое издание «Мертвых душ» Гоголя в 1842 году было расхватано в каких-нибудь два-три месяца. — Ну, еще бы! — заметил Толстой. — Ведь «Мертвые души» — глубоко художественное сочинение. — Но ведь вы не можете же быть сами судьей в собственном деле. Предоставьте это народу. Народ — верховный судья всего: и своей участи, и литературных произведений своих писателей… Л. Н. рассмеялся тихим, славным, несравненным смехом… — Чему же это вы смеетесь, Лев Николаевич? — Да как же: вы так торжественно провозглашаете давно всем известные истины, вроде, например, того, что дважды два — четыре… — Ну, — возразил я, — Пигасов (*6*), например, говорил, что, по женской логике, дважды два выйдет не четыре, а стеариновая свечка, а Глеб Успенский — что из наблюдения народной жизни сперва как будто выйдет так, что дважды два — свиная морда… — А вот я, в разговоре с вами, забыл даже, что мне пора идти гулять. Я распределил свое дневное время так. И Толстой стал объяснять, в какие часы дня он гуляет, читает, пишет, ездит верхом и проч. Но, признаюсь, я плохо слушал его, занятый совсем другими мыслями. — А вот, Дмитрий Петрович, сойдемте вниз. И он повел меня в переднюю и указал на комнату против входных дверей. — Отдохните с дороги. Ведь на железной дороге ночью вы, верно, мало спали. — Совсем почти не спал. Так, дремалось малость… — Ну, так и отдохните. Вот комната для гостей, распоряжайтесь здесь, как сочтете удобнее… — Отдых мне, Л. Н., не нужен. Я отдыхать не буду. Я сплю только три-четыре часа в сутки. — Это очень мало. — Всякий человек спит столько, сколько требуется его натурой, его организмом для восстановления сил.

Возвращусь немного назад. До обеда, после верховой прогулки графа, когда он дал для чтения книги пришедшей к нему и сидевшей со мной под дубом женщине для ее племянников, — граф ходил со мною по одной из ближайших к дому аллей. Между прочим, я сказал: — В каждом из нас, людей — людей вообще, великих ли, малых ли, деятелей ли или бездельников, честных людей или подлецов — есть и хорошие, и дурные стороны. Достоевский даже среди самых отчаянных живорезов-каторжников — и у них находил хорошие стороны. Задача всех нас — развивать хорошие наши качества и уничтожать или ослаблять дурные. Вы достигли этого, вы идете по этому пути. Дай бог, чтобы и я, и другие шли с успехом по этому же пути. Я говорил с графом совершенно откровенно, не стесняясь, как будто с давно знакомым. Встречаются иногда такие люди, с которыми при первом же знакомстве чувствуешь себя откровенно, поведаешь им все и о себе, и о своих тайных думах. После обеда подошло десятка полтора близких знакомых и, соседей графа и его семьи. Граф меня со всеми ними перезнакомил. Но особенно граф рекомендовал мне, — «Мой близкий друг», — сказал он про него с особым ударением, — Вл. Григ. Черткова, недавнего заграничного издателя так называемых «Запрещенных сочинений Толстого». Черткову я сказал, что я написал о нем две библиографические заметки и упомянул о своей серии биографий «Деятелей освободительного движения». — А чьи биографии и характеристики вы печатали? — спросил меня Толстой. Я назвал Радищева, Пестеля, Рылеева, Герцена, Петрашевского, Огарева, Добролюбова, Мих. Михайлова, Чернышевского, Бакунина, Лаврова и Михайловского. Л. Н. засмеялся своим невыразимо славным, тихим смехом и сказал мне: — Ну, вы никого не забыли. Вы правоверный, верный вашей религии революции… — Но я писал только о мертвых. О живых, еще находящихся среди нас, например, о Вере Фигнер, Вере Засулич, князе Кропоткине, Лопатине, Дейч, Морозове — я ведь не писал и не включу их, по всей вероятности, если издам отдельно «Наших освободителей»… — Да к тому времени — кто знает? — еще откроются новые мощи ваших святых, — с добродушнейше-лукавой, иронической улыбкой заметил граф и снова засмеялся… Между прочим, Л. Н. тепло вспомнил о покойных С. Перовской, А. И. Желябове и Кибальчиче, друге моего отрочества и юности. — А вот дружба дружбой, а служба службой, — заявил я. — Мне надо торопиться в Питер, и я хочу поспеть к 11-часовому ночному поезду. — Да уж если вы непременно хотите уехать от нас сегодня, — (а то бы остались? — Я отрицательно покачал головой), — то мы вам заложим лошадь в экипаж. Я поблагодарил, но отказался. — Ну, как знаете, — сказал граф. — А вот что — я окончил сегодня новую статью. Так как Дмитрий Петрович торопится поспеть к поезду, — обратился Л. Н. ко всем присутствовавшим здесь, — то нельзя ли будет и прочесть ее еще при нем, при библиографе, тем более что именно по поводу этой статьи я хочу уполномочить Д. П. исполнить в редакциях петербургских газет одно важное для меня поручение. — А долгое время займет чтение вашей статьи, Лев Николаевич? — спросил я его. — С полчаса, пожалуй. — Ну, хоть час, — я, во всяком случае, к поезду поспею. Я хожу по шесть-семь верст в час, а теперь только еще семь часов вечера, — сказал я. После этого все — все на той же веранде — расположились группами; граф сидел рядом с чтецом (было нас 15 человек), и приступили к чтению. Чтец и декламатор попался прекрасный: я слушал очень внимательно.

Все соблюдали строгое молчание. Статья графа была написана на тему заповеди «Не убий!» (*7*). Со свойственным ему своеобразно могучим талантом и логической убедительностью он обращался и к нашему теперешнему правительству, и к нашим революционерам-террористам с просьбою, с мольбою — одному (правительству) прекратить «белый террор» — убийства посредством виселиц и расстрелов, к другой стороне — к революционерам — с тою же просьбою прекратить «красный террор» — убийства посредством динамитных взрывов, револьверных пуль, бомб и проч. Статья производила сильное, неотразимое впечатление и гипнотизировала слушателей. По окончании чтения стали говорить об этой статье. Я заметил: — Да ведь это «Vox clamantis… — …in deserto» (*) — докончил, перебивая меня, Лев Николаевич. — Но ведь надо же по совести испробовать все доводы, чтобы прекратить кровопролитие. И я вас, Дмитрий Петрович, прошу оказать мне большую услугу.

(* глас вопиющего в пустыне (лат.). *)

— Сделаю для вас все, что смогу. — Вас знают в редакциях петербургских ежедневных газет? — спросил меня Л. Н. — Должны знать. — Так вот вы попросите, пожалуйста, издателей и редакторов, чтобы все они напечатали эту мою статью, которую вы сейчас слышали, — напечатали все в один день сразу (*8*). Нечего, конечно, и говорить, что ни о каких гонорарах и речи тут не может быть. Ведь я доказываю в своей статье неопровержимую истину, что… —