никогда не думала о своей. — Отецъ мой деликатенъ, вѣжливъ, когда того требуютъ приличія, но того внутренняго безсознательнаго чувства нѣжной деликатности, которая бы указала ему на это, онъ не имѣлъ. Съ другой женщиной онъ, бывши такимъ же, какимъ и былъ съ maman, могъ бы называться самымъ внимательнымъ и нѣжнымъ супругомъ, но съ Maman онъ былъ грубъ, напримѣръ Maman рѣдко звала его къ себѣ — она боялась, не помѣшать бы ему; онъ же всегда, когда ему было нужно видѣться и ему нельзя было идти самому. — Случалось, что онъ не сейчасъ приходилъ, когда maman звала его, и тогда она сама шла къ нему въ кабинетъ, боясь, не занятъ ли онъ или не огорченъ ли. Въ этотъ день случилось также — maman пришла сама къ нему, только что мы ушли.

Мнѣ кажется, что отецъ дѣлалъ это сознательно, испытывая свою власть и приучая ее къ ней. Maman была благородно горда, и поэтому не тщеславна, онъ же только тщеславенъ. Поэтому никогда ни въ чемъ онъ не задѣвалъ ея гордости, а, напротивъ, уступалъ ей. Тщеславія же его она вовсе не замѣчала, и они жили мирно.

— Что объявилъ ты дѣтямъ, mon cher?[64] — спросила maman, усѣвшись на диванъ.

— Да, очень огорчены бѣдняжки — и, усаживаясь опять передъ столомъ, съ котораго Никита, наконецъ, понявши всѣ приказанія, взялъ конверты, бумаги и деньги и скромно вышелъ: «Ну теперь, слава Богу, все кончилъ, остается только самое трудное, уговорить тебя успокоиться и не грустить».

Maman только что хотѣла [20] отвѣчать съ грустнымъ выраженіемъ лица: «Послушай, Alexandre»… онъ перебилъ ее. — «Да, j’ai une prière à vous faire,[65] можетъ деньги съ залоговъ получатся нескоро, такъ j’ai ordonné à Никита de s’adresser à vous,[66] пожалуйста, ты дай ему тогда для Совѣта, сколько нужно, изъ Хабаровскихъ денегъ. Dès qu’il recevra l’argent, dont je vous parle, il vous…»[67]

— Ахъ пожалуйста перестань, это ей Богу смѣшно, я у тебя всегда беру, не спрашивая, — а ты безпрестанно говоришь о отдавать и взаймы. Развѣ я не знаю, сколько теперь будетъ стоить денегъ ѣхать въ Москву, опредѣлить дѣтей.

Папа имѣлъ дурную привычку перемѣшивать французскія слова, такія слова, которыя онъ очень хорошо могъ сказать по-Русски, съ Русскими, въ особенности, когда онъ говорилъ вѣщи трудныя. (Трудными словами я называю такія, которыя не говорятся тотчасъ, какъ приходятъ въ голову, а которыя знаешь, что долженъ сказать и передъ которыми, чтобы выговорить ихъ, происходитъ внутренняя борьба.)

Бѣдная Maman продолжала: «Мнѣ съ тобою нужно серьезно поговорить, Alexandre». «Нужно серьезно поговорить» всегда говаривала maman, когда ее бывало не слушаетъ отецъ и хочетъ заговорить ее, — закидать словами, когда она обдумала вѣщъ и не хочетъ спорить и разговаривать, и хочетъ ясно высказать свою мысль, но это «серьезно поговорить» она говорила такимъ тономъ, — который значилъ: «хоть разъ выслушай меня». Когда maman хотѣла, и дѣло шло о вѣщи близкой ея сердцу, она говорила такъ ясно, такъ логически и вмѣстѣ такъ женски краснорѣчиво, что невозможно было противустоять ей. Одно только было оружіе противъ ея доводовъ это нѣжность: надо было расчувствовать ее, а она была такъ воспріимчива и пылка и такъ сильно любила отца, что это было ему нетрудно, — тутъ-же все [21] забывалось. Настаивать въ другой разъ у ней не достало бы силы. Отецъ безсознательно чувствовалъ свое преимущество и всегда употреблялъ его. —

«Хотя ты уже рѣшился и говоришь, что все кончено, выслушай меня пожалуйста въ послѣдній разъ. Я обязана передъ Богомъ думать о судьбѣ моихъ дѣтей. Твои планы насчетъ дѣтей — отдать ихъ въ комерческое училище, послать ихъ за границу, дать имъ капиталъ и сдѣлать ихъ комерціантами большой руки — такъ ли? — мнѣ не по душѣ, я откровенно скажу, я боюсь. Ты хочешь, чтобы они были тѣмъ, чего у насъ въ Россіи нѣтъ. Знаю, знаю, ты будешь мнѣ приводить примѣры молодыхъ людей, которыхъ я много видѣла за границей — тамъ это очень хорошо, и у насъ можетъ быть, но со временемъ только. И сколько можетъ быть имъ неудачь на этой дорогѣ, неудачь такихъ, отъ которыхъ имъ нельзя будетъ подняться. Не выдержи курса (maman такъ говорила), нашали молодой человѣкъ, у котораго есть имя въ университетѣ, сколько у него есть дорогъ — военная служба, хозяйство, выборы, но тутъ — все пропало».

— Отчего-же все пропало, chère amie?[68] Развѣ они не будутъ имѣть капитала, съ которымъ въ нынѣшнемъ вѣкѣ все можно сдѣлать.

— Постой, дай мнѣ тебѣ сказать. Ты говоришь: «капиталъ». Развѣ онъ есть у нихъ?

— Все равно, что есть: онъ будетъ.

— Полно, Alexandre, ты меня заставляешь говорить вѣщи, о которыхъ грустно вспоминать. Ты самъ энаешь, что своимъ состояніемъ ты для нихъ располагать не можешь, я знаю, что ты для нихъ все готовъ сдѣлать. Я тоже — ихъ мать, и не могу имъ ничего оставить. Изъ доходовъ, ты говоришь, въ нѣсколько лѣтъ составится небольшой капиталъ для нихъ, но что это за состояніе для 3 дѣтей, которыя не имѣютъ ни имени [?] ни родных [?]. Притомъ же развѣ можно отвѣчать, что я проживу такъ долго.

— Pourquoi parler de ces choses, chère amie, vous savez les raisons, pourquoi il est impossible de faire autrement.[69]

Отецъ прошелся по комнатѣ и сѣлъ [22] опять на кресло. Нѣсколько минутъ они молчали. Maman опять продолжала: «Нѣтъ, я не вижу, отчего ты не возьмешь векселей отъ меня. Отецъ опять всталъ и, покраснѣвъ и подергиваясь: «Ne revenons pas sur ce sujet, ma chère. J’ai dit — онъ сдѣлалъ удареніемъ на этомъ словѣ — que c’est une chose, que je ne ferai jamais».[70]

Maman тоже встала и, взявъ его за руку, начала говорить съ сильнымъ жаромъ, что́ съ ней рѣдко бывало: видно было, что она рѣшилась. Я воображаю, какъ она была хороша въ эту минуту. Какъ покрылось легкой краской ее прекрасное лицо, какъ загорѣлись ее черные умные глаза. (Мими, которая подслушивала и подсматривала въ щелку, говорила, что это одинъ разъ только она видѣла, что maman высказала всё, что́ у нее было на сердце.)

— Я, 14 лѣтъ живя съ тобой, совершенно счастлива, я не раскаиваюсь въ томъ, что осудили бы другіе люди, потому что это суждено было Богомъ. Ежели бы мнѣ Богъ позволилъ избрать новую жизнь, я только просила бы прожить сначала эти 14 лѣтъ опять также безъ всякой перемѣны. Ежели я пожертвовала, какъ говорятъ, для тебя общественнымъ мнѣніемъ, то эта жертва только усиливаетъ мою любовь и благодарность за твою любовь ко мнѣ[71] — я жертвы этой не чувствую. Я была совершенно счастлива, говорю я, но участь дѣтей, за которую я боюсь, не знаю почему, тревожитъ меня. Я на дѣтяхъ ожидаю наказанія за свою любовь, страсть, и это наказаніе будетъ для меня ужасно! Я могла всѣмъ жертвовать для своего счастья, когда на мнѣ не лежала обязанность матери; но теперь я мать! —

Ты говоришь про причины, которыя не позволяютъ тебѣ сдѣлать того, о чемъ я прошу тебя. Я знаю, что ты благороденъ, но ты дурно понимаешь [23] благородство. Это эгоистическое дурное чувство, то чувство, которое мѣшаетъ тебѣ взять отъ меня векселя. Ты и я мы должны сдѣлать это, иначе на насъ ляжетъ обвиненіе дѣтей и гнѣвъ Бога. Ты боишься молвы. Напрасно. Судьба дѣтей твоихъ такъ важна, что я бы на твоемъ мѣстѣ забыла бы о молвѣ и о ложныхъ правилахъ чести, я бы всѣмъ прямо сказалъ, что я дѣлаю, и пускай обвиняютъ, не понимаютъ меня. Это дѣло такъ важно, такъ велико, что нельзя, я не понимаю, какъ думать объ осужденіи! —

— Успокойся, мой другъ, я сдѣлаю все, что ты хочешь, какъ ни больно мнѣ это будетъ.

— Сколько разъ просила я тебя просить Государя объ узаконеніи нашихъ дѣтей, или сдѣлать сдѣлку съ Княземъ. Ты не соглашаешься на это. Я знаю отъ чего. Опять отъ того, что ты благороденъ и деликатенъ, но ты не знаешь того чувства матери и того страху сдѣлать несчастіе дѣтей, который заставляетъ меня говорить вѣщи, о которыхъ больно вспоминать, о которыхъ я не думала, но чувствую, и о которыхъ ты никогда не думалъ. Я твоя жена передъ Богомъ, но тебѣ больно сказать передъ всѣми, что связь наша незаконная; ты боишься оскорбить меня, говоря и напоминая объ этомъ. Ты ошибаешься, твое благородство ввело тебя въ ошибку. Мнѣ легче слышать, когда ты говоришь прямо, откровенно обо мнѣ и моей страсти, чѣмъ когда ты говоришь такъ, что я вижу, ты боишься затронуть нѣкоторыя струны, какъ будто они постыдныя. Я давно уже дала себѣ и Богу отчетъ въ своемъ поступкѣ, [24] я ничего не боюсь! Проси Государя узаконить дѣтей, говори прямо обо мнѣ — мнѣ легче будетъ. — Да, Alexandre, теперь только, когда я начинаю предвидѣть участь моихъ дѣтей, я начинаю раскаиваться. —

И Maman заплакала, ей больно было, что она увлеклась и невольно оскорбила отца. Онъ тоже былъ растроганъ, слезы были у него на глазахъ.

— Какъ можетъ раскаиваться ангелъ, прости меня. Приказывай мнѣ, и я буду исполнять. — Это были только слова. — Но maman уже перешла отъ настроенности высокаго материнскаго чувства къ исключительному чувству любви къ одному человѣку. Отецъ просилъ простить его, ежели онъ виноватъ; обѣщалъ исполнить все, ежели будетъ возможно; увѣрялъ въ любви, просилъ забыть этотъ тяжелый для него разговоръ. Нарисовалъ ей блестящую картину нашей молодости въ его духѣ, говорилъ, что перемѣнить теперь этаго невозможно, но что, бывши въ Москвѣ, онъ будетъ хлопотать о узаконеніи насъ, возвратившись, возьметъ отъ нее вексель (онъ надѣялся выиграть довольно, чтобы отъ себя дать намъ достаточный капиталъ). Maman не имѣла, какъ я говорилъ, силы возвратится къ прежнему разговору и ослабѣла подъ припадкомъ нѣжности. Судьба наша осталась въ рукахъ отца, котораго рѣшеніе зависѣло отъ хорошей или дурной вены два вечера въ клу[бѣ].

Долго еще сидѣли мы наверху, долго безсмысленно [25] смотрѣлъ я въ книгу діалоговъ. Карлъ Иванычъ былъ такъ взвинченъ, что и рѣшительно, кажется, никогда не хотѣлъ кончить несноснаго класса. Онъ безпрестанно сердился, сморкался, бѣгалъ к Н[иколаю] Д. жаловаться на всѣхъ и на все и даже зажмуривалъ глаза, когда мы ему говорили наши уроки, что́ было всегда признакомъ очень дурнымъ для насъ.

Онъ даже сказалъ, что мы не дѣти, a медвѣди, и что такихъ дѣтей ни въ Саксоніи, гдѣ онъ жилъ у богатаго отца, который былъ арендаторомъ,