когда maman обернулась къ намъ, [50] и когда я увидалъ эти милые глаза, полные слезъ, тогда я забылъ о томъ, что надо ѣхать, мнѣ такъ стало жалко бѣдную душечьку maman, такъ грустно было съ ней разставаться… Она цѣловала отца и прощалась съ нимъ, а плакала о насъ. Это все я почувствовалъ. Она стала прощаться съ Володей и столько разъ его крестила и цѣловала, что я нѣсколько разъ совался впередъ, думая что насталъ мой чередъ. Наконецъ, и я обнялъ мамашу и плакалъ, плакалъ, ни о чемъ не думая, кромѣ о своемъ горѣ. Вышли на крыльцо, усѣлись въ экипажи. Maman почти на каждой ступени останавливала и крестила насъ. Я усѣлся въ коляскѣ съ папа на переднемъ мѣстѣ; верхъ былъ поднять; мнѣ не видно было maman, но я чувствовалъ, что она тутъ. «Еще разъ поцѣловать ее, думалъ я, или нѣтъ, лучше не надо». Однако я протянулся еще разъ къ ней; она была на другой сторонѣ, мы разошлись. Увидавъ меня [1 неразобр.], она грустно улыбнулась и крѣпко, крѣпко поцѣловала меня въ послѣдній разъ. Мы поѣхали; сердце мое сжималось; я уже не плакалъ, а рыдалъ; мнѣ что то давило въ горлѣ; съ большой дороги мы еще видѣли платокъ, которымъ махала maman, стоя на балконѣ, я сталъ махать своимъ. Это движеніе протрезвило меня, и я уже пересталъ отчаяваться; теперь меня занимало и какъ-то доставляло удовольствіе, что я плачу о maman, что я чувствительный ребенокъ. Отецъ молчалъ и смотрѣлъ изрѣдка на меня съ участіемъ; я подвинулся на самый задъ и продолжалъ плакать, глядя на пристяжку, которую видѣлъ съ своей стороны. Смотрѣлъ я, какъ махала хвостомъ эта пристяжная, какъ перемѣняла аллюръ она то рысью, то галопомъ; смотрѣлъ, какъ прыгала на ней шлея, и смотрѣлъ до тѣхъ поръ, пока шлея взмылилась. Папа сталъ расчитывать дни, когда мы приѣдемъ; я сталъ вслушиваться и скоро забылъ про maman, а разсчитывалъ, когда мы, днемъ или ночью, увидимъ Москву. Послѣ только я [51] вспомнилъ о томъ, что я холодно простился съ Любочкой и Юзой, такъ я въ то время былъ огорченъ. А какъ они бѣдныя плакали, особенно Любочка. И Карла Иваныча жалко и Фоку жалко и березовую аллею жалко и все, все жалко, a бѣдная maman! и слезы опять навертывались мнѣ на глаза, но ненадолго.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ.
Здѣсь кончается писанное мною прежде, и я опять начинаю писать къ вамъ и для васъ.
Насъ привезли въ Москву и отдали въ Комерческое училище. Время, которое я провелъ тамъ, я не стану описывать, да и что описывать — ничего, кромѣ тяжелыхъ и грустныхъ воспоминаній, грустныхъ не такъ, какъ бываютъ сладко грустны воспоминанія время счастливаго, а къ этимъ воспоминаніямъ, напротивъ, всегда въ душѣ моей примѣшивается какая-то горечь и досада. Хотѣлось бы остановить воображеніе, которое безсознательно, какъ глупая машина, lanterne magique[79], рисуетъ вѣрно и тѣ и другія. Вы замѣтили, я и говорить не люблю про это время. Сколько оскорбленій, сколько разочарованій суждено было перенести мнѣ, ребенку нѣжному. Еще свѣжи были въ воображеніи моемъ ласки любящей и любимой матери.
Меня поражало и оскорбляло все, начиная отъ того, что, вмѣсто того, чтобы мнѣ, какъ я привыкъ, оказывали всѣ знаки признательности, уваженія (меня долго удивляло то, что люди ходятъ мимо окошка, на которомъ я сижу, и не снимаютъ шапки), меня заставляли кланяться какимъ-то людямъ, которыхъ я никогда не видалъ и видѣть не хотѣлъ, и которые нисколько обо мнѣ не заботились, и кончая тѣмъ, что, исключая братьевъ, я ни въ одномъ товарищѣ не находилъ тѣхъ понятий, съ которыми я свыкся, и которыя были необходимы для того, чтобы мы могли понимать другъ друга. Они разсказывали про какихъ[-то] отцовъ съ бородами, которые никогда ихъ не ласкали, про матерей, которыя боялись мужей, и которыхъ били. Я ничего этаго не понималъ, а что понималъ, то было мнѣ противно. Особенно же отталкивало меня какъ отъ воспитателей, такъ и отъ воспитанниковъ, это недостатокъ изящества физическаго и моральнаго. Даже не было того, что замѣняетъ моральное изящество, теплоты[80] [52] сердечной, или, ежели она и была, то подъ такой грубой корой, что я никакъ не могъ откопать ее.
Сколько разъ старался я — дѣтскому сердцу необходимо чувство — сойдтись съ кѣмъ нибудь или хоть издали полюбить — я не могъ. Наружныя проявленія чувства не были согласны съ тѣми, которыя я привыкъ видѣть у maman. Ничтожное обстоятельство разрушало планъ огромнаго чувства. Мнѣ надо было или забыть maman и ея любовь, или привыкнуть къ тому, что меня окружало, но на это нужно было время, или въ пору, самую пылкую, когда душа ищетъ предмета, на который бы изливать весь запасъ любви, уединиться отъ окружающаго свѣта, презирать его и жить одними воспоминаніями. Я выбралъ послѣднее, хотя и самое трудное. Этому выбору, признаюсь, содѣйствовало дурное чувство, гордость. Я учился дурно, отъ лѣни и отъ того, что воля моя была устремлена на то, чтобы, несмотря на частыя искушенія, удержать себя въ этомъ отдаленіи отъ всѣхъ, и не было достаточно, чтобы употребить усилія на занятія. Какъ мнѣ не толковали, что мнѣ ученіе необходимо для той карьеры, къ которой я готовлюсь, я самъ не зная, почему, не вѣрилъ, чтобы я когда-нибудь былъ купцомъ. Володя учился прекрасно, съ товарищами былъ гордъ и вмѣстѣ съ тѣмъ водился съ ними, и его уважали. Стоило только разъ взглянуть на весь классъ, чтобы сказать, что онъ былъ первый морально изъ всѣхъ. Васинька игралъ самую жалкую роль. Способности собственно учиться у него были хорошія, но онъ былъ лѣнивъ и тщеславенъ, въ обращеніи съ товарищами онъ подражалъ то мнѣ, то Володѣ, то онъ никого знать не хотѣлъ и удалялся отъ всѣхъ, но этотъ манёвръ не удавался ему. Меня за это уважали, потому что я для всѣхъ былъ тайной — я никогда не пробовалъ ни играть, ни повѣсничать съ ними. «Почемъ знать, думали они, [53] можетъ быть онъ не хуже или лучше насъ можетъ это все сдѣлать, но не хочетъ, потому что онъ очень уменъ». Неразвитые опытностью умы всегда предполагаютъ въ спокойствіи силу и умъ и уважаютъ его. Вася же послѣ того, какъ, стараясь стать на уровень ихъ въ повѣсничаніи и играхъ и не бывъ въ состояніи достигнуть этаго, отчуждался отъ нихъ и становился гордъ. Онъ вѣрно не разсуждалъ о томъ, почему онъ такъ поступалъ, но безсознательно хотѣлъ ихъ обманывать. Они также безсознательно понимали этотъ обманъ и платили за него презрѣніемъ. Отношенія дѣтей между собою происходятъ совершенно на тѣхъ-же основаніяхъ, какъ и между взрослыми людьми, съ тою только разницею, что все дѣлается безсознательно, и поэтому благороднѣе. Напримѣръ, человѣкъ, который употребляетъ, какъ средство, свое умѣніе владѣть собою, чтобы приобрѣсти вліяніе надъ другимъ человѣкомъ, поступаетъ, я нахожу, неблагородно, но ежели это дѣлается безсознательно, какія бы не были слѣдствія, въ этомъ ничего нѣтъ предосудительнаго. Итакъ, Васинька подражалъ то мнѣ, выказывая презрѣніе послѣ неудачь, то Володѣ, вдаваясь опять въ ихъ шайку, въ которой онъ тоже не могъ приобрѣсти того вліянія, которое имѣлъ Володя, дѣйствуя во всѣхъ случаяхъ прямо, рѣшительно и откровенно. Это жалкое положеніе Васиньки въ училище, которое трудно и было требовать, чтобы замѣтили воспитатели, и развило его такъ странно, что онъ отъ себя единственно былъ цѣлый вѣкъ несчастливъ. Сознаніе выросло больше способностей, и развилась странная страсть, болѣзнь все анализировать до самыхъ мелочей.
Мы не долго были въ училищѣ — 8 мѣсяцевъ. Володѣ было 15 лѣтъ, мнѣ 14, Васѣ 11. Письмо, которое мы получили отъ матушки въ 1834 [г.] 10 Апрѣля, перемѣнило нашу участь, но прежде, чѣмъ я вамъ выпишу это письмо и наши отвѣты на него, скажу нѣсколько словъ объ отцѣ. Я перечелъ то, что написалъ [54] вамъ противно моему намѣренію о нашей жизни въ училищѣ.
Мнѣ хотѣлось вамъ дать нѣкоторое понятіе о нашихъ характерахъ и о томъ, какъ они выразились въ новой сферѣ, но мнѣ это не удалось. Я увѣренъ, что эти страницы никакого не дадутъ вамъ понятія объ этомъ времени. — Чѣмъ общѣе стараешься описывать предметы и ощущенія, тѣмъ выходитъ непонятнѣе, и, наоборотъ. Это общее правило. Сколько незамѣтныхъ для самаго себя кроется въ душѣ человѣческой обмановъ! Я не хотѣлъ разсказывать вамъ про время, проведенное въ училище, но боясь, чтобы отвращеніе мое говорить объ этомъ вы не перетолковали иначе, хуже, я невольно употребилъ фигуру, надъ которой часто смѣются и часто употребляютъ въ комедіяхъ и романахъ: «Не стану вамъ разсказывать мою жизнь, вы знаете то-то и то-то». Потомъ, чтобы выразить себя мнѣ нужно было также, какъ и при описаніи моего дѣтства, взять картины и случаи изъ этого времени и съ тщательностью разбирать всѣ мельчайшія обстоятельства. Тогда только вы узнали бы меня, мою особенную личность, но такъ какъ для того, чтобы съ вниманіемъ обрабатовать и разбирать воспоминанія прошедшаго времени нужно любить, лелѣять эти воспоминанія, чего я не могъ сдѣлать, я вдался въ общія мѣста, и, вмѣсто моей особенной личности, вышелъ какой-то мальчикъ въ какой-то школѣ, до котораго вамъ и дѣла нѣтъ. Въ то время же, какъ я писалъ это, мнѣ казалось, что я пишу изъ сердца, а я писалъ изъ головы, и вышло жидко. Тѣмъ легче въ этомъ случаѣ себя обмануть, что, когда пишешь изъ сердца, языкъ кажется очень грубымъ способомъ выраженія и далеко не имѣетъ той гибкости и нежности, которыхъ требуетъ то, что́ хочешь выразить. Когда же пишешь изъ головы, перо послушно бѣжитъ за мыслями, и слова складно и безъ усилія ложатся на бумагу. Вы знаете, въ пѣньѣ есть голосъ горловой и грудной. Можно пѣть грудью и горломъ. Также и въ литературѣ можно писать изъ сердца и изъ головы. — Это сравненіе вѣрно даже [55] и въ отношеніи дѣйствія, которое производятъ и то и другое на слушателей. — Пусть будетъ голосъ хриплый, пусть мелодія будетъ самая простая, но когда услышишь полной грудью взятую ноту, не знаю, какъ другіе, но у меня слезы навертываются на глаза. Зато грубъ грудной голосъ. Надобно, чтобы очень обработанъ былъ голосъ, и очень хороша была мелодія, чтобы горловой голосъ понравился мнѣ, но за живое онъ никогда меня не задѣнетъ. Зато гибокъ горловой голосъ.
Кто немного имѣетъ уха, тотъ сейчасъ отличитъ въ музыкѣ грудной отъ горлового голоса; кто немного имѣетъ чувствительности, тотъ сейчасъ въ литературѣ отличитъ писанное изъ головы и изъ сердца. Я для васъ
