одному кому-либо. Но когда Вы пишете ко мне — Вы делаете меня радостным. Новое сочинение Ваше мы читали в большой и интересной компании, но с «инцидентами» постороннего свойства, которые мешали если не серьезности, то пристальности чтения. Основательно я его читал до 8-й главы давно, — еще до болезни, которую перенес прошлою зимою; а потом теперь, сам про себя прочел рано по утрам, когда мои гости спали, и, наконец, с усиленным вниманием читали его в третий раз, когда гости схлынули, и у меня остался один Хирьяков, да явился обретенный Лидиею Ивановной молодой поп Григорий Спиридоныч, отрекомендованный ею с той лестной стороны, что он есть «сын (ее) Спиридона Ивановича, до брака с Мимочкой». Я рассудил так, как судит брат наш «Николавра», Черниговский и Нежинский, то есть, что «ежели сочинение написано и назначено для чтения, то его надо не скрывать под спудом, а ставить на свещнике и читать людям». И в согласии с сим добрым братом нашим, я решился преступить запрету нашего «благочинного из Россоши», и принял сына Спиридона Ивановича к чтению. Поп оказался отличным чтецом и прекрасно прочитал все Ваше сочинение вслух в три дня, вперемежку с Хирьяковым, а я уже только слушал и думал о том, что слушаю. Замечаний важных или даже интересных по оригинальности я не слыхал ни от кого. Самое веское, что доводилось слышать в этом роде, исходило от очень умного Меньшикова, которого Вы знаете и, — как я слыхал от Льва Львовича, — которого Вы признаете за человека одаренного большими критическими способностями (что так и есть); но Меньшиков взял Ваш адрес и хотел писать Вам. Стало быть, мне передавать Вам его мнения не нужно. О первом же его впечатлении лучше всего можно судить по его письму ко мне, которое я послал Татьяне Львовне. Замечания попа (академиста, молодого, очень не глупого и не утратившего стыд) — очень почтительны, но мало интересны. Все они напоминают недавний спор наших ученых медиков, при котором эти никак не могли отличать полезности одного оперативного инструмента от его «портативности». Самое справедливое в этих замечаниях есть «повторяемость» и «усиления»; но, по-моему, это не важно. Хотя жаль, что есть в самом деле, так как по этим местам, конечно, и начнется гусевское обстреливание из Казани. Меня это не заботит: я знаю и говорю, что «Лев Николаевич наш — туляк, и он торгует с запросцем, — чтобы было из чего бедным уступить, и чтобы за уступкою тоже еще хозяину сходно было». В написанном читаем «прификс» для тех, «иже хощут быти совершенны»; а в практическом применении ко всем — возможна и уступка, для отстающих по слабости, — и уступка есть, притом выраженная с такою ясностию, что никакому слабосилию не огорчительно. Так я понимаю и так говорю, и нахожу, что это сочинение Ваше мудро и прекрасно сделано. Надо жить так, как у Вас сказано, а всякий понеси из этого сколько можешь. А если писать иначе, по-ихнему, то трактат пойдет уже не о «полезности», а о портативности и о приспособительности. Это вовсе другое. Я же могу Вам сообщить от себя только одно фактическое замечание о так называемых «духоборцах», о которых доносил Муравьев, что они не хотят брать в руки оружия. Покойный генерал Ростислав Фадеев рассказывал мне, что эти люди сами себе будто нашли занятие и были «профосами» и по их примеру и другие тоже просились «дерьмо закапывать». И я видел раз у редактора «Исторического вестника» копию с какой-то бумаги, где этот факт подтверждался, и я им воспользовался и вывел его в рассказе «Дурачок» (Х1 том, который я просил типографию послать Вам). Более я не могу ничего сказать Вам по поводу Вашего сочинения, которое, по моему мнению, должно принести людям большую пользу, если только у них есть уши, чтобы ими слушать, а не хлопать. Все то, что Вы думаете и выражаете в этом сочинении, — мне сродно по вере и по разумению, и я рад, что Вы это сочинение написали и что оно теперь пошло в люди. Сын Спиридона Ивановича ездил на сих днях в Петербург и по возвращении был у меня (еще при Хирьякове) и сказывал, что он уже говорил в Петербурге с некиим «синодалом» о том, что прочитал, и что «на него нападали: зачем он это читал!» Но будто бы Янышев тоже сказал, что они «только полицией умеют ограждаться и что сие ненадежно». Лидия Ивановна уехала, не дочитав рукописи далее 9-й главы, так как тут подъехала Любовь Яковлевна Гуревич в большом раздражении на Меньшикова за статью, и сестре нашей Лиде надо было ее успокаивать, и меня больного защищать, а потом увозить Любовь Яковлевну в Петербург и там ее еще допокаивать. А затем Лидия Ивановна хотела предпринять пешее (босиком) паломничество в Колпино «к Божией матери»; а меня просила дать ей список с Вашей рукописи, который я себе сделаю. Я ей отвечал, что копию ей дам, но не понимаю, зачем она мучает себя, читая это сочинение: зачем хромать на оба колена: или Толстого надо осудить и проклясть вместе с клянущими его, или «инфаму». Она мне вчера прислала превосходное письмо, — кроткое, но писанное, очевидно, в каком-то борении. О паломничестве босиком в Колпино не упоминает ни словом, но пишет: «Не отговаривайте меня читать это сочинение: мне нельзя этого бояться, и уж конечно не из литературного любопытства я хочу прочесть это. Я надеюсь, что Вы мне дадите Ваш экземпляр. Поручаю Вас Христу, который, во всяком случае, дал человечеству все, что возможно было дать ему, и дает ему еще своих толкователей. А все мы все-таки страшно далеки от него, и подойти к нему можно только любовью и чистотой сердца. И того и другого я только и прошу у Бога — для себя. А для Вас, например, прошу и того и другого». Тут и все: и милая доброта, и приязнь, и шпилечка по моему адресу. А главное, здесь чувствуется какое-то «дыхание бурно» в собственной ее удивительной, чистой, смелой и роскошной душе. Как я рад, что Вы и все Ваши семейные ее полюбили. Простите, что я Вам наболтал много слов с малым толком.
Преданный Вам Н. Лесков.
К писаниям я охоту не теряю, но все болею; а писать хотелось бы смешное, чтобы представить современную пошлость и самодовольство. О том, о чем Вы пишете, я писать не могу и не должен.
38. 1893 г. Сентября 30.
30/IX. 93, СПб. Фуршт., 50, 4.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Не посетуйте на меня, что беспокою Вас вопросом по делу, которое, мне кажется, стоит содействия или противудействия и которое мне причиняет досады и, кажется, угрожает профанациею для дел милосердия и сострадания. Я говорю о литературных сборниках, от которых мне нет покоя и которые обыкновенно начинают свою песню с того, что называют себя пришедшими от Вас и имеющими будто бы Ваши обещания… Я давно опасался, что тут есть некоторый «грех» по крайней мере — грех легкомыслия и суетности, но теперь я знаю нечто худшее, а именно, что книжники-кулаки пользуются суетливостью сборщиков и входят с ними в сообщества, при которых сборщики для них обирают писателей, а потом все выручаемое за сборники остается у тех мастеров издательского дела, которые употребляют сборщиков, как кровососок. Я был и остаюсь недругом этого дела, где корыстные люди научают людей легкомысленных заводить затеи для обирательства рабочих людей и нищих, нуждающихся в мирском пособии. Я писал Марье Львовне, что за сборник, изданный будто бы К. Сибиряковым, надо заплатить деньги Сибирякову, который их требует, чтобы издавать опять еще новый сборник с Павлом Ивановичем Бирюковым… А на днях был у меня Никифоров (которого я не знаю) и тоже собирает даровые жертвицы на сборник, который будет издавать на общую пользу без своей корысти какой-то московский рыночник: а этот рыночник за несколько дней писал мне, что он просит меня уступить право на издание моего рассказа за деньги, и я на это не отвечал… и тогда приехал Никифоров, с желанием издавать сборник в чью-то пользу, при содействии того же рыночника, торгующего в Москве на рундучке. Когда Никифоров сказал мне, что Вы обещали дать ему свой рассказ, — дал обещание и я, и рассказ я ему дал; но мне кажется, что мы участвуем в каком-то пустом деле, где пройдоха действует через мечтателя для своих корыстных целей и яко сын мира выходит много мудрее сынов света в роде своем. Мне же, хотя и лестно быть в числе сынов света, но, с другой стороны, служить обманным людям я не желаю, и прошу у Вас два слова себе во вразумление. 1) Действительно ли Вы обещали г-ну Никифорову свою работу в сборник, предпринимаемый им в сообществе с московским книготорговцем? и 2) в чью пользу будет обращена выручка от продажи этого нового сборника и кем эта денежная операция будет контролирована? Я думаю, что это есть афера для того, чтобы неизвестный рундучник мог рекламировать себя как издатель. Это в лучшем случае, а то тут еще, может быть, есть что-то и похуже… Простите меня, что я Вас к этому отвлекаю, но сборщики начинают обыкновенно с Вашего имени, и Вы, может быть, сделали бы им пользу, если бы помогли им всмотреться в тщету их затей, которые несносно изнуряют писателей и не приносят пользы тем бедным, для которых все это затевают.
Всегда Вам преданный и благодарный Н. Лесков.
39. 1893 г. Октября 4. Петербург.
4/Х-93.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Очень сожалею, что беспокоил Вас вопросами делового характера о сборнике г. Никифорова. Через 2 дня едет в Москву Лидия Ивановна Веселитская к Татьяне Львовне, и я с Лидией Ивановной посылаю оригинал рассказа и авторскую записку, в которой написано мое согласие и остается написать только: на какой предмет будет этот сборник. Лидия Ивановна или Татьяна Львовна это обозначат и отдадут г. Никифорову, и тем будет исполнено все его желание. Павел Иванович здесь, и говорит, что он сборника не будет издавать. Довольно их наиздали. Пожалуйста, простите, что я Вас беспокоил моим вопросом. Я нездоров и одинок, а потому и беспомощен, и забываю, что мне накричат при нездоровье: а они так прилежны и так усердны, что впадаешь с ними в отчаяние. Но, может быть, скоро кого-нибудь из этих предприимчивых людей постигнет спасительный урок, и
