во мне не было истинной жизни (в молодости) – теперь, имея эту жизнь, не могу себе представить уничтожения. Мне удивительно хорошо. [117]
Вся жизнь была только увеличение и укрепление своего божественного сознания. Как же может оно уничтожиться? Мы не сомневаемся в том, что в материальном мире ничто не исчезает, ни материя, ни энергия. Как же думать, что уничтожится духовное существование? [118]
…Почувствовал верность, близость, радость смерти, т. е. перехода в другую жизнь. В будущую жизнь можно смотреть через два окна: одно внизу, на уровне животного: в окно это виден один ужасный мрак, и страшно; другое окно выше, на уровне духовной жизни, и через него открывается свет и радость. [119]
Обычно мы начало жизни определяем рождением, а смерть – прекращением физиологических процессов. Но мы можем определять пределы её и иначе: не физиологически, но психологически: можем называть жизнью только то, что совершается при сознании личности, и тогда жизнь начнётся не с рождения и кончится не физической смертью. [120]
Человек, живущий одной животной жизнью, не может не верить в полное уничтожение всего со смертью, не может не думать, не верить так, пока живёт животною жизнью; и потому не может не бояться смерти. [121]
Ta twam asi (Tat twam asi (санскр.) – то ты есть). Ты это я. Смерть есть распадение известных соединений. Дух не соединение, а простое. И потому не подлежит смерти и также рождению. [122]
Кто видит смысл жизни в усовершенствовании, не может верить в смерть, – в то, чтобы усовершенствование обрывалось. То, что совершенствуется, только изменяет форму. [123]
Не верят в бессмертие, т. е. в неуничтожаемость высшей, самой драгоценной сущности нашей жизни, только те, которые ещё не познали этой сущности вроде того, как слепые кроты не верят в солнце.
И доказывать им существование солнца так же невозможно, как совершенно бесполезно доказывать существование его зрячим. [124]
…Бояться смерти мы можем только тогда, когда забываем о том духовном начале в нас, которое произошло от бога, а полагаем свою жизнь в том телесном существе, которое неизбежно умирает и приближается к смерти всякую минуту нашей жизни. Когда же мы делаем то, что свойственно разумному существу: полагаем свою жизнь в том духовном начале, которое произошло от бога, то страха смерти не может быть. Я знаю, что я исшёл от бога и, умирая, иду к нему. Бог же есть любовь, мы иначе не можем себе представить его, и потому, возвращаясь к богу, кроме блага, от этого возвращения ничего ждать не можем. [125]
Нынче (…) испытал без всякой внешней причины особенно сильное и мало сказать: приятное, а серьёзное, радостное чувство совершенного отпадения не страха даже, а несогласия со смертью. (…) Чувство это подобно тому, что бы испытал человек, узнав неожиданно для себя, что там, где он считал себя вдали от дома, он подле него, и что то, что он считал чем-то странным и чуждым, есть самый дом его. [126]
Живи той частью твоей души, которая сознаёт себя бессмертной, которая не боится смерти. Эта часть души есть любовь. [127]
Только тогда легко умирать и радостно, когда устанешь от своей отделённости от мира, когда почувствуешь весь ужас отделённости и радость соединения, если не со Всем, то хотя бы выход из тюрьмы здешней отделённости, где никто не понимает, не знает, не хочет понимать и знать тебя (хотел сказать: ни тебя, ни Бога), когда только изредка общаешься, как перелетающими электрическими искрами любви. Так хочется сказать: довольно этой клетки. Дай другого, более нужного мне общения. [128]
…Что ближе к смерти, то радостнее жизнь. Как будто по мере количественного уменьшения она в несоразмерно большей степени увеличивается качественно. [129]
Помогай вам бог (…) всё больше жить истинной жизнью и, приближаясь к смерти, всё больше и больше уходить от неё. [130]
…Чувствую себя всё более и более близким к смерти, и потому часто чувствую себя более живым. – Как-то все явления мира всё более и более теряют свою реальность, и не в мыслях, не вследствие философствования, а прямо непосредственно изменилась как будто декорация, и я вижу, что за ней. А за ней истинная реальность, такая же, как и та, которую я чувствую в себе. [131]
…Мне надо бы сделать большое усилие, чтобы бояться перехода. Как прежде, когда я считал своим я – своё животное, я не мог представить себе жизни после смерти, так теперь я не могу представить себе прекращения жизни при смерти. [132]
…Смерть всё больше и больше, и в последнее время так стала мне близка, не страшна, естественна, нужна, так не противоположная жизни, а связана с ней как продолжение её, что бороться с ней свойственно только животному инстинкту, а не разуму. [133]
Вот кабы дожить до этого, чтобы, как в детстве, живёшь весело и бодро, с всегдашним ожиданием ещё лучшего воскресенья, праздника, когда не будешь учиться, а будут разные новые удовольствия. Кабы так смотреть на смерть! А можно, и даже должно. Если мы сыны божии и живём духовной жизнью, то смерть должна быть не пугало, а радостная надежда и поощрение. [134]
– 8 –
Смерть и рождение два предела. За этими пределами одинаковое что-то. [135]
Когда люди умирают, куда они уходят? А туда, наверное, откуда приходят те люди, которые рождаются. (…)
Человек выходит из дома и работает, и отдыхает, и ест, и веселится, и опять работает, и, когда устанет, возвращается домой. [136]
Обыкновенно жалеют о том, что личность не удерживает воспоминания после смерти. Какое счастье, что этого нет! Какое бы было мучение, если бы я в этой жизни помнил всё дурное, мучительное для совести, что я совершил в предшествующей жизни. А если помнить хорошее, то надо помнить и всё дурное. Какое счастье, что воспоминание исчезает со смертью и остаётся одно сознание, – сознание, которое представляет как бы общий вывод из хорошего и дурного, как бы сложное уравнение, сведённое к самому простому его выражению: х = равно положительной или отрицательной, большой или малой величине. Да, великое счастье уничтожение воспоминания, с ним нельзя бы жить радостно. Теперь же, с уничтожением воспоминания, мы вступаем в жизнь с чистой, белой страницей, на которой можно писать вновь хорошее и дурное. [137]
Есть люди, одарённые в сильной степени нравственным и художественным чувством, и есть люди, почти лишённые его. Первые как бы сразу берут и знают интеграл. А вторые делают сложные вычисления, не приводящие их к окончательным выводам. Точно как будто первые проделали все вычисления где-то прежде, а теперь пользуются результатами. [138]
– 9 –
…Как ни важно хорошо жить, едва ли не важнее всего хорошо умереть. Дурная, непокорная смерть ослабляет влияние хорошей жизни; хорошая, покорная, твёрдая смерть искупляет дурную жизнь. [139]
…Самая кажущаяся хорошей и значительной жизнь может сделаться ничтожной последними годами или часами, и наоборот. [140]
Надо жить, проходя между двумя одинаково опасными утёсами Харибды и Сциллы: желания умереть и желания продолжать жить. Хотеть умереть – не будешь работать, не хотеть умереть – значит, что работаешь для себя, а не для Бога. [1]
…Работа (…) не только не есть сама в себе добродетель (…), а может быть если не пороком, то причиною его; человек, увлекаясь работой, как пьянством, пренебрегает своей духовной жизнью, ставит обязанности перед делом впереди обязанности перед людьми… [2]
Как человек, живущий для славы людской, жертвует своей животной личностью для славы, но не может пренебрегать ею вполне, потому что она, его животная личность, есть необходимое условие его деятельности для приобретения славы, так же точно и человек, живущий для исполнения воли Бога, жертвуя и личностью, и славой людской для исполнения воли Бога, не может вполне пренебрегать ни телом, ни славой людской, потому что и то, и другое суть орудия исполнения воли Бога, может соблюдать их в той мере, в которой они нужны для исполнения воли Бога. Трудно найти эту середину – лезвие (…), и аскетизм для аскетизма, и юродство для юродства – грех. [3]
В мечте есть сторона, которая лучше действительности; в действительности есть сторона, которая лучше мечты. Полное счастье было бы соединение того и другого. [4]
Я могу временами жить для Бога, помня смерть, думать только о своей душе, об улучшении её таком, какое нужно не только здесь, но и там. Могу и жить для этой жизни, отдаваясь своим стремлениям. Но того, чтобы соединить и то, и другое, этого я не могу. А это одно и нужно. [5]
Нет успокоения ни тому, который живёт для мирских целей среди людей, ни тому, который живёт для духовной цели один. Успокоение только тогда, когда человек живёт для служения Богу среди людей. [6]
Живя с людьми, не забывай того, что ты узнал в уединении. И в уединении обдумывай то, что узнал из общения с людьми. [7]
Совершенствоваться нельзя, живя постоянно в суете мирской, и ещё меньше возможно, живя постоянно в уединении. Самое выгодное условие для совершенствования это – то, чтобы в уединении вырабатывать и утверждать своё мировоззрение и потом, живя в мире, применять его к делу. [8]
Действительно существует только «я» – моё сознание. Скажут: «если так, то ничего нет; нет жизни или смысла её». Это неправда. Жизнь в уяснении, а это уяснение может происходить только в мире временном и пространственном, который сам в себе не имеет значения, но необходим для работы уяснения сознания. [9]
Ничто духовное не приобретается духовным путём: ни религиозность, ни любовь, ничто. Духовное всё творится материальной жизнью, в пространстве и времени. Духовное творится делом. [10]
…Для чего Бог, существо духовное, единое и нераздельное, заключил себя в отдельные тела существ и в тело отдельного человека? Для чего существо духовное и единое как бы разделилось само в себе? Для чего божественная сущность заключила себя в условия отдельности и телесности? Для чего бессмертное заключено в смертное, связано с ним?
И ответ может быть только один: тот, что сделалось это для того или потому, что только при этой отдельности существ есть стремление к благу и осуществление его. [11]
Не будь нераздельного духовного существа, заключённого в пределы, не было бы жизни. Жизнь есть единство в разделённости, или разделённость в единстве. [12]
…Только во времени и пространстве, т. е. в состоянии отделения себя от Всего, может быть жизнь, т. е. движение, т. е. стремление к расширению, просветлению. Если бы не было отделения частей, не было бы движения, не было бы жизни. Бог, говоря общепринятым языком, был бы неподвижный, один; теперь же Он живёт с
