хотѣли пріѣхать опять.
Люди въ бѣлыхъ галстукахъ и съ озабоченными физіономіями сновали по всѣмъ комнатамъ. Въ буфетѣ была замѣтна особенная хлопотливость и перетиралось серебро и пыльный хрусталь, уже очень давно не видавшіе свѣта. Въ залѣ слышенъ былъ сильной запахъ скопидара, и Филатъ, подвязавши фартукъ и подстѣливши ручникъ на стулъ, на которомъ стоялъ, зажигалъ фитили лампъ, уменьшалъ и прибавлялъ огня и тщательно вытиралъ и надѣвалъ разныхъ формъ колпачки. Большая стоячая лампа, треножникъ, бра, въ которыхъ съ незапамятныхъ временъ были поставлены ни разу неначатые спермацетовыя свѣчи, — все было зажжено въ залѣ и двухъ гостиныхъ.
Стѣны, потолокъ, паркетъ, карнизы, картины въ гостиной были облиты яркимъ ламповымъ свѣтомъ и имѣли видъ необыкновенный — всѣ эти предметы казались мнѣ совершенно новыми. Даже волтеровское кресло, платки, коробочки и сама бабушка, которая хотя и была не въ духѣ за то, что на весь домъ навоняли скапидаромъ, имѣли видъ праздничный.
Дверь изъ сѣней разтворилась, пахнуло холодомъ, и взошли какіе-то люди въ сѣрыхъ шинеляхъ и съ какими-то странными вещами подъ мышками. Они прошли за ширмы, которыя были поставлены въ углу залы. Изъ-за ширмъ послышалось откашливаніе, плеванье, щелканье замковъ, отрывистые басистые голоса: «пожалуйте свѣчей». «Это чья партитура?» «Канифоль». «Ну, васъ къ Богу», потомъ несколько нотъ piccicato на скрипкѣ и наконецъ вся ужасная для слуха не складица строющаго[ся] оркестра. Квинты на струнныхъ инструментахъ, глупыя прелюдіи на флейтахъ и волторнахъ и т. д. Это былъ сюрпризъ князя Ивана Ивановича.
*№ 24 (II ред.).
Глава 21. Балъ.
«О, — да у васъ вѣрно танцы будутъ», сказалъ Петръ, выходя изъ гостиной, въ которой, несмотря на свою пріятную наружность, отдалъ общую дань застѣнчивости. «Надо перчатки надѣвать», прибавилъ онъ, доставая изъ кармана новую пару лайковыхъ перчатокъ. — «Ну вотъ вздоръ», сказалъ я, взявъ его за локоть и направляя къ двери наверхъ: «еще успѣемъ съиграть въ солдатовъ — пойдемъ наверхъ, я тебѣ покажу, какая у насъ перемѣна». — «Пойдемте, пойдемте; есть у вашего нѣмца трубка?» прибавилъ Etienne, неуклюже рѣзвясь и тоже хватая за руку Петра, эта вольность со стороны мальчика, который только что познакомился съ моимъ возлюбленнымъ Ивинымъ, мнѣ показалась неумѣстною, и я, отстранивъ несноснаго Князя, повелъ Петра на лѣстницу. Я замѣтилъ, что онъ тоже заглядывался на Соничку, и можетъ быть отъ этого такъ торопливо велъ его на темный верхъ. — «Où allez vous, Pierre?»,[145] послышался за нами сдержанный вѣжливостью голосъ гувернера: «vous voyez, qu’on dansera. — Haben sie ihre Handschuhen?»[146]
*№ 25 (II ред.).
Странное чувство испытывалъ я, глядя на Соничку и Петра, когда они танцовали противъ меня. Они оба заняты были другъ другомъ, говорили и смѣялись безпрестанно. Я ревновалъ ихъ обоихъ, однаго къ другому, и вмѣстѣ съ тѣмъ я ихъ такъ любилъ, что мнѣ тоже [?] пріятно было видѣть, что они вмѣстѣ и что понравились другъ другу. Нельзя было не чувствовать этого удовольствія, глядя на нихъ, такъ они были милы и шли одинъ къ другому. Я охотно пожертвовалъ бы собой для ихъ счастія. Такъ какъ я неотступно слѣдилъ за ними глазами, они тоже изрѣдка взглядывали на меня. Меня мучила мысль, что они говорятъ и смѣются обо мнѣ, хотя теперь я убѣжденъ, что они нисколько обо мнѣ не думали, а взглядывали на меня по тому невольному чувству, которое заставляетъ оглянуться на человѣка, который пристально на васъ смотритъ. — На мазурку Соничку ангажировалъ братъ — я опоздалъ. Соничка Валахина была царицей бала — всѣ мальчики нашихъ лѣтъ, которые тутъ были, не спускали съ нея глазъ. Какъ и всегда, нѣкоторые дѣйствительно были влюблены — Петръ, И. Ивины, Володя, я, Этьенъ; другіе приглашали ее танцовать и занимались ею потому только, что общее вниманіе было обращено на нее. Петръ послѣ [?] кадрили взялъ меня за руку и таинственно сказалъ: «Какая прелесть Валахина».
Заиграли мазурку; бабушка вышла изъ гостиной; прикатили мягкое кресло, и бабушка усѣлась въ углу залы. Дамы у меня не было, да и зачѣмъ мнѣ была дама; я подошелъ къ бабушкѣ. «Что весело ли тебѣ, мой милый поэтъ?» сказала бабушка, взявъ меня за руку. Я ничего не могъ больше сказать отъ полноты чувствъ, какъ только: «Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ, бабушка», и нѣжно поцѣловалъ ея руку. — «Очень рада, mon cher»,[147] сказала она, разбирая съ большою медленностью конфекты, которыя держалъ на большомъ подносѣ передъ ней лакей.
*№ 26 (II ред.).
Глава. Послѣ мазурки.
Мазурка кончилась; Володя, братъ и Петръ Ивинъ подошли ко мнѣ и очень деликатно старались утѣшить меня. Они не говорили ни слова о моей деконфитурѣ (ежели бы я услыхалъ отъ нихъ одно слово прямого сожалѣнія, я бы разревѣлся), а стали толковать о томъ, какъ Этьенъ хвастался своей силой и хотѣлъ на пари бороться съ кѣмъ бы то ни было изъ насъ. Въ это время онъ подошелъ къ намъ и подтвердилъ свой вызовъ. — «Пойдемте сейчасъ, попробуемъ», сказалъ Петръ Ивинъ Этьену и, взявъ меня за руку, потащилъ наверхъ. Хотя Корнаковъ былъ довольно силенъ по лѣтамъ, но такъ какъ всѣ были противъ него, ему во время борьбы досталось порядочно: кто-то ударилъ его по головѣ лексикономъ Татищева такъ сильно, что у него вскочила пресмѣшная красная [?] шишка. Борьба (или скорѣе драка, потому что всегда переходило въ это), къ которой я всегда имѣлъ большую склонность, проба силы, шумъ, крикъ и бѣготня разгуляли меня и заставили почти забыть мою неудачу, тѣмъ болѣе, что въ упражненіяхъ этаго рода, несмотря на то, что я былъ моложе всѣхъ, я былъ однимъ изъ первыхъ. Насъ позвали ужинать, и я, оставивъ всѣ мизантропическіе планы, побѣжалъ внизъ. За ужиномъ, когда дворецкій сталъ разливать изъ бутылки, завернутой салфеткой, шампанское, мы встали и съ налитыми бокалами подошли къ бабушкѣ еще разъ поздравить ее. Не успѣли мы этаго сдѣлать, какъ раздались звуки гросфатера и зашумѣли отодвигаемые стулья. Я думаю, что я не решился бы позвать Соничку на гросфатеръ, ежели бы не замѣтилъ, что Этьенъ съ своей шишкой подходитъ къ ней. Въ первой парѣ пошелъ папа съ какой-то дамой, и такъ какъ не нужно было ни вспоминать старыя па, ни учиться новымъ въ этомъ танцѣ и притомъ я былъ разгоряченъ борьбой и бокаломъ Шампанскаго, я не чувствовалъ никакой застѣнчивости и былъ веселъ до безумія.
*№ 27 (II ред.).
спокойно идти прямо къ нашимъ постѣлямъ, но все лицо двигалось, брови прыгали, щеки отдувались и опускались, а ноги дѣлали все навыворотъ. Николай шелъ около его и одну руку держалъ около спины, а другую около свѣчки на всякій случай. Карлъ Иванычъ взошелъ въ пустое пространство между нашими постелями, сначала грозно посмотрѣлъ на насъ; отъ него пахло какой-то гарью съ уксусомъ и табакомъ; ничего похожаго не было съ обыкновеннымъ его запахомъ; потомъ, убѣдившись, что мы спимъ, онъ оперся обѣими руками о стѣну даже и той рукой, въ которой была свѣчка — сало потекло по стѣнѣ, и свѣчка потухла; горячій фитиль остался въ его ладони и должно быть обжегъ его ужасно, но онъ хладнокровно посмотрѣлъ на свою ладонь, потомъ опять на насъ, сталъ улыбаться и выговорилъ съ милымъ сердечнымъ выраженіемъ: «liebe Kinder»,[148] но въ это самое время я съ ужасомъ услыхалъ, какъ забурчало у него въ животѣ, потомъ въ горлѣ; онъ сталъ вытягивать шею, подаваться впередъ и какъ будто хотѣлъ бодать стѣну……… Когда Николай съ Савеліемъ унесли его и вычистили слѣды его присутствія, «такъ вотъ какъ Карлъ Иванычъ въ Москвѣ испортился», подумалъ я. «Ахъ, какой ужасъ», у меня пробѣжалъ морозъ по кожѣ, и я вздохнулъ съ отвращеніемъ, когда вспомнилъ, что сдѣлалось изъ всегда спокойнаго, величаваго, добраго старика, Карла Иваныча. Несмотря на этотъ отвратительный эпизодъ, я заснулъ, мечтая о Соничкѣ.
*№ 28 (II ред.).
Второе извѣстіе о помѣщеніи дѣтей въ учебное заведеніе огорчаетъ меня больше потому, что мнѣ кажется тебѣ этаго очень хочется, но я ни за что не соглашусь и буду просить тебя, просить на колѣняхъ разъ навсегда дать мнѣ обѣщаніе воспитывать дѣтей всегда дома, буду ли я жива или нѣтъ. Я не спорю объ всѣхъ выгодахъ для службы, для связей, но повторяю опять то, что говорила тебѣ не одинъ разъ. Воспитаніе въ учебномъ заведеніи по моему мнѣнію, можетъ быть я ошибаюсь, но мнѣ такъ кажется, должно дѣйствовать пагубно на нравъ дѣтей и на ихъ будущность. Чувствительность — эта способность сочувствовать всему хорошему и доброму, и способность, которая развиваетъ религіозное чувство, должны быть убиты посреди дѣтей, оставленныхъ на свой произволъ (потому что развѣ можно назвать присмотромъ и попеченіемъ о нихъ то, что имъ даютъ ѣсть, кладутъ спать въ урочные часы, наказываютъ тѣлесно за проступки?), посреди дѣтей, составившихъ маленькую республику, на основаніи своихъ ложныхъ понятій. Всякое проявленіе чувствительности наказывается насмѣшками. И какъ произвольна и деспотична всегда эта маленькая республика въ своихъ дѣйствіяхъ! Не говоря о любви къ Богу, которую простительно имъ не понимать, любовь къ родителямъ, къ роднымъ, сожалѣніе къ печалямъ, страданіямъ другихъ, слезы — всѣ лучшія побужденія, которыми такъ полна бываетъ молодая душа, неиспорченная ложными правилами, всѣ эти побужденія, безъ которыхъ нѣтъ счастія, возбуждаютъ только презрѣніе и должны быть подавлены въ пользу какого-то смѣшного (ежели бы это не имѣло такихъ дурныхъ послѣдствій) духа геройства. Развратъ въ тысячи различныхъ формъ можетъ вкрасться въ эту, откровенно открытую для всего, юную душу. Развратъ никогда не доставляетъ счастія, но онъ чѣмъ-то заманчивъ и можетъ быть пріятенъ для того, кто еще не испыталъ печальной стороны его. Отъ этаго человѣкъ, испытавшiй жизнь, всегда съумѣетъ остановится, не дойдя до горечи чаши, но юная душа жаждетъ крайностей, добродѣтели или порока, это зависитъ отъ направленія, которое дадутъ ей окружающіе. Я увѣрена, что погибло много молодыхъ людей, т. е. морально погибло отъ того, что, увлекшись разъ совершенно безвинно порокомъ и сдѣлавъ поступокъ, оскорбившій ихъ внутреннее чувство, и за который совѣсть обвиняла ихъ, они впали въ глубину разврата, чтобы заглушить этотъ голосъ. Ежели же достало силы перенести угрызенія совѣсти, достаточно носить эту вѣчную неумолкающую улику въ своемъ сердцѣ, чтобы навсегда потерять спокойствіе въ жизни. Сколько этихъ поступковъ, въ которые такъ легко впасть молодому человѣку! И какіе ужасные поступки! Мнѣ самой смѣшно, какъ я разболталась, но ты знаешь — это мой dada,[149] а главное, дѣло идетъ о дѣтяхъ. Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ, никогда, покуда я жива, не соглашусь я отдать дѣтей въ учебное заведеніе, и, ежели ты хочешь сдѣлать меня совершенно счастливой, то скажи
