это послужит многим ко благу, чего я и желаю молодым на поучение, а старым на спасение душ. На сих днях за верное передавали, что Лампадоносец вносит прожект, чтобы все книги и брошюры «для народного чтения» и «подходящего к ним типа» пропускались вперед не общею цензурою, а «Учебным Комитетом при Синоде»… Слух этот надо считать серьезным. Слышал, что Вы хвалите Гастона Буассье. Очень рад, что он Вам нравится, а не знаю: за что «героизм» Карлейля Вам не нравится.
Искренно Вам преданный Н. Лесков.
40. 1893 г. Октября 8.
8/Х, 93. СПб. Фуршт., 50, 4.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Сегодня получил от Вас ответ на мое письмо о сборнике Никифорова, но до получения этого ответа сделал уже все, что просил Никифоров, то есть выправил и послал ему статью через Лидию Ивановну Веселитскую, которая приехала к Татьяне Львовне и теперь, пожалуй, — у Вас, в Ясной Поляне. Я знаю, что сборники вреда не принесут, но они беспокоят и изнуряют писателей, — людей очень бедных и столько нуждающихся, что для них и для самих можно бы делать сборники. А эти сборщики еще с них тянут и выпускают книги, которые не идут в продаже и не окупают расходов на печать и бумагу, и выходит, что с бедных людей — писателей — собран сбор в размере, какого богачи не дают, а бедным людям — мужикам от этого нет никакой пользы, потому что книги не окупаются и поступлений в мужичью кассу нет. Значит, писатели обобраны напрасно, и это жаль, и продолжать этого не нужно, ибо в этом есть глупость и вред; а между тем за сборщичество берутся люди слишком наивные, и они не видят, что делают, и начали уже конкурировать друг с другом, как Знаменская Божья матерь с Боголюбскою. «Ходите в свете» идет приманкою в сборнике Хирьякова или Сибирякова, а теперь ее же еще пустит у себя Никифоров, и пойдут уже не Знаменская на Боголюбскую, а прямо «сами на ся»… К чему же это делать и зачем делающим не раскрывать ясно то, что они делают без понятия, по одной своей фантазерской наивности? Я не могу молчать, когда вижу такое делание, и всегда стараюсь его осветить и воздержать от излишней ревности не по разуму. Применительно к тому, что вокруг делается, можно невесть что затевать, да для чего же это?.. Припоминается Щедрин с его опытом отправления «применительно к подлости»… Разумеется, все можно простить, если не извинить, но для чего еще лучше не воздержать людей в то время, когда у них «затеи зреют», и их можно остановить, и деятельность их направить хоть немножечко поумнее. Теперь эту глупость (то есть сборники) они пойдут множить, если только кого-нибудь из них не посадят в долгушку, где деятель может опомниться и понять, что он тешил свою суетливость, обирал собратий и ничего не выгадал настоящим голодаям и холодаям. Глупее же всего то, что эти «прекрасные люди» (как и я думаю) служат очень дурным целям пройдох и торгашей, которые не дадут им ни 80 ни 8%, и ничего, а положат все в свою кубышку под рундук и издадут на эти деньги «Петербургскую Нану», которая и готова к их услугам. И как я говорю, так оно близко к тому и совершится, и меня это не радует, а огорчает, и я жду от одного из этих предприятий скандала, который поднимут конкурирующие рундучники. Словом, это дело такое, которому нам помогать не надо бы, и я сердит на себя, а не на других. У нас есть путь, — это Сытин, и довольно его; а эти «с бока припеки» к добру не приведут. Я уверен, что это так же понимает и Сытин, и Калмыкова, и графиня Софья Андреевна, если ей известна эта удивительно несообразная затея печь сборники. Умоляю Вас — не будьте к этому равнодушны и, когда можно, воздержите этих очарованных предпринимателей! Пусть придумают себе дело покороче и попроще. Здоровье мое, конечно, непоправимо: это болезнь сердца, а я моложе Вас не много. Но я научился держать себя так, что обхожу жестокие приступы, которые бывают ужасны. Надо не уставать; ходить очень тихо; быть всегда впроголодь и избегать всего, повышающего чувствительность. Последнее достигать всего труднее. При такой осторожности мне несколько легче противу прошлогоднего, когда меня пугала fuga mortis (*). Нынче я думаю об этом смелее. Вестями от Вас страстно дорожу, но стыжусь писать к Вам именно потому, на что Вы мне указываете и чего я не боюсь принять за правду: я ведь знаю, как и что надо делать, чтобы быть с Вами в общении, и спрашивать Вас мне не о чем; а отвлекать Ваше внимание к себе без надобности — мне будет стыдно… Но знать о Вас хочу всегда и очень хочу с Вами повидаться, без дела, — любви ради. Если мне не будет хуже до святок, когда у моей сиротки настанут каникулы, то я попрошу друзей (Сытина или Горбуновых) устроить мне приют и приеду в Москву, чтобы побеседовать с Вами. В Ясную мне проехать трудно, и один я совсем не могу ехать, так как припадки сердечной боли страшны и требуют опытной помощи.
(* Приближение смерти (лат.). *)
Пишу я очень мало и вещи совершенно ничтожные, но читаю много и всегда почти за чтением беседую с Вами. Особенно к этому дает много поводов 2-й том Шопенгауэра «Мир как воля», в переводе Мих. Соколова (вышел в Пб. 13 сент. 93). Перевод очень неровен и местами неясен, но все-таки он приятнее Фетовского, который можно назвать переводом на египетский (то есть трудный) язык. 2-й том, по-моему, интереснее 1-го, и главы об «отречении от воли жить» просто упоительны по своей силе, глубине, ясности и неотразимой серьезности. Христианство он выводит из браманизма и буддизма и в соединении его с книгами еврейского канона видит возмутительное насилие, которое не извиняет невежеством, а прямо относит к хитрости — устроить «удобную религию». Есть ли у Вас этот 2-й том «Мир как воля»? Рекомендую его Вашему вниманию, «Океан глупости» размахался и хлещет куда попало. Слава Богу, я все понимаю и чувствую. Переход «Посредника» к новому командиру я тоже приветствую и рад служить ему чем могу; но мне кажется, что это еще так не останется, а пойдут еще возвращения — Владимир Григорьевич человек совсем больной. Умную старину я всегда любил и всегда думал, что ее надо бы приподнять со дна, где ее завалили хламом. Вот и Шопенгауэр во 2-й части «Мир как воля» указывает на Эккерта и Ламот-Гион, у которых «легендарный мистицизм покрывает превосходное изложение об отречении воли к жизни». Я это чувствовал и прежде (особенно у Гион), а теперь стал параллельно пересматривать «Способ молиться» (Гион) и «Таинство креста» (изд. Новикова) и пришел в восторг и в изумление: сколько тут ума и добра, и какими это завалено пустословиями! А помните ли еще «Книга жития Енохова, или Способ ходить перед Богом»; или «Наука обращаться с Богом». В Москве ведь все эти книги новиковских изданий можно достать у любителей, да и в библиотеках. Только надо, реставрируя старое, не подавать мыслей к уничтожению хорошего нового. Надо, чтобы этого ни за что не случилось и чтобы не было подано к тому соблазна, как вкралось нечто и негде в статье «О неделании», что людям, любящим и почитающим Вас, и задало тону от «поныряющих в домы и пленяющих всегда учащиеся и николи же в разух истины приидти могущие». Написал я всего листка 2-3 иллюстраций к превосходной статье Меньшикова «о китайской стене». Статья называется «Загон». Эпиграф ей из Тюнена об «Уединенном государстве». Там все картины, что была в «загоне» «у своего корыта», когда мы особились, и что опять заводится теперь. Далее начал писать француженку «Мамзель Хальт», которую звали у нас «Халда» и которая принесла нам первые примеры добра и благородства и была не похожа на то, что ворочается ныне в океане, «иде же сливаются животные малые с великими, им же несть числа». Если Вы не отнимаете у меня места у Вашего сердца — поддерживайте меня Вашим словом: Вы для меня очень много значите и очень много для меня сделали, ибо я без Вас блуждал, а с Вами утвердился в том, до чего доходил, но на чем боялся основаться, и не имел покоя, а ныне он у меня есть и мне хорошо.
Ваш Николай Лесков.
41. 1893 г. Октября 10.
10/Х, 93. СПб. Фуршт., 50, 4.
Писал Вам вчера. Лев Николаевич, много, а на вопрос о синологах не ответил. Синологов теперь я лично не знаю, и думаю, что и вопрошать их, о чем Вы пишете, было бы напрасно. Это люди совершенно равнодушные к духу учений и знают разве только историческую сторону предмета. Все их дело, как у экономок: разложить принятое белье по сортам, в надлежащие ящики комода; а все прочее их нимало не интересует. Об этом я могу говорить с «достаточным основанием». Был тут и жил по соседству со мной «добрый китаец» из посольства, который говорил немножко по-русски и любил рассуждать о вере (мы часто гуляли вместе в Таврическом саду), и он был почитатель Лао-цзы и удивлялся: как западные религиозные люди «начинают с конца», то есть с определенных представлений о боге, а не с того, чтобы разъяснить себе самому и натуру, и в свете этого понимания прозревать дальнейшее умом, освобожденным от мимотекущего обмана! Я все думаю, что, быть может, он и подвинул меня читать все, что я мог находить из творений Конфу-цзы и Лао-цзы; но я этого китайца не видал уже 2 или 3 года и думаю, что он, вероятно, возвратился в Китай или переехал в Париж с маркизом Тцен-ги. А потому я не могу узнать о том, что Вас интересует. Перевод Ваш очень нетерпеливо желал бы прочесть. Удобен ли он к напечатанию в нашей счастливой стране, свободе которой Комаров и Суворин научают завидовать Францию? Если удобен, то будем ждать, кого Вы им одарите; а если не удобен, то позвольте списать. Поощренная пирующими в Париже редакторами цензура издевается здесь над их подлым поведением и марает, сама не зная что. Так, например, совершенно напрасно искалечили бедную «Мимочку». Наглость уже пресыщена подлостию и не знает, что ей еще потребовать и над чем измываться? А те стараются
