было возмущаться, везде должно было быть указано на то, до чего дошли защитники смертной казни… А я не могу, не могу не говорить… Вот на днях написал еще одну статью о смертной казни… (*5*) Л. Н. поднялся с кресла, несколько утомленный разговором. — Посмотрите мой кабинет. Я как-то получил от Эдиссона в подарок его аппарат, и недавно приезжали ко мне посланные им несколько человек, чтобы записать мой голос. Не хотелось мне говорить в аппарат, — добродушно улыбаясь, сказал Л. Н., — да ничего не поделаешь, скажет, подарок принял, а отблагодарить не хочет. Наговорил пластинку… Только боялся наговорить глупостей. Стар уж я, и память мне изменяет, — с той же улыбкой продолжал Л. Н. — Скажешь что-нибудь такое, и пойдут гулять по всему свету твои слова… Люди смеяться будут… Вот вам пример, — добавил Л. Н., — к тому, что я говорил о науке. Ведь Эдиссон, мне рассказывали, нигде не учился и сам додумался до своих великих изобретений… Мы попросили у Л. Н. его портрет с автографом в дар студентам петербургского университета и несколько малых портретов для некоторых научных кабинетов университета. Л. Н. обещал в скором времени переслать их нам. Мы перешли в зал, где был приготовлен чай. За столом были уже Софья Андреевна, Сергей Львович, Александра Львовна и близкие родственники Л. Н., приехавшие к нему на праздник. Тут же стояла украшенная общими усилиями семьи Л. Н. елка. Завязалась общая беседа, во время которой Л. Н. попрощался с нами. — Прежде чем уехать из наших мест, посетите моего дорогого друга Владимира Григорьевича (Черткова), — сказал на прощанье Л. Н., — он очень хочет поговорить с вами. Благодарю за ваше посещение и за труд, который вы понесли, приехав ко мне. Расстояние не маленькое. Передайте мой привет и благодарность петербургским студентам. Мы распрощались. Часу в шестом мы были у Владимира Григорьевича и оживленно беседовали с ним и его последователями и друзьями о науке, университете и пр. Был десятый час вечера, когда мы покинули Ясную Поляну. Бодрый, крепкий еще, несмотря на свои годы, Л. Н. с его доброй улыбкой, прекрасными светлыми глазами, старческим слабым голосом останется у нас в памяти навсегда. Не забудется никогда этот день, проведенный в Ясной Поляне, и полуторачасовая беседа с великим стариком.

Комментарии

Н. Шубаков. У Л. Н. Толстого, — Речь, 1909, 3 (16) января, No 2. Н. Шубаков — студент юридического факультета Петербургского университета. Выл у Толстого в составе делегации из пяти студентов 27 декабря 1908 г. Делегация вручила Толстому приветственный адрес (т. 56, с. 524) по случаю его юбилея. «Л. Н. с ними около полутора часов беседовал в кабинете», записал Д. П. Маковицкий (Яснополянские записки, кн. 3, с. 288).

1* Лев Иосифович Петражицкий (1867-1913), юрист, профессор Петербургского университета, член I Государственной думы. Толстого интересовали речи Петражицкого в Думе по аграрному вопросу (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 2, с. 160). 2* Таракуатта Дас (1884-1958), индийский публицист и журналист, корреспондент Толстого и адресат «Письма к индусу» (т. 37). 3* Александр Аркадьевич Столыпин, журналист, сотрудник «Нового времени», брат министра внутренних дел П. А. Столыпина. 20 декабря 1908 г. Толстой написал письмо А. Столыпину по поводу его «Заметок» в защиту смертной казни (Новое время, 1908, 18 декабря, No 11772): «Стыдно, гадко. Пожалейте свою душу» (т. 78, с. 294). 4* Владимир Дмитриевич Набоков (1869-1922), редактор-издатель газеты «Речь», кадетский публицист. 5* Возмущенный «Заметками» А. Столыпина Толстой в 20-х числах декабря 1908 г. пишет статью «Смертная казнь и христианство» (т. 38).

«Жизнь». Ф. Купчинский. Тишина

(У Льва Николаевича Толстого)

…Ясная Поляна!.. Вот она!.. Тишина, белая, снежная тишина охватила аллею запорошенных снегом елей, на пруд, на дом, белая-белая, снежная, чистая легла тишина. И внутри дома была тишина… — Лев Николаевич встает, сейчас выйдет к вам… — говорит мне его секретарь Н. Н. Гусев… Это молодой человек, просто одетый, с большими ясными глазами. Мы садимся и говорим. — На днях Лев Николаевич чувствовал себя плохо и даже не вставал дня три; нынче он совсем поправился… Мне говорит о Льве Николаевиче много, подробно добрый, мягкий голос, говорит любовно, внимательно, заботливо. Чувствую, что от этого человека тянутся к тому старцу нити светлой и прекрасной любви. За дверью послышался голос, бодрый и громкий: — Где?.. Здесь?.. Я иду… Туда вышел Гусев, а ко мне вошел спокойной, уверенной походкой старик, одетый в блузу ниже колен. Большая разросшаяся борода, энергичное, просветленное, думающее лицо. Глаза, немного красные, под густыми нависшими седыми бровями, все в морщинках светлое, ясное лицо озарено улыбкой приветствия, дышит вниманием вопроса. Говорили о войне. Говорили про то, что писалось о войне. Говорили про то, что знает и что думает народ о войне, и про то, что надо, чтобы знал и думал народ о войне… И потом стали говорить о смертных казнях… О том, что во Франции парламент благословил правительственные убийства. О том, что в Париже собираются толпы людей, чтобы не пропустить жестокого, редкого по отвратительности своей зрелища убивания людей гильотиной. Другим, сразу совсем другим стало спокойное, просветленное лицо: глубокая, заветная дума скорбной тенью легла на ясное лицо… — Ужасно то, что они делают, не знают сами, как ужасно! Не понимают того, что народ знает этот ужас, знает, что этого не надо; ведь если он идет смотреть, и шумит, и неистовствует, — он не потому так делает, так ведет себя, что согласен, а только потому, что там он — толпа, неразумная, слепая толпа… Не ведает она, что творит… Говорил человек старый, так много дум и боли накопивший к этой страшной правде, и тихо, и пламенно, и значительно, и сильно звучал голос, весь напоенный, весь дышащий протестующим, могучим, как скрытый огонь, негодованием. И потом кончил так говорить: — Я не могу об этом… это слишком… И встал, такой сосредоточенный, с наклоненной низко головой, от которой борода стлалась светлой волной по широкой груди… — Я не могу об этом!.. Я пойду погулять… вы побудьте… я пойду… — Вы напишите, Лев Николаевич, сейчас здесь эти несколько мыслей, чтобы запечатлеть этот разговор… Снимем фотографию, и я постараюсь, где сумею, поместить на видном месте в газетах еще новое слово об этом… Напишите… Остановился, посмотрел глубоко в глаза, задумался, вздохнул… — Не могу сейчас написать… Как напишу сразу?.. Не люблю я сразу писать, не умею так что-нибудь писать… Неожиданно. Уж не сетуйте на меня — не напишу сейчас… пойду… А вы пойдите в столовую… кофе выпейте… — Напишите, Лев Николаевич!.. — Вы знаете… не могу же я глупость какую-нибудь написать… все-таки noblesse oblige!.. (*) Подумать надо раньше, — что написать… Не знаю…

(* положение обязывает! (фр.) *)

И вышел тихий, задумчивый, весь наполненный великой внутренней скорбью. Мы пили кофе в столовой, когда Лев Николаевич вернулся с прогулки и быстро прошел в свой кабинет… — Не напишет он, — говорит мне Гусев, — хотя я пойду к нему еще, напомню; он говорил мне сейчас, что вы просите. Действительно, ведь это нужно заняться, тогда можно… Вы возьмите из его статьи «Не могу молчать». И он принес мне эту известную ныне всему миру статью, чтобы я выбрал несколько строк из нее для фотографического воспроизведения с его факсимиле. Я стал перечитывать и выбирать… Быстро вернулся Гусев. Глаза блещут, улыбается: — Пишет. Пришел с прогулки, сел и пишет; это для вас; сейчас принесет!.. И смеется. В столовой, большой, светлой, тихо. Старые-старые зеркала, старые портреты, старая рояль, старые стулья, в углу круглый стол с книгами. Еще несколько столов с книгами по углам, на книгах все надписи… Одна книга остановила мое внимание. Обложка цветная. Нарисованы русские витязи в латах; в русских витязей стреляют руки незримых людей из «браунингов», а русские витязи руки на груди скрестили и молятся. Эта книга прислана, видимо, Пуришкевичем. Его произведение (*1*). Перечень людей, убитых революционерами и принадлежавших к знаменитому союзу архангела Михаила. На книге собственная пуришкевичевская надпись: «Вот когда бы вам надо было сказать: «не могу молчать!..» — Sapienti — sat!.. (*)

(* Понимающему — достаточно (лат.). *)

Принесли почту. Масса газет и писем. Стали разбирать. В столовую быстро вошел взволнованный Лев Николаевич с листиком бумажки в руках. — Вот… написал… Не напечатаете — все равно… А иначе не могу… Как хотите, не могу иначе говорить… Вот, прочтите вслух… Я с трудом стал разбирать и передал Гусеву. Он громко читал, а я смотрел на старое-старое лицо, все оживленное, в глаза, полные огня, на всю, теперь не спокойную, не тихую фигуру очень взволнованного Льва Николаевича. Читая, он поправлял. — Не напечатаете ведь?..

— Обещаю вам, что будет напечатано, Лев Николаевич, как есть, весь этот листок будет сфотографирован. Бросая быстрый, глубокий взгляд, повернулся, весь полный какой-то скрытой думы, и вышел из столовой… А мы тут же попросили Татьяну Львовну, дочь Льва Николаевича, переписать на машине, чтобы не ошибиться после, разбирая почерк.

Через каких-нибудь два часа были в Туле… А там следующий разговор. Встретил нескольких жандармских офицеров. Спрашиваю одного: — Скажите, если хотите, так просто… интересно мне: арестовали бы вы Толстого, если бы вам приказали?.. — Почему спрашиваете?.. — встревожился он, удивленный обращением к нему незнакомого человека. — Почему?.. — Да просто увидел вот вас тут и спрашиваю; мне интересно… Ответьте, если хотите… — Мы, знаете, не смеем не слушаться… Все равно, каждого арестуем, если прикажут… Добавлять не приходится.

Комментарии

Ф. Купчинский. Тишина (У Льва Николаевича Толстого). — Жизнь, 1909, 9 февраля, No 7. Филипп Петрович Купчинский (1844-?), поэт и публицист, живший преимущественно за границей. 6 февраля 1909 г. Д. П. Маковицкий записал: «Утром был сотрудник «Новой Руси» Купчинский, ее бывший военный корреспондент из Маньчжурии. Приехал для того, чтобы получить от Л. Н. несколько строк против смертной казни. Л. Н. написал страницу и отдал ему. Купчинский сказал, что будут печатать как факсимиле, по несколько слов в каждом номере, а если из-за этого на пятом номере «Новую Русь» закроют, не будут жалеть» (Яснополянские записки, кн. 3, с. 322). Автограф Толстого был воспроизведен факсимильно на одной странице со статьей Ф. Купчинского в газете «Жизнь». Редактор газеты Николай Петрович Лопатин за эту публикацию был заключен в тюрьму на три месяца.

1* Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920), монархист и черносотенец, депутат