большим столом и завтракал. После второго звонка Л. Н. зашел в наш вагон — единственный пассажирский вагон товарно-пассажирского поезда. Пассажиров много. Все больше крестьяне. В вагоне очень тесно, душно, пахло тулупами и махоркой. Л. Н. поместился недалеко от меня и занял длинную лавку. Напротив сидели какой-то мужичок и женщина, и здесь же поместился спутник Л. Н. Одет был Л. Н. в черную суконную поддевку. В вагоне он разделся и остался в черной рубашке, доходящей почти до колен, и в высоких сапогах. На голову вместо круглой суконной шляпы надел черную шелковую ермолку. Затем Толстой завел разговор с крестьянином и очень интересовался его жизнью. Спрашивал, где работал, куда едет, сколько душ в семье, какой надел, кто помещик, бывают ли ссоры с помещиком? На последний вопрос крестьянин ответил, что ссоры случаются и дело доходило даже до губернатора, так что были присланы солдаты. В разговор вмешался местный землемер г. В. и начал защищать помещика. Л. Н., с большим вниманием слушавший крестьянина, быстро повернулся к заговорившему и спросил: — Вы знакомы с этим делом? Расскажите, что вы знаете об этом. Л. Н. слушал с большим вниманием. Затем разговор перешел на хуторское хозяйство. Толстой высказался о нем отрицательно и заявил, что он против выделения крестьян из общины. Внимательно слушавший его крестьянин неожиданно спросил: — Куда же это ты, отец, едешь? Л. Н. ответил, что в Оптину пустынь. — Хорошо, отец, хорошо, вот ты там на старости лет и посвятись, чтобы душу свою спасти. Л. Н. полушутя, полусерьезно ответил, что так он и собирается сделать. Разговор коснулся крестьянской нравственности. Г. В. начал доказывать Толстому, что у крестьян нет никаких нравственных устоев. — Вот, — говорил он, — они заботятся о своей душе и советуют даже поступать в монастырь. Г. В. начал доказывать грубость крестьян: — Соберутся они лес резать, не найдут межи и — глядишь — уже поругались и подрались, соберутся траву косить — снова ссора и драка. Л. Н. в тон ему возразил: — Соберутся ученые люди в Государственную Думу, смотришь — уж поссорились и до драки недалеко, а тоже вот и ученые, — и добавил: — Я за то люблю крестьян, что они мало рассуждают. В это время Толстой заметил, что крестьянин дал своему сыну (парню лет 16-ти) курить. Л. Н. сказал ему: — Зачем ты сыну вред делаешь? Я вот теперь чаю не пью, а землянику, и так привык, что не могу без нее обойтись. Очень она вкусная. После этого Л. Н. снова заговорил о крестьянах и сказал, что считает главным их недостатком суеверие и что интеллигентные люди должны им помочь от этого освободиться. Здесь в разговор вмешалась я и сказала, что вот для уничтожения этих недостатков и служат учительницы. Толстой возразил: — Нет, учительница, как получит диплом, сейчас же садится на шею мужику, потому что большинство идет в учительницы не по призванию, а по необходимости. Потом Л. Н. начал говорить о том, что в жизни кроме зла есть и добро, в которое он глубоко верит. Затем разговор перешел на дарвинскую теорию. Л. Н. отрицает ее и говорит, что это «выдумки жиреющих людей». Г. В наоборот, доказывал правильность ее и все живущее сводил к первоначальной клетке. На это Л. Н. спросил его: — Ну, а клетка откуда? — Бог сотворил, — отвечал г. В. Л. Н. сказал ему на это: — Почему же бог, если мог сотворить клеточку, отчего не мог сотворить целого человека? Я лично не верю в бога, который может творить, но я знаю, что бог есть, в этом уверен. — Почему? — Потому что я чувствую и сознаю его присутствие в моей душе. Я спросила Л. Н., что мне делать по окончании гимназии. Толстой ответил, что не советует поступать на курсы: — Там вам будут в голову забивать то, что совсем чуждо вашей душе. Теперь много хороших книг, и каждый, желающий развиться, может из них взять то, что нужно ему. А на курсах вы получите диплом и, как все, кончающие учебные заведения, получив его, сядете на шею мужиков. А если поступите на курсы, то обязательно скажете: «А прав был Лев Николаевич». Потом Л. Н. спросил, есть ли у меня способности к преподаванию и люблю ли я детей. Я ответила утвердительно. Тогда он посоветовал мне поступить сельской учительницей и учить ребятишек. — Чего же придерживаться при школьном обучении? — спросила я. Л. Н. сказал, что ответ на это я найду в книге: «Мысли мудрых людей», а еще лучше в «Евангелии». От школы перешли к науке вообще и ее завоеваниям. — Люди уже летать умеют! — заметила я. — Предоставьте птицам летать, — ответил Толстой, — а людям надо передвигаться по земле. В это время начало темнеть. Поезд приближался к Козельску. Л. Н. заторопился и начал быстро одеваться. Одевшись, он вынул из кармана электрический фонарь и, шутя, осветил им крестьянина. Я при этом не могла удержаться, чтобы не заметить ему: — Вот, Лев Николаевич, наука и пригодилась! — Ну, без этого можно свободно обойтись, — ответил Л. Н., — да это не очень удобно, часто портится, а главное, от этого люди лучше не будут. После этого Л. Н. вышел на площадку. Здесь я попросила его написать мне что-нибудь и подала ему карандаш и лист почтовой бумаги. Но он вынул самопишущее перо и сказал: — Ну, я вам только напишу; «Лев Толстой». В Козельске Л. Н. попросил меня показать ему, где стоят извозчики. — Пишите мне, если встретятся какие вопросы, — сказал Толстой, усаживаясь в экипаже. Толстой простился со мной… навеки.

Комментарии

Т. Таманская. На пути в Козельск. — Голос Москвы, 1910, 18 ноября, No 266. Т. Таманская — воспитанница Белевской гимназии. О разговоре Толстого с ней пишет Д. П. Маковицкий в статье «Уход Льва Николаевича» (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, с. 434-435).