меня переписка, и все было в руках Гусева. И вот из-за меня сейчас человек в тюрьме… И много на эту тему говорил Л. Н., и не раз слезы навертывались на его глазах. — Пишу, — продолжал Л. Н., — и посылаю к губернатору дочь, чтобы просить отослать Гусева хоть не этапным порядком, дать ему возможность за наш счет доехать хоть с некоторым комфортом. Все домашние Л. Н., конечно, тоже взволнованы, и невольно разговор вращался около ссылки Гусева. — И какое озлобление теперь, — сказал еще Лев Николаевич. — Я получаю ежедневно угрожающие и ругательные письма; возьмите для примера полученное сегодня. Автор его, неизвестный мне Захар Суслов, советует мне у себя на дворе или в огороде сделать могилу-склеп и гроб заказать. И какое правописание: гроб через п (гроп мне сулит). Это тяжело, и я ответил бы автору, но адреса нет. Я было собрался в Швецию на конгресс мира; я и речь хотел сказать на пользу мира, о котором всю жизнь мечтаю, хлопочу и стараюсь, да вот не пришлось ехать, — забастовка помешала, и конгресс отложен на год (*3*). Я бы, хоть перед смертью, мог на конгрессе без стеснения высказаться о заветной своей мысли — об ужасах войны и о причинах, вызывающих войну, — да видно, не суждено. Лев Николаевич говорил взволнованно. И давно не было так тяжело на душе у меня, как этот раз, когда я слушал Л. Н. и глядел на его взволнованное лицо. — Не могу забыть, что Гусев из-за меня сейчас в тюрьме, с тифозными, прощаясь, еще повторил Л. Н.
Комментарии
Д. Д. Оболенский. У Л. Н. Толстого. — Русское слово, 1909, 9 (22) августа, No 182. О Д. Д. Оболенском — см. ком. к интервью 1898 г. Оболенский был в Ясной Поляне 6 августа 1909 г.
1* Этот эпизод 1858 г. описан в «Отрывках» из воспоминаний Оболенского (Международный Толстовский альманах, 1909, с. 239-240). 2* Гусев был арестован 4 августа 1909 г. и выслан по постановлению министра внутренних дел «за революционную пропаганду и распространение недозволенных книг» (см.: Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1891-1910, с. 705). 3* 6 июля 1909 г. Толстой получил приглашение принять участие в XVIII Международном конгрессе мира в Стокгольме. В начале августа он составил доклад для конгресса, но узнал из газет, что конгресс отсрочен вследствие забастовок рабочих в Швеции. Толстой полагал, однако, что действительной причиной отсрочки было то, что устроители конгресса «побоялись» его приезда (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 4, с. 30).
«Русское слово». П. Сергеенко. У полюса
(Из поездки в Ясную Поляну)
Беседа началась с истории высылки Н. Н. Гусева, который в последнее время был одним из незаменимых звеньев в Ясной Поляне. Я ждал минорных нот. Но с первых же слов, произнесенных Львом Николаевичем, стало ясно, что гусевская история если и пронеслась здесь бурей, то очистительной бурей. И как только пыль осела — чистое и глубокое небо снова сияло над Ясной Поляной.
* * *
Говорил Лев Николаевич кротко и ласково, с приветливым лицом и светлой улыбкой. Зачем сердиться? Куда спешить? У бога времени много, и все своевременно образуется — как бы говорили его смягченные ноты. А всякий раз, когда кто-нибудь из присутствующих вносил в беседу острый, осудительный оттенок, осуждая какое-нибудь лицо или сословие, Л. Н. с мягкой настойчивостью переводил разговор на другие темы или направлял его в прежнее, в ровное, русло. — Нет, нет, — говорил он с паузами и как бы иллюстрируя свои слова движениями рук, — боюсь я этого. Боюсь осуждать. И прямо скажу: мне не надо никаких усилий для этого, как только я вникаю в условия жизни тех лиц, о которых идет речь… Тогда все ясно становится, как дно источника через чистую воду… — Но разве вам не тяжело сознавать, что Гусева нет с вами? — спросили у Льва Николаевича. — Конечно, было бы приятнее, чтобы Николай Николаевич был с нами… Общение с ним было всегда так легко. Но в конце концов, ничего ведь, кроме хорошего, из того, что его выслали, не может выйти и для него, и для меня… Так что… — Но Гусеву придется жить теперь в глухой деревне и при очень тяжелых условиях, — участливо говорит Софья Андреевна. Л. Н. задумчиво выдерживает паузу и, не изменяя кроткого тона, говорит: — Почему? Он и там найдет для себя удовлетворяющую его работу… Непременно найдет. Он живет внутреннею жизнью. А для этого никакие внешние обстоятельства не могут быть помехой. — Но Гусев был таким надежным помощником вам… — Да, да, это был удивительный помощник, понимавший многое с полуслова, сказал с нежностью Лев Николаевич и кротко добавил: — Но пока управляемся и без него… Я уже получил несколько предложений от своих знакомых, готовых приехать в Ясную на место Гусева. В этом, однако, нет пока надобности… Корреспонденция в последнее время несколько уменьшилась… Хотя ругательных писем по-прежнему достаточно. Особенно от дам. Удивительные есть особы! говорит с улыбкой Л. Н. И, с грустной тенью на лице, он рассказывает, как одна дама обращалась к нему относительно своего сына, воспитанного в ненависти ко Льву Николаевичу. — Странное отношение к своему долгу: прививать детям ненависть к людям, говорит недоумевающе Л. Н. и, как бы спохватившись, что впал в осудительный тон, переводит разговор на другую тему…
* * *
— А как же, Лев Николаевич, вы будете теперь с некоторыми вашими работами, в которых вам помогал Гусев? — спросил один из присутствующих.
Ах, это все делают вот они… И замечательно хорошо делают, — сказал с разлившейся в голосе мягкостью Лев Николаевич, указывая глазами на дочь и живущую в Ясной Поляне переписчицу-стенографистку, сидевших в углу за круглым столом (*1*). Кто-то ссылается на газеты, где было напечатано об удрученном состоянии Льва Николаевича по поводу высылки Гусева, и как он плакал при расставании с Гусевым и проч. — Да, да, я плакал, — мягко соглашается Л. Н. — Но не потому, что Гусева арестовали, так как, повторяю, ничего, кроме хорошего, для него и для меня из этого не может выйти… Плакал же я потому, что пришлось быть свидетелем… — Л. Н. делает паузу, видимо подыскивая наиболее мягкое выражение, и говорит: — Тяжелых явлений… Вообще, под старость я становлюсь слезливым, — подшучивает он над собою и с дружеской улыбкой обращается к одному из своих гостей: — Смотрю я на вас и думаю: вы плохо играете в шахматы или нет? — Ну, как вам сказать, Лев Николаевич?.. Ведь я почти всегда проигрываю. Но у Сергея Львовича (сын Л. Н.) я выигрываю иногда. — Вот как! Тогда отлично. Сережа играет лучше меня. И мы с вами сыграем непременно… Возникает общий незначительный разговор. Л. Н. складывает пальцы, как бы держа шар в руках, опускает голову и, видимо, отходит мысленно от всего окружающего. Но от времени до времени он наклоняется слегка вперед и вставляет в общий разговор какую-нибудь умиротворяющую реплику, напоминая иногда человека, проносящегося на гигантских шагах. Вот-вот он, кажется, совсем на земле, даже выбивает пыль ногою… Но мгновение — и его уже нет… Он весь в воздухе, весь на фоне небес…
* * *
М. Н. Толстая, сестра Льва Николаевича (*2*), вспоминает в беседе с одним из присутствующих о комическом эпизоде, случившемся в женской обители, что около Оптиной пустыни. Там гостил один из почитателей Льва Николаевича, с фотографическим аппаратом. Расхаживая с монахинями по обители, любитель-фотограф говорил: — Вот это мы тоже снимем. Может быть, теперь. А может быть, в другой раз… Пощелкал затвором, погостил и уехал. А в женской обители переполох и брожение. Одна из монахинь поняла фотографический термин «снять» в буквальном смысле, что вот приедут-де посланцы от Толстого и снимут с лица земли все церковные постройки и всю обитель в Шамордино. С трудом улеглось волнение. Лев Николаевич качает головою и, чтобы не причинить огорчения любимой сестре, тихо подсмеивается, затем, видимо, роется в памяти и выискивает глазами, кому бы сказать или сделать что-нибудь приятное. Вспомнивши, что один из присутствовавших (*3*) подарил ему когда-то палку с сиденьем, Л. Н. ласково обращается к нему: — А я всякий раз во время прогулки вспоминаю вас… и всегда добром. Кстати, как подвигается ваша работа? Центр беседы передвигается на готовящийся сборник толстовских писем (*4*). Л. Н. благожелательно говорит, с неостывающей теплотою в голосе, о работе своего собеседника и одобряет принятую им систему классификации писем. Собеседник мнется. У него щекотливая просьба ко Льву Николаевичу. В некоторых письмах затронуты за живое живые лица. Нельзя ли сделать купюры? Лев Николаевич сразу слетает на землю и загорается весь. — Не только ничего не имею против этого, а прошу вас об этом, — говорит он с оживлением. — Теперь я никогда не написал бы этого… И разговор переходит на письма как на литературный материал, Лев Николаевич вспоминает о вышедшем сборнике чеховских писем и говорит: — Я не читал их. И едва ли прочту когда-нибудь. Но чеховские письма, вероятно, очень интересны? Кто-то говорит, что чеховские письма можно читать, как слушать музыку. Они необыкновенно увлекательны и полны светящегося юмора. По интересу их можно сравнить с письмами Пушкина. — Ну, еще бы у Пушкина было плохо? — говорит Л. Н. значительным тоном, думая, что речь идет о произведениях Пушкина. Софья Андреевна поясняет, о чем идет речь. Но Л. Н. не помнит пушкинских писем и шутливо разводит руками: — Все стал забывать… Но после небольшой паузы добавляет серьезно: — Нет, не все… Недавно читал Канта… (*5*) И все помню… Отлично помню. И как у него все прекрасно!.. — Но он излагает свои мысли ужасно тяжелым языком, — говорит один из собеседников. Л. Н. сидит, сложив пальцы рук так, как будто охватив ими небольшой шар. Наступает пауза. Л. Н. заметно колеблется. Ему не хочется возражать собеседнику, чтобы не нарушить мягкого темпа беседы, но, очевидно, не хочется и давать в обиду Канта, оставляя его без защиты. И, сохраняя мягкий, дружелюбный тон, Л. Н. говорит: — Да, да… Язык у него действительно бывает иногда сложный… Но зато миросозерцание!.. Но ясность и глубина мыслей!.. Удивительные!.. И, перейдя, вероятно по ассоциации идей, от Канта к другим представителям великого понимания, Л.
