со всѣхъ сторонъ ему кричали: «собакъ не раздавите, собакъ не раздавите», онъ подскакалъ къ самому тому мѣсту, гдѣ поймали зайца, не въ силахъ болѣе держаться на сѣдлѣ, отъ смѣху свалился прямо въ кучу собакъ и продолжалъ, лежа на землѣ, неистово, но уже беззвучно смѣяться. Насилу, насилу его успокоили. Объ чемъ онъ смѣялся? Неизвѣстно.

*№ 6 (II ред.).

Какъ теперь вижу я, какъ онъ, въ своемъ кабинетѣ, съ ногами заберется на кожаный диванъ, поставитъ подлѣ себя какъ-нибудь бокомъ столикъ, на которомъ стоятъ стаканъ чаю, графинчикъ съ ромомъ, серебряная пепельница, лежатъ шотландская сигарочница, платокъ, и, прислонившись на шитую подушку, которую подкинетъ подъ спину, сидитъ и читаетъ. Поза его и всѣ эти предметы такъ изящно расположены, что человѣку, который не имѣетъ этого дара — во всемъ быть изящнымъ — нужно бы было много времени и хлопотъ, чтобы сдѣлать то же самое. Я замѣчалъ, что онъ за столомъ иногда передвигалъ стоявшія вѣщи, какъ казалось, безъ всякой нужды, и совершенно безсознательно толконетъ солонку подальше, графинъ подвинетъ ближе, свѣчку вправо, и точно выдетъ какъ-то лучше. Онъ имѣлъ привычку носить въ комнатѣ фуражки и иногда накидывать верхнее платье, не надѣвая въ рукава — все это очень шло къ нему. Онъ говорилъ плавно: не останавливаясь и не поправляясь — смѣялся очень рѣдко; но часто улыбался, и улыбка у него была весьма пріятная. По-Французски говорилъ бѣгло и просто, но никогда не говорилъ только на одномъ языкѣ, a перемѣшивалъ Русскій съ Французскимъ. Несмотря на этотъ недостатокъ, разсказы его всегда были сильны, и рѣчь пріятна. Въ разговорѣ онъ употреблялъ иногда довольно грубые слова и жесты. Онъ иногда ударялъ кулакомъ по столу и употреблялъ слова въ родѣ[113] «ерыга», «хватилъ» [?], «г……», но эти грубости выходили у него какъ-то мило и придавали еще больше увлекательности его разговору. Онъ не употреблялъ ни пышныхъ фразъ, ни новыхъ необщеупотребительныхъ словъ — рѣчь его всегда имѣла одинаковый характеръ. Онъ часто въ своихъ разсказахъ не только отклонялся отъ истины, но выдавалъ за правду вещи, которыхъ никогда не было. Дѣлалъ онъ это только для краснаго словца, но не изъ выгоды. Онъ выдумывалъ и прибавлялъ, но не лгалъ.

**№ 7 (III ред.).

Глава 4-ая. Что за человѣкъ былъ мой отецъ?

Большой, статный ростъ, странная, маленькими шажками походка, привычка подергивать плечомъ, маленькіе, всегда улыбающіеся глазки, большой орлиной носъ, неправильныя губы, которыя какъ-то неловко, но пріятно складывались; большая, почти во всю голову, лысина и недостатокъ въ произношеніи, пришепетываніе, — вотъ наружность моего отца съ тѣхъ поръ, какъ я его запомню, — наружность, съ которой онъ умѣлъ всѣмъ нравиться, прослыть и дѣйствительно быть человѣкомъ à bonnes fortunes.[114] Что онъ нравился женщинамъ, это я понимаю, потому что знаю, какъ онъ былъ предпріимчивъ и сладострастенъ, но какой у него былъ корешокъ, чтобы нравиться людямъ всѣхъ возрастовъ, сословий и характеровъ: старикамъ, молодымъ, знатнымъ, простымъ, свѣтскимъ, ученымъ и въ особенности тѣмъ, которымъ онъ хотѣлъ нравиться?

Онъ умѣлъ взять верхъ въ отношеніяхъ со всякимъ. Не бывши никогда человѣкомъ очень большого свѣта, онъ всегда водился съ людьми этаго круга и такъ, что былъ уважаемъ. Онъ зналъ ту крайнюю мѣру самонадѣянности и гордости, которая возвышала его въ мнѣніи свѣта, не оскорбляя никого. Онъ былъ въ иныхъ случаяхъ оригиналенъ, но не до крайности, а употреблялъ оригинальность какъ средство, замѣняющее для него иногда свѣтскость или богатство. Ничто на свѣтѣ не могло возбудить въ немъ чувства удивленія: въ какомъ бы онъ ни былъ блестящемъ положеніи, казалось, онъ для него былъ рожденъ. Онъ умѣлъ показывать одну блестящую сторону своей жизни, и такъ хорошо умѣлъ скрывать ту мелочную, наполненную досадами и огорченіями сторону жизни, которой подлежитъ всякій смертный, что нельзя было не завидовать ему. Онъ былъ знатокъ всѣхъ вещей, доставляющихъ удобства и наслажденія, и умѣлъ пользоваться ими.

Хотя онъ никогда ничего не говорилъ противъ религіи и всегда наружно былъ набоженъ, но я до сихъ поръ сомнѣваюсь въ томъ, вѣрилъ ли онъ во что-нибудь или нѣтъ? Его правила и взглядъ на вѣщи всегда были такъ гибки, что рѣшить этотъ вопросъ очень трудно, и мнѣ кажется, что онъ былъ набоженъ только для другихъ.

Моральныхъ же убѣжденій, что́, независимо отъ закона религіи, хорошо или дурно, и подавно у него не было; его жизнь была такъ полна увлеченіями всякаго рода, что онъ не успѣлъ, да и не находилъ нужнымъ подумать объ этомъ и составить себѣ какія-нибудь правила. Къ старости у него однако составились постоянныя правила и взглядъ на вещи, но не на основаніи моральномъ или религіозномъ, а на основаніи практическомъ, т. е. тѣ поступки и образъ жизни, которые доставляли ему счастіе или удовольствіе, онъ считалъ хорошими и находилъ, что такъ всегда и всѣмъ поступать должно. Говорилъ онъ очень увлекательно, и эта способность, мнѣ кажется, способствовала гибкости его правилъ; онъ въ состояніи былъ тотъ же поступокъ разсказать какъ самую невинную шалость и какъ низкую подлость, а онъ всегда говорилъ съ убѣжденіемъ.

Какъ отецъ, онъ былъ снисходителенъ, любилъ блеснуть своими дѣтьми и нѣженъ, но только при другихъ, не потому, чтобы онъ притворялся, но зрители возбуждали его — ему нужна была публика, чтобы сдѣлать что-нибудь хорошее.

Онъ былъ человѣкъ съ пылкими страстями; преобладающія страсти были игра и женщины. Во всю свою жизнь онъ выигралъ около двухъ милліоновъ, и всѣ прожилъ. Игралъ ли онъ чисто или нѣтъ? не знаю; знаю только то, что у него была одна исторія за карты, за которую онъ былъ сосланъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ имѣлъ репутацію хорошаго игрока и съ нимъ любили играть. Какъ онъ умѣлъ объигрывать людей до послѣдней копейки и оставаться ихъ пріятелемъ, я рѣшительно не понимаю, — онъ какъ будто дѣлалъ одолженіе тѣмъ, которыхъ обиралъ.

Конекъ его былъ блестящія связи, которыя онъ дѣйствительно имѣлъ, частью по родству моей матери, частью по своимъ товарищамъ молодости, на которыхъ онъ въ душѣ сердился за то, что они далеко ушли въ чинахъ, а онъ навсегда остался отставнымъ поручикомъ гвардіи; но эту слабость никто не могъ замѣтить въ немъ, исключая такого наблюдателя, какъ я, который постоянно жилъ съ нимъ и старался угадывать его.

Онъ, какъ и всѣ бывшіе военные, не умѣлъ хорошо одѣваться; въ модныхъ сюртукахъ и фракахъ онъ былъ немного какъ наряженый, но зато домашнее платье онъ умѣлъ придумывать и носить прекрасно. Впрочемъ, все шло къ его большому росту, сильному сложенію, лысой голове и самоувѣреннымъ движеніямъ. Притомъ онъ имѣлъ особенный даръ и безсознательное влеченіе всегда и во всемъ быть изящнымъ. Онъ былъ очень чувствителенъ и даже слезливъ. Часто, читая вслухъ, когда онъ доходилъ до патетическаго мѣста, голосъ его начиналъ дрожать, слезы показывались, и онъ оставлялъ книгу, или даже на дурномъ театрѣ онъ не могъ видѣть чувствительной сцены, чтобы у него не выступили слезы. Въ этихъ случаяхъ онъ самъ на себя досадовалъ и старался скрыть и подавить свою чувствительность.

Онъ любилъ музыку и по слуху пѣлъ, акомпанируя себя, романсы пріятеля своего А…..а, Цыганскія пѣсни и нѣкоторые мотивы изъ оперъ. Онъ не любилъ ученую музыку и откровенно говорилъ, не обращая вниманія на общее мнѣніе, что сонаты Бетховена нагоняютъ на него сонъ и скуку, и что онъ ничего не знаетъ лучше, какъ «Не будите меня молоду», какъ ее пѣвала Семенова, и «Не одна», какъ пѣвала Танюша.

Онъ былъ человѣкъ прошлаго Александровскаго вѣка и имѣлъ общій молодежи того вѣка неуловимый характеръ волокитства, рыцарства, предпріимчивости, самоувѣренности и разврата. На людей нынѣшняго вѣка онъ смотрѣлъ презрительно. Можетъ быть, этотъ взглядъ происходилъ не изъ гордости, а изъ тайной досады, что въ наше время онъ уже не могъ имѣть ни того вліянія, ни тѣхъ успѣховъ, которые имѣлъ въ свое…

Только тотъ, кто не живалъ хозяиномъ въ деревнѣ, можетъ не знать, сколько непріятностей могутъ надѣлать ему сосѣди своимъ сутяжничествомъ и ссорами, помѣщики однаго съ нимъ уѣзда — своими языками, и власти — прижимками и придирками; можетъ не знать, сколько они ему испортятъ крови и какъ отравятъ все счастіе его жизни.

Чтобы избавиться отъ всѣхъ этихъ гоненій, которымъ неизбѣжно подвергается каждый помѣщикъ, есть три способа: первый состоитъ въ томъ, чтобы законно, въ отношеніи всѣхъ, исполнять обязанности и пользоваться правами помѣщика. Этотъ способъ, хотя самый простой и первый, представляющійся разсудку, къ несчастію до сихъ поръ остается на степени умозрѣнія, потому что невозможно дѣйствовать законно съ людьми, употребляющими законъ, какъ средство безнаказаннаго беззаконія. Второй способъ состоитъ въ знакомствѣ и пріятельствѣ не только съ лицами, представляющими власти уѣздныя и Губернскія, но и со всѣми помѣщиками, съ которыми столкнетъ васъ судьба, или которые пожелаютъ вашего знакомства, и въ мирномъ, полюбовномъ прекращеніи всѣхъ возникающихъ столкновений. Этотъ способъ малоупотребителенъ, во-первыхъ, потому, что дружескія связи со всѣмъ уѣздомъ сами по себѣ уже представляютъ непріятность не меньшую той, которой вы хотѣли избѣгнуть, и, во-вторыхъ, потому, что слишкомъ трудно человѣку непривычному умѣть держаться, избѣгая клеветы и злобы, между всѣми непріязненностями, беззаконіями и низостями Губернской жизни, вы не должны забывать ничего, не пренебрегать никѣмъ: вы должны стараться, чтобы всѣ безъ исключенія были вами довольны. Горе вамъ, ежели вы нажили хоть однаго врага, потому что каждый замарашка, который нынче еще в смиренной позѣ стоялъ у притолки вашей двери, завтра можетъ надѣлать вамъ кучу непріятностей.

Третій способъ состоитъ въ томъ, чтобы чуждаться отношеній со всѣми и платить дань. Дань бываетъ двоякаго рода: дань покорная и дань снисходительная. Дань покорная платится людьми, избравшими третій способъ, но не имѣющими возможности избавиться отъ произвола властей въ наложеніи дани. Дань снисходительная платится людьми, имѣющими связи съ высшими Губернскими властями, но для большей безопасности и по заведенному обычаю не отказывающимися отъ дани.

Есть еще одинъ весьма употребительный способъ, но о которомъ по беззаконности его я упоминаю только, какъ объ исключеніи. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы пріобрѣсть по Губерніи или уѣзду грозную репутацію отъявленнаго сутяги и кляузника.

Папа въ отношеніи властей и сосѣдей употреблялъ третій способъ, т. е. ни съ кѣмъ въ уѣздѣ не былъ знакомъ и платилъ снисходительную дань. Хотя онъ не любилъ часто ѣздить въ губернскій городъ, но умѣлъ устраивать такъ, что всѣ губернскіе тузы: Губернаторъ, Губернскій Предводитель, Прокуроръ, хотя разъ въ годъ пріѣзжали въ Петровское.

Яковъ Михайловъ, разумѣется, при первой поѣздкѣ въ городъ шопотомъ разсказывалъ Исправнику и др., какъ его Превосходительство изволили ночевать и какъ изволили говорить то-то и то-то, поэтому ни Исправникъ, ни Становой не показывали носа въ Петровское и спокойно ожидали